Куприн (Корней Чуковский)
А. И. Куприн. Фотография 20-х годов
Часть первая
1
Старичок долго отказывался, наконец махнул крохотной ручкой:
- Ладно, согласен... попробуем!
- Да что тут пробовать! - возразил Александр Иванович Куприн.- Дело верное. На себе испытал.
Александр Иванович поставил на стол небольшую жестянку и вскрыл ее перочинным ножом. В жестянке оказалась пахучая жирная зеленая краска.
Старичок был пьян, но не очень. Выло в нем что-то противное: мешки под глазами, тараканьи усы.
- Ну, господи, благослови! - сказал Куприн и, сунув в жестянку малярную кисть, мазнул ею по седой голове старичка. Старичок ужаснулся:
- Зеленая!
- Ничего! Через час почернеет!
Капли краски так и застучали дождем по газетным листам, которыми старичок был прикрыт как салфетками, чтобы не испачкался его новый костюм.
Вскоре его седая щетина стала зеленой, как весенний салат.
Он вылил еще одну рюмку, хихикнул и блаженно уснул.
Спал он долго - часа два или три. К ночи он проснулся с мучительным воплем. Краска стала сохнуть. Кожа на его крохотном темени стягивалась все сильнее.
Старичок заметался по комнате.
Потом подбежал к зеркалу и захныкал: голова осталась такой же зеленой.
- Ничего, ничего, потерпите! Еще десять - пятнадцать минут...
Я сбежал вниз к парикмахеру Ионе Адольфовичу (парикмахерская была тут же, при гостинице) и упросил его отправиться со мною в 121-й номер, чтобы спасти старичка. Но волосы несчастного склеились от масляной краски и стали жесткими, как железная проволока. Иона взглянул на них и свистнул:
- Какая мне радость ломать себе бритву!
Он нисколько не удивился, что волосы старичка изумрудные. Он работал при этой гостинице несколько лет и хорошо знал привычки ее обитателей: гостиница была писательским подворьем.
Лишь после того как краска с головы была смыта при помощи керосина и ваты, можно было, и то с величайшим трудом, избавить старичка от зеленых волос.
- Эх, поторопились! - с упреком сказал Александр Иванович.- Потерпели бы десять минут и были бы жгучий брюнет. Ведь эта краска специальная: голландская.
Старичок ничего не ответил. С ним случилась новая беда. Когда его голова стала голой, оказалось, что вся она в пятнах. Сколько ни терли ее керосином, пятна не хотели смываться.
- Ну что ж! - сказал Куприн. - Поздравляю! Настоящий глобус. Австралия! Новая Гвинея! Италия!
Старичок буркнул ему что-то сердитое, нахлобучил шляпчонку и убежал как ошпаренный.
- Сволочь! Полицейская гнида! - выразительно сказал о нем Александр Иванович.- И какого черта вы пожалели его! Он у меня так и остался бы навеки зелененький!
По словам Куприна, этот худосочный субъект, с виду такой безобидный и жалкий, был смотрителем одесской тюрьмы, ярый черносотенец, погромщик. Куприну показали его где-то в Крыму, и вдруг нежданно-негаданно писатель увидел его здесь, в Петербурге, в кабачке "Капернаум" на Владимирской.
Сейчас я не помню подробностей: дело было давно, в декабре 1905 года. Помню только, что Куприн, обладавший необыкновенным умением сближаться ради своих писательских надобностей с людьми всевозможных профессий: с шахтерами, с банщиками, с мастеровыми, с актерами, шулерами, фальшивомонетчиками, взломщиками несгораемых касс, укротителями тигров и львов,- стал подолгу просиживать в своем кабачке с этим плюгавым тюремщиком, внимательно вслушиваясь в его пьяные речи, и выведал его великий секрет: оказалось, что тот приехал в столицу жениться, но смущается своей сединой. Тут-то Куприн и предложил ему чудотворное "голландское" средство для окраски волос, повел его в "Пале Рояль" (что на Пушкинской) в чей-то номер (не то Владимира Тихонова, не то Бориса Лазаревского) и по-своему расправился с ним.
Между тем я пришел к Куприну по важному и спешному делу, в качестве редактора журнала "Сигнал". Я хотел упросить его, чтобы он написал для журнала рассказ. Но поговорить об этом в тот вечер уже не пришлось: в номер нагрянули какие-то незнакомые люди и увлекли Александра Ивановича к новым приключениям и подвигам.
На следующий день я пришел к нему спозаранку. В прихожей меня встретил его верный оруженосец Маныч, рослый, молчаливый, насупленный и важный мужчина, который весь год неотступно сопровождал Куприна по всем его путям и перепутьям. Об этом человеке Куприн сочинил забавную басню, из которой я помню лишь последние строки:
Когда увидишь Маныча, Дай стрекача!
И началось особенное - купринское - кружение по городу. Неутомимый пешеход, Александр Иванович вечно рыскал из улицы в улицу в азартной погоне за новыми впечатлениями. В тот день ему нужно было побывать и на митинге работников прилавка, и на съезде каких-то сектантов,- кажется, скопцов или баптистов,- и в психиатрической лечебнице доктора Прусика, чтобы потолковать с глазу на глаз с каким-то необыкновенно интересным лунатиком.
Когда я спрашивал: "А как же рассказ?" - он только улыбался в ответ, и мне приходилось безропотно шагать вслед за ним с тремя или четырьмя его спутниками, число которых неуклонно росло, так как Куприн был человек компанейский и всегда на ходу привлекал к себе все новых и новых людей. На Васильевском к нам присоединился художник Петя Троянский, добрый малый, усердно сотрудничавший в редактируемом мною журнале.
Вскоре мы очутились за столом "Золотого якоря" - знаменитого кабачка петербургских художников. Здесь Куприн, наконец, подтвердил данное мне обещание написать для нашего журнала рассказ:
- Название рассказа - "Тост".
2
Я обрадовался и встал, чтобы сейчас же уйти, но Куприн уговорил меня отправиться вместе с ним к какой-то сумасбродной англичанке, которая только что приехала в нашу страну и не знает ни слова по-русски. Чтобы их беседа могла состояться, им обоим нужен переводчик, так вот, не согласен ли я взять на себя эту роль?
Мы пошли через мост на Большую Морскую, а Маныч помчался вперед на извозчике - предупредить иностранную даму о нашем приходе.
Англичанка оказалась румяная, дородная, пышная, сдобная, отнюдь не похожая на иностранную даму. Вначале я отнесся к ней с самой простодушной доверчивостью и тщательно переводил Куприну ее в высшей степени сумбурные речи. Но не прошло и пяти минут, как она хихикнула, прыснула и убежала из комнаты.
Я понял, что сделался жертвою "розыгрыша".
Дама была русская, вдова одного моряка, с детства знавшая английский язык, о чем и сообщил мне Александр Иванович, когда увидел, что мистификация раскрылась.
По молодости лет я обиделся и перестал посещать Куприна.
Но дней через пять или шесть он прислал мне такое письмо, которое сохраняется у меня до сих пор:
"Милый Чуковский!
Это уж свинство. Из-за того только, что я "передержал" шутку - в чем и извиняюсь - Вы к нам не заходите. И Мария Карловна и я по Вас соскучились. Если нет времени зайти, то хоть напишите, что не сердитесь.
Ваш душою
ауктор "Поединка" А. Куприн"*.
* (Ауктор - по-латыни "автор".)
Мне подумалось - может быть, я и ошибаюсь,- что извиниться передо мною побудила его молодая жена Мария Карловна, выросшая в высококультурной петербургской семье и пытавшаяся (по крайней мере на первых порах) привить ему учтивые манеры.
Нежно влюбленный в жену, Александр Иванович был рад (опять-таки на первых порах) добросовестно выполнять ее требования.
Но никогда не покидала его в те времена мальчишеская озорная любовь к проделкам и дурачествам всякого рода.
Помню, он объявил себя гипнотизером и медиумом и устроил на квартире у писателя Алексея Ивановича Свирского "астрально-спиритический сеанс". Оказалось, что ему ничего не стоит вызвать по желанию публики душу любого покойника: Наполеона, Екатерины Второй, Тургенева, Скобелева, Марии Стюарт, вплоть до министра Плеве, недавно убитого эсеровской бомбой. Душам покойников задавались вопросы. Большинство ответов усердно отстукивалось ножками стола, но иные из обитателей загробного мира предпочитали отвечать во весь голос.
На сеансе присутствовал критик Аким Волынский. Он пожелал побеседовать с духом немецкого писателя Лессинга. Его желание было исполнено, но Лессинг, кроме одного-единственного слова "унзер", не мог произнести по-немецки ни звука. Зато поэт Надсон, вызванный по требованию его верной подруги, известной переводчицы Марии Валентиновны Ватсон, оказался так словоохотлив, что в конце концов даже охрип. То есть охрип, собственно, не он, а Маныч, который был тайным соучастником Александра Ивановича и произносил в темноте то дискантом, то густым баритоном все речи именитых мертвецов.
Сеанс был оборудован так ловко, что присутствовавшая на нем поэтесса Изабелла Гриневская громко оповестила всех нас, что с этого времени она твердо уверовала в бессмертие человеческих душ.
Подобным забавам Куприн предавался тогда с большим аппетитом: так велик был у молодого писателя избыток жизненных сил.
Пришел к нему в Одессе репортер:
- Где и когда я мог бы проинтервьюировать вас? Куприн посмотрел на него и ответил:
- Приходите сегодня же в Центральные бани... не позже половины седьмого.
И в тот же вечер, сидя нагишом перед голым газетным сотрудником, Куприн изложил ему свои литературные взгляды, после чего они оба, и репортер и Куприн, лихо отхлестали друг друга намыленным веником.
- И как тебе пришла в голову такая дикая мысль? - спросил у Куприна один из его одесских приятелей, Антон Богомолец.
- Почему же дикая? - засмеялся Куприн.- Ведь у репортера были такие грязные волосы, ногти и уши, что нужно было воспользоваться редкой возможностью снять с него копоть и пыль.
Иногда эти проделки имели более рискованный характер.
Рассказывают, что, приехав, например, в Балаклаву, Куприн послал "верноподданническую" телеграмму царю Николаю II, тоже проводившему лето в Крыму, и в этой телеграмме ходатайствовал, чтобы царь предоставил рыбачьему поселку Балаклаве права и привилегии вольного города.
Думаю, что это легенда. Но все же чрезвычайно характерно, что о Куприне сочинялись именно такие легенды*.
* (Ник. Вержбицкий. Встречи с А. И. Куприным. Пенза, 1961, стр. 68.)
В то время Александр Иванович производил впечатление человека даже чрезмерно здорового: шея у него была бычья, грудь и спина - как у грузчика; коренастый, широкоплечий, он легко поднимал за переднюю ножку очень тяжелое старинное кресло. Ни галстук, ни интеллигентский пиджак не шли к его мускулистой фигуре: в пиджаке он был похож на кузнеца, вырядившегося по случаю праздника. Лицо у него было широкое, нос как будто чуть-чуть перебитый, глаза узкие, спокойные, вечно прищуренные - неутомимые и хваткие глаза, впитывавшие в себя всякую мелочь окружающей жизни.
Таким он запомнился мне в первые годы знакомства, когда я особенно часто бывал у него. В его маленькую рабочую комнату я всегда входил робко, трепеща от волнения, так как считал его (и считаю сейчас) одним из самых замечательных русских писателей, поднявшимся в своем бессмертном "Поединке" и в нескольких других произведениях до тех высот мастерства, изобразительной мощи и светлого, гуманного пафоса, какие доступны лишь великим талантам.
Но вся моя робость изчезала мгновенно, едва только я входил к нему в комнату. Ему до такой степени была ненавистна всякая мысль о литературной иерархии, у него было столько живых интересов, не связанных с писательским цехом, что при каждом свидании с ним мне странным образом начинало казаться, будто мой любимый писатель Куприн, только что завоевавший себе всероссийскую славу, не имеет ничего общего с тем Александром Иванычем, который вот сидит у себя в комнатенке в линялой рубахе навыпуск, мурлычет какую-то солдатскую песню и возится со своим затейливым "деревянным альбомом", стараясь во что бы то ни стало стереть с него огромную чернильную кляксу. Этот Александр Иванович стоит как-то в стороне от своей славы, и я, начинающий автор, чувствую себя с ним очень легко.
После первых же приветствий он требует:
- Ну-ка, возьмите перо... и пишите что вздумается, хотя бы свою пародию на Бальмонта.
И придвигает ко мне "деревянный альбом".
Этим альбомом у него называется простой березовый некрашеный стол, на доске которого многие литераторы, большие и малые, оставили по нескольку строк: экспромты, остроты, афоризмы, стишки.
Кто из нас ни приходил к Куприну, каждого он просил написать на столе "что вздумается", а когда весь стол был заполнен автографами, он как-то вечером взвалил его на свою крепкую спину и пронес через весь Петербург к дому, где жил один удивительный немец, справлявший в тот вечер свои именины...
Взойдя по лестнице со столом на спине, Куприн остановился на одной из площадок и позвонил у дверей. Ему открыли, он молча поставил в прихожей свой "деревянный альбом", чем несказанно обрадовал немца, который высоко ценил именно такие сюрпризы.
Этот немец, Федор Федорович Фидлер (или ФФФ, а порою Ф3, как подписывался он под шутливыми письмами), был страстным почитателем русской словесности и создал богатый домашний музей, где были собраны редчайшие рукописи современных и старинных писателей и всякие другие раритеты - вплоть до исторической палки, которой один разъяренный старик проучил газетного пасквилянта Буренина (того Буренина, о котором Минаев в свое время писал:
По Невскому бежит собака, За ней Буренин, тих и мил. Городовой, смотри однако, Чтоб он ее не укусил).
Именины Фидлера были писательским праздником: в тот день в его тесной квартире собиралось человек тридцать поэтов, беллетристов и критиков. Приходили и мы, молодые, к которым Фидлер относился с большой теплотой.
"Деревянный альбом" Куприна, испещренный автографами всевозможных писателей, чрезвычайно обрадовал Фидлера. Шутка ли: здесь были автографы Федора Батюшкова, Андрея Белого, Ивана Бунина, Скитальца, Ивана Рукавишникова, Вас. Немировича-Данченко, Семена Юшкевича, Алексея Свирского, Ходотова, Тана-Богораза, Анатолия Каменского, Кармена-отца, Косоротова, Рославлева и самого Куприна.
Мария Карловна и Александр Иванович жили тогда на Разъезжей, невдалеке от пяти углов. Черноглазая, жизнерадостная, остроумная женщина, Мария Карловна была необычайно привлекательна, и ее чуть-чуть хрипловатый, насмешливый голос звучал задорно и победно. Она крепко верила в дарование мужа и твердой рукой направляла его.
Я познакомился с нею вскоре после того, как они поженились. "Поединок" еще не был доведен до конца. Существовали только начальные главы. Работу над окончанием повести Куприн откладывал с недели на неделю. И вот, чтобы побудить Александра Ивановича возможно скорее выполнить эту работу, Мария Карловна сказала ему, что они должны непременно разъехаться, покуда он не закончит своего "Поединка".
- А до той поры я для тебя не жена!
Эти слова подействовали на него чудотворно. Он снял себе комнатку где-то на Казанской улице, возле собора, и стал писать с удесятеренной энергией.
Закончив главу, он тотчас же спешил на Разъезжую и что есть силы дергал за ручку звонка. Мария Карловна открывала дверь, но не совсем, а чуть-чуть, на цепочку, он просовывал ей новую главу, а сам оставался на лестнице. Проходило полчаса или больше. Мария Карловна внимательно прочитывала рукопись до самой последней строки и лишь тогда распахивала дверь.
- С влюбленными мужьями иначе нельзя,- говорил Александр Иванович.- Однажды мне до того не терпелось повидаться с женой, что я схитрил и подсунул ей старый отрывок, который она уже читала неделю назад. Она впопыхах не заметила, впустила меня, но с той поры стала так осмотрительна, что продерживала меня на лестнице целую вечность, потому что вчитывалась в каждое слово, чтоб опять не попасть впросак.
Вся эта история не была супружеской тайной. Вскоре после того как "Поединок" появился в печати (и имел такой грандиозный успех), Куприн стал очень картинно, со множеством забавных подробностей рассказывать друзьям и знакомым, как он дописывал последние главы повести и какую благодатную роль сыграла в этом деле Мария Карловна. Рассказывал при ней, за обедом, или, вернее, рассказывали они оба, перебивая и дополняя друг друга, потому что, как и многие молодые супруги, они часто говорили зараз об одном и том же, в одном и том же стиле, с одинаковым выражением лиц и смеялись одинаковым смехом.
3
Куприн исполнил свое обещание. Вскоре, к моей неописуемой радости, я получил его "Тост", фантастическую новеллу о том, что будет через тысячу лет, когда человечество после кровавых революций и войн наконец-то станет единой семьей и дострадается до вековечного счастья.
Конечно, представление Куприна о техническом прогрессе, к которому придет человечество через тысячу лет, кажется теперь очень наивным. Самое большее, чего, по его догадке, достигнут мудрецы инженеры в 2906 году, - это превращение земного шара в гигантскую электромагнитную катушку и создание двух аппаратов, чрезвычайно похожих на телевизор и радио. За какие-нибудь полвека с тех пор, как Куприну пришла в голову эта фантазия, техника шагнула вперед едва ли не дальше чем за тысячу лет, которую он отвел ей в рассказе.
Впрочем, не развитие техники занимало писателя. Главная тема рассказа - прославление революционных героев, гибнущих в неравной борьбе ради счастья своих далеких потомков. Эти далекие потомки, утверждает Куприн, с благодарностью вспомнят революционных бойцов, которые для них, для потомков, завоевали счастливую жизнь. "Вечная память,- скажут они,- вечная память вам, безмолвные страдальцы. Когда вы умирали, то в прозорливых глазах ваших, устремленных в даль веков, светилась улыбка. Вы провидели нас, освобожденных, сильных, торжествующих, и в великий миг смерти посылали нам свое благословение!"
А иные из этих счастливых потомков вспомнят революционных героев не только с благодарностью, но и с мучительной завистью - завистью к их трагической участи.
- А все-таки... все-таки... - восклицает в рассказе женщина XXX века,- как бы я хотела жить в то время... с ними... с ними!..
Революция в ту пору сильно увлекала Александра Ивановича. В своем позднейшем рассказе "Гамбринус" он такими красками изображает 1905 год:
"Настали какие-то светлые, праздничные, ликующие дни, и сияние их озаряло даже подземелье Гамбринуса. Приходили студенты, рабочие, приходили молодые красивые девушки. Люди с горящими глазами становились на бочки, так много видевшие на своем веку, и говорили. Не все было понятно в этих словах, но от той пламенной надежды и великой любви, которая в них звучала, трепетало сердце и раскрывалось им навстречу... Встречались совсем незнакомые люди и вдруг, светло улыбнувшись, пожимали руки друг другу..."
Тогда же, в 1905 году, ненависть к старому строю выразилась сильнее всего в его гневной статье "События в Севастополе" - о преступлении адмирала Чухнина, который разбомбил в Севастопольской бухте крейсер "Очаков" и с идиотской жестокостью сжег живьем на глазах у всего города несколько сот матросов, поднявших на крейсере восстание.
Куприн, видевший этот страшный костер, тотчас же описал его в газетной статье, после чего был изгнан властями из Крыма и привлечен к уголовной ответственности. Но прежде чем уехать в Петербург, он успел спрятать от царской полиции десятерых очаковских матросов, которые чудом спаслись с подожженного крейсера.
"Тост" Куприна появился во втором выпуске нашего журнала 18 января 1906 года.
Конечно, знаменитый писатель мог поместить свой рассказ в каком-нибудь более солидном издании. Предоставив его нашему журналу, он оказал мне большую поддержку, о которой я и теперь, почти через шестьдесят лет, не могу не вспомнить с живейшей признательностью.
К тому времени издание "Сигнала" было уже прекращено полицейской властью, и мы стали выпускать его под новым названием "Сигналы", пригласив подставного редактора - журналиста Владимира Турока.
А я, как редактор "Сигнала", был привлечен к суду "за оскорбление величества", "за подрывание основ государства" и другие столь же тяжкие грехи (по 103, 106, 128 и 129-й статьям уголовного уложения).
Меня арестовали, посадили в тюрьму ("предварилку"), и, если я провел в заточении всего только десять дней, это произошло оттого, что Мария Карловна по инициативе Александра Ивановича явилась к моему следователю Цезарю Ивановичу Обух-Вощатынскому и внесла за меня колоссальный залог - десять тысяч рублей из средств издаваемого ею журнала.
Когда я пришел на Разъезжую, чтобы поблагодарить Куприных, они, не желая выслушивать изъявления моей пылкой признательности, принялись уверять - в своем обычном насмешливом стиле,- что очень боятся, как бы я не сбежал от суда за границу.
- Тогда пропадут наши денежки! А чтобы мы были спокойны и знали, что вы не в Берлине, извольте приходить к нам почаще обедать*.
* (Около этого времени привлеченный к суду поэт Н. М. Минский, за которого артистка Л. Б. Яворская (она же княгиня Барятинская) внесла несколько тысяч рублей залогу, тайно уехал в Берлин, и залог Барятинской пропал.)
4
Сам Александр Иванович приходил к обеду далеко не всегда. Вдруг ему почудится, что он недостаточно знает какие-нибудь важные подробности из жизни петербургских цыган, и он на целые сутки застрянет в их таборе, то вдруг заподозрит, что тот осанистый тамбовский помещик, с которым он на днях познакомился у стойки в ресторане Доминика, есть на самом деле прославленный шулер, и он решит проверить свой домысел и просидит, не сходя со стула, в прокуренном притоне картежников семь или восемь часов, следя за каждым движением заподозренного им игрока.
"Нередко в продолжение недель, иногда целых месяцев наблюдал он за интересным субъектом, выслеживая его с упорством страстного охотника или добровольного сыщика,- читаем в одном из купринских рассказов о некоем петербургском писателе, в образе которого он вывел себя.- Случалось, что такой добычей оказывался, по его собственному выражению, какой-нибудь "рыцарь из-под темной звезды"- ...известный плагиатор, сводник, альфонс, графоман - ужас всех редакций, зарвавшийся кассир или артельщик, тратящий по ресторанам, скачкам и игорным залам казенные деньги с безумием человека, несущегося в пропасть... жокеи, атлеты, входящие в моду кокотки..."
Рассказ, из которого я беру эти строки, называется "Штабс-капитан Рыбников". Там выведен японский шпион, искусно играющий роль русского штабс-капитана.
На самом деле шпионом он не был. Я хорошо его помню: встречался с ним и в ресторане Давыдки, и в квартире Куприных на Разъезжей, и во Владимирском соборе, куда Александр Иванович водил его, желая проверить, умеет ли он креститься по-русски. Его так и звали: Рыбников. Лицо у него было желтое, глаза раскосые, монгольского типа. Куприн из озорства стал уверять, будто он японский самурай, напяливший на себя русский мундир. А потом и сам поверил в свое измышление и целый месяц не отставал от злополучного штабс-капитана, уговаривая и прямо-таки умоляя его, чтобы тот признал себя переодетым японцем. Но Рыбников только посмеивался в свои редкие черные "японские" усики, охотно позволяя Александру Ивановичу платить за него по ресторанным счетам. Он был щуплый, суетливый, весь издерганный, с какою-то кривою ухмылкою.
Помню жадные, молодые глаза Александра Ивановича, которыми он за трактирным столом зорко вглядывался в своего собеседника: то в этого Рыбникова, то в огненно-рыжего летчика Уточкина, то в грузного, мрачного, как бы удрученного своей сверхъестественной силой атлета Ивана Поддубного, то в попа-расстригу Леонида Корецкого.
Особенно запомнились мне его своеобразные отношения с Уточкиным. Приезжая в Питер, знаменитый спортсмен всегда останавливался в гостинице "Франция", невдалеке от арки Генерального штаба, и тотчас по приезде торопился встретиться с Александром Ивановичем, причем меня всегда удивляло, что Уточкин, сидя с Куприным за каким-нибудь трактирным столом, говорил не столько о спорте, сколько о литературе, о Горьком, о Джеке Лондоне, о своем любимом Кнуте Гамсуне, многие страницы которого он знал наизусть, и, несмотря на страшное свое заикание, декламировал с большим энтузиазмом, а Куприн отмахивался от этих литературных сюжетов и переводил разговор на велосипедные гонки, на цирковую борьбу, на самолеты и моторные яхты. Если послушать со стороны, можно было подумать, что Куприн - профессиональный спортсмен, а Уточкин - профессиональный писатель.
Такой жгучий интерес испытывал Александр Иванович не только к работе спортсмена, но буквально ко всякой работе.
Вечно его мучила жажда исследовать, понять, изучить, как живут и работают люди всевозможных профессий - инженеры, фабричные, шарманщики, циркачи, конокрады, монахи, банкиры, шпики,- он жаждал узнать о них всю подноготную, ибо в изучении русского быта не терпел никакого полузнайства, никакой дилетантщины и почувствовал бы себя глубоко несчастным, если бы вдруг обнаружилось, что ему неизвестна какая-нибудь бытовая деталь из жизни, скажем, водолазов или донских казаков. Не было такой жертвы, которой бы он не принес, чтобы изучить доскональнее всю, как теперь говорится, специфику той или другой человеческой деятельности.
В 1902 году в Одессе газетный репортер Леон Трецек познакомил его с начальником одной из пожарных команд, Куприн воспользовался этим знакомством, и, когда в центре города, на Екатерининской улице, загорелся среди ночи набитый жильцами дом, Куприн в медной каске помчался туда вместе с отрядом пожарников и работал в пламени и в дыму до утра.
Говорят, что однажды он захотел испытать, как чувствует себя профессиональный грабитель, забравшийся ночью в чужую квартиру. "Выбрал место и время, отобрал вещи, уложил их в чемодан, но вынести их не хватило решимости". Не сомневаюсь, что и это легенда, но опять-таки очень характерная.
Его требования к себе, как писателю-реалисту, изобразителю нравов, буквально не имели границ. Оттого-то и произошло, что с жокеем он умел вести разговор, как жокей, с поваром - как повар, с матросом - как старый матрос. Он по-мальчишески щеголял этой своей многоопытностью, простодушно гордился ею перед другими писателями, ибо в том и заключалось его честолюбие: знать доподлинно, не из книг, не по слухам те вещи и факты, о которых он говорит в своих книгах.
Про чахлого и глуховатого М. П. Арцыбашева, прославлявшего в своих произведениях радости здорового и могучего тела, Куприн говорил убежденно:
- Не может быть хорошим беллетристом близорукий и глухой человек, страдающий к тому же хроническим насморком.
У него у самого было обоняние звериное, и в своих рассказах он никогда не забывал отмечать, что, например, лавки торгового ряда пахнут кумачом, керосином и крысами, а комнаты старого клуба - кислым тестом, карболкой и сыростью;
а морская вода во время прибоя - резедой;
а свежие девушки - арбузом и парным молоком;
а белая акация - конфетами;
а прихожая перед балом в офицерском собрании, когда в нее съезжаются нарядные женщины,- морозом, духами, пудрой и лайковыми перчатками.
И вот запах другой прихожей:
"Пахло яблоками, нафталином, свежелакированной мебелью и еще чем-то особенным, не неприятным, чем пахнут одежда и вещи в зажиточных, аккуратных немецких семействах".
По части запахов у Куприна был единственный соперник - Иван Бунин, и, когда они сходились вдвоем, между ними начиналось состязание - азартная, веселая игра: кто определит более точно, чем пахнет католический костел во время пасхальной заутрени, чем пахнет цирковая арена и т. д. и т. д. и т. д.
Помню, в Одессе, на приморской даче писателя Александра Митрофановича Федорова, Куприну устроили своеобразный экзамен. Подали несколько маленьких дынь и предложили распознать по их вкусу и запаху, не глядя на их кожуру, к какому сорту принадлежит каждая дыня.
Он нюхал и пробовал каждую с видом ученого дегустатора и отвечал безошибочно:
- Это Виктория, а это Бельгард, - и так дальше, чем вызвал восхищение присутствующих, среди которых были такие ценители, как художник Костанди, артист Закушняк и старый передвижник, друг Репина, Николай Дмитриевич Кузнецов*.
* (См. рассказ Куприна "Канталупы".)
И зоркость была у него замечательная. Об одной красавице он пишет, что ее черные ресницы бросали синие тени на янтарные щеки.
И вот каким образом, по его наблюдению, чаще всего распределяются краски теплого южного моря: сначала "грязная лента светло-каштанового цвета", дальше - "жидкая зеленая полоса, вся сморщенная, вся изборожденная гребнями волн, и наконец,- могучая, спокойная синева глубокого моря с неправдоподобными яркими пятнами, то густо-фиолетовыми, то нежно-малахитовыми, с неожиданными блестящими кусками, похожими на лед, занесенный снегом".
Его неутомимое, жадное зрение доставляло ему праздничную радость: "Трава была так густа и сочна, так ярко, сказочно, прелестно зелена, и так нежно розовела от зари, как это видят люди и звери только в раннем детстве".
Он накоплял такие наблюдения как некие великие ценности и даже щеголял ими в своих разговорах, особенно с молодыми писателями.
Помню его постоянные схватки с задорным и самонадеянным Сергеевым-Ценским по поводу изменчивого цвета теней на снегу - ночью под луной и днем под солнцем. При всякой встрече они спорили об этом, и мне всегда казалось, что победитель в этом состязании Куприн, хотя Ценский - такой уж у него был счастливый характер! - никогда не признавал себя побежденным ни в чем.
Нужно ли говорить, как великолепно был вооружен Александр Иванович знаниями всевозможных профессий, ремесел, обычаев.
Кстати сказать, Александр Иванович хорошо разбирался в самоцветах и драгоценных камнях.
У меня до сих пор сохраняется подписанный Александром Ивановичем документ об одном самоцвете, принадлежавшем артистке М. С. Марадудиной. Артистка уверяла, что камень - сапфир, Куприн утверждал, что она ошибается. По этому случаю он продиктовал мне такую бумагу:
"Пари между А. И. Куприным и М. С. Марадудиной. Он, Куприн, утверждает, что камень, который она, М. С. Марадудина, носит на пальце,- желтый топаз. Она же в дерзостном и яростном ослеплении утверждает, что камень этот - желтый сапфир.
Выигравший требует с проигравшей стороны все, что хочет".
Ниже рукой Куприна:
"Сие моей подписью удостоверяю.
А. Куприн".
Пари было выиграно им: экспертиза установила, что камень Марадудиной не сапфир, а топаз.
А с каким увлечением говорил он о лошадях и собаках, мог часами рассуждать о своих наблюдениях над рыбами, деревьями, птицами, пчелами.
Одно время он очень любил "пропадать" в разных отечественных и заезжих зверинцах, подолгу простаивал перед клетками тигров, павианов и львов, изучая их повадки и нравы. Недаром Анатолий Дуров, знаменитый укротитель зверей, основатель династии нынешних Дуровых, печатал в своих афишках, посвященных зверям:
Сам Куприн-писатель С ними был приятель.
Помню, как впоследствии изучал он обитательниц "Ямы" в Кузнечном переулке, недалеко от того дома, где жил Достоевский, с таким азартом, с таким любопытством, словно он Первооткрыватель какой-то неизвестной страны, словно никто никогда не видал этих ям, словно на свете и не существует ничего интереснее, чем быт всевозможных Александрии и Луиз.
Таким образом, к нему вполне применимы те самые слова, какие сказал он о Киплинге:
"Ему знакомы мельчайшие бытовые черты из жизни офицеров, чиновников, солдат, докторов, землемеров, моряков; он знает самые слоясные подробности сотен профессий и ремесел; ему известны все тонкости любого спорта; он поражает своими научными и техническими познаниями. Но Он никогда не утомляет своим огромным багажом. Он лишь пользуется им в такой мере и так искусно, что вы готовы поверить, что именно сам Киплинг ловил треску вместе с рыбаками на севере Атлантического океана, и нес службу на маяке, и метался в жестокой индийской лихорадке... и строил мосты, и вел, как машинист, железнодорожные поезда и т. д. и т. д. А в этом доверии заключается одна из тайн поразительного обаяния его рассказов и его большой заслуженной славы".
5
А. Куприн! будь дружен с лирой И к тому - не "циркулируй"!
Скиталец
Вполне естественно, что человек с такими вкусами, интересами, склонностями не мог вести размеренную семейную жизнь: аккуратно являться к столу и каждый вечер возвращаться в определенное время домой.
"Чем больше я узнавал его,- вспоминает Бунин,- тем все больше думал, что нет никакой надежды на его мало-мальски правильную, обыденную жизнь, на планомерную литературную работу: мотал он свое здоровье, свои силы и способности с расточительностью невероятной, жил где попало и как попало с. бесшабашностью человека, которому все трын-трава"*.
* (И. А. Бунин. Повести. Рассказы. Воспоминания. М., 1961, стр. 592.)
Мария Карловна не угнетала его слишком жестокими требованиями, но в конце концов стало очевидным для всех, что Александр Иванович не может да и не желает стеснять себя узкими рамками так называемого "приличного общества". Так приманчива была для него скитальческая, свободная от всякого регламента жизнь, что, если бы даже он не был писателем, он все равно "циркулировал" бы от балаклавских "листригонов" к киево-печерским монахам, из сумасшедшего дома в игорный притон. И все равно не мог бы обойтись без "Золотого якоря", "Капернаума" (он же "Давыдка") и "Вены", где его все тесней окружала всякая трактирная "шпана".
Мария Карловна в своих воспоминаниях пишет, что в конце концов его адъютантами стали сотрудники мелких бульварных газет и хулиганского "Синего журнала"*. Все больше он сходился с такими людьми, как критик Петр Пильский, поэт Александр Рославлев, газетный фельетонист Федор Трозинер, эти загубленные водкой таланты. Пильский был темпераментный и бойкий писатель, отлично владевший пером, но бреттер, самохвал, забияка, кабацкий драчун. Трозинер в свое время тоже блистал дарованиями, но в те годы, когда я познакомился с ним, был безнадежно больной алкоголик, давно уже махнувший рукой и на себя и на свое литературное поприще. Даже псевдоним у него был спиртуозный: Сэр Пич Брэнди ("брэнди" - по-английски "коньяк"). Рославлев, третьестепенный эпигон символистов, не бывал трезвым уже несколько лет.
* (М. Куприна-Иорданская. Годы молодости. М., 1960, стр. 142.)
Больно было видеть среди этих людей Куприна, отяжелевшего, с остекленелым лицом. Он грузно и мешковато сидел у стола, уставленного пустыми бутылками, и разбухшая, багровая шея мало-помалу становилась у него неподвижной. Он уже не поворачивал ее ни вправо, ни влево, весь какой-то оцепенелый и скованный. Только его необыкновенно живые глаза ни за что не хотели потухнуть, но потом тускнели и они, голова опускалась на стол, и он погружался на долгое время в мутную, свинцовую полудремоту. Для меня всегда оставалось загадкой, почему такой сильный, волевой человек, безбоязненно входивший в клетку к тиграм, не может вырваться из пьяной, забубенной среды и преодолеть ее жестокое влияние.
Обыватели злорадно глумились над этой слабостью большого писателя. По городу в то время ходили стишки:
Если истина в вине, Сколько истин в Куприне!
Карикатурист Ре-Ми на знаменитой сатириконовой картине "Салон ее светлости русской литературы" изобразил Александра Ивановича бражником, которому в пьяном бреду примерещился чертик (в облике писателя Алексея Ремизова).
Зато каким становился он просветленным и бодрым, когда ему удавалось стряхнуть с себя весь этот трактирный угар и любовно приобщиться к природе!
Раза три я встречал его в "Пенатах" у Репина, перед которым он благоговел с малых лет. Всласть наговорившись с художником, он долго бродил по его цветущему саду и, как выздоравливающий, радовался каждой травинке.
Как-то в летнее время, обедая у Репина в саду, один из гостей нечаянно опрокинул бокал с лимонадом. Лимонад разлился по клеенке, покрывавшей обеденный стол. (Жена Репина, Наталья Борисовна Нордман, считала скатерти излишнею роскошью.) Не успели гости отойти от стола, как с дерева спрыгнула белка и стала вылизывать пролитый лимонад. Это лакомство ей очень понравилось. С тех пор Илья Ефимович, покончив со своей скромной едой, никогда не забывал выплескивать на стол немного лимонада - Для белки.
Узнав об этом, Александр Иванович встрепенулся, оживился, обрадовался, словно ему рассказали о каком-то фантастическом чуде, и поспешил по-мальчишески притаиться в кустах, чтобы увидеть своими глазами зверька, совершающего набеги на репинский стол. (Впоследствии в одном из своих писем ко мне он вспомнил о репинской белке и даже обещал написать о ней рассказ для детей.)
- До чего бы я хотел побывать этой белкой и сигать вот этак по вершинам деревьев! - сказал он с печальным вздохом, следя за молниеносными полетами белки в листве.
Я вспомнил это восклицание Александра Ивановича, прочтя у него в повести через несколько лет:
"Я хотел бы на несколько дней сделаться лошадью, растением или рыбой, или побыть женщиной и испытать роды...". И снова - в более позднем рассказе: "Господи, почему и мне не побыть ямщиком. Ну хоть не на всю жизнь, а так, года на два, на три. Изумительная жизнь!"
А зимою в той же Финляндии в морозный и солнечный день Александр Иванович отправился вместе со мною по гладкому, ослепительно сверкавшему насту залива на лыжах под парусом и, хотя до той поры ему никогда не случалось пользоваться парусом для лыжного спорта, сразу же, как истый спортсмен, усвоил всю технику этого дела и молодецки понесся вперед по направлению к Кронштадту.
Здесь, на природе, вдали от городских искушений, он воскресал и светлел, и я видел в нем былого Куприна, сильного художника, упоенного жизнью, сжигаемого страстным любопытством ко всему, что творится вокруг.
В то время меня увлекала мечта о создании подлинной, художественно ценной литературы для маленьких. Лет за пять до того я упросил Алексея Толстого, Сергеева-Ценского, Сашу Черного и других "молодых" участвовать в редактируемом мной альманахе "Жар-птица", выходящем в издательстве "Шиповник". О том же я просил и Куприна, но тогда он был поглощен своей "Ямой" и не написал ничего.
Теперь я возобновил мою просьбу, и он очень скоро откликнулся: прислал для детского журнальца, который выходил тогда при "Ниве", рассказ "Козлиная жизнь". Рассказ очень понравился мне, о чем я и написал Куприну. В ответ он прислал мне такую открытку:
"Sir!
Письмо Ваше о "Козле" меня тронуло. Но до сих пор козлиных следов не вижу. А то бы давно прислал еще что-нибудь. Да что бы Вам в самом деле не проехать в Гатчину? Поглядите моих зверей, погуляем по парку. Может быть, мою лодку к тому времени починят. А я приеду к Вам и вместе пойдем приветствовать Старика в одну из сред.
Ваш А. Куприн
1917. 2. V. Гатчина".
Письмо не требует больших комментариев. "Сэром" Куприн называл меня потому, что незадолго до этого я совершил путешествие в Англию. Рассказ "Козлиная жизнь" был напечатан не сразу, этим и объясняются слова Куприна: "козлиных следов не вижу". Стариком (с большой буквы) он всегда именовал И. Е. Репина.
Вскоре после того как я напечатал "Козлиную жизнь", Куприн прислал мне такое письмо (к сожалению, без даты):
"Дорогой Корней Иванович.
Будьте благодетелем: вышлите мне номера два журнала с "Козлиною жизнью". Тот экземплярчик, что Вы мне прислали на редакцию, у меня кто-то ужулил, а "Нивы" я так и не получил.
Передайте мой глубокий поклон Старику.- Ваши слова об его отношении ко мне меня тепло растрогали. А я не из чувствительных.
Ваш сердцем
А. Куприн
Сколько у меня сире-е-е-ни!!!"
6
Так и запомнились мне два Куприна: один - отравленный вином, опустившийся, другой - бодрый, неутомимый, талантливый, молодо шагающий по своему гатчинскому весеннему саду, среди великолепных кустов буйно цветущей сирени. И с ним два сенбернара огромного роста, которых в своей записке ко мне он любовно называет "зверями". (Зверь в его устах - похвала.)
Однажды сюда, в его гатчинский сад, въехал уральский казак на своем норовистом коне:
Сухой и горбоносый, Хорош казачий конь! Зрачки чуть-чуть раскосы. Не подходи, не тронь!
Все глядели на дикого коня издалека, с опаской. Но Куприн подошел к нему, спокойный, уверенный,
...погладил темя, Пощекотал чело И вдруг привстал на стремя, Упруго влип в седло... Всем телом навалился, Поводья в горсть собрал,- Конь буйным чертом взвился, Да, видно, опоздал! Не рысь, а сарабанда. А гости из окна Хвалили дружной бандой Посадку Куприна...
Эти стихи написал Саша Черный, старый друг и почитатель Александра Ивановича. История с казачьим конем произошла у него на глазах. В том же стихотворении поэт называет Куприна могучим, "приземистым" дубом, так как многим в ту пору казалось, что душевные и физические силы писателя все еще не изменили ему.
Куприн с величайшей симпатией относился к Саше Черному и к его стихам. Часто декламировал вслух:
Губернатор едет к тете. Нежны кремовые брюки. Пристяжная на отлете. Вытанцовывает штуки.
И те стихи, которые так любил Маяковский:
Склонив хребет, галантный дирижер Талантливо гребет обеими руками...
Позже, уже в эмиграции, он написал о Саше Черном - тотчас же после смерти поэта - горячую и нежную статью.
Мало кому известно, что Куприн и сам был очень неплохим стихотворцем. Стихи сочинял он на все случаи жизни, главным образом шутливые экспромты: басни, эпиграммы, всевозможные "юморески", пародии. Лирика плохо давалась ему; всем другим жанрам он предпочитал сатиру. Думаю, что если бы собрать все стихи, написанные Куприным с юных лет, получилась бы книга изрядных размеров. Вообще Куприн писал и стихи, и статьи, и рассказы очень быстро, без всякой натуги - тонким, легким, стремительным почерком. Писать он мог при всяких условиях, в любой обстановке, примостившись к окну вагона или к уголку трактирного стола. И часто бывало, что те страницы, которые написаны им впопыхах, оказывались у него наиболее насыщены свежими, полновесными, классически четкими образами. Эта завидная легкость работы досталась ему нелегко: не забудем, что перед тем, как добиться ее, он прошел многотрудную школу газетной поденщины.
7
Все же такая торопливость работы не могла не повредить ее качеству. Нередко бывало, что в самую гущу глубоко продуманных и тщательно взвешенных образов вдруг прорвется нежданно-негаданно какой-нибудь дикий ляпсус, который меньше всего ожидаешь от писателя, вооруженного такими точными знаниями.
Один из подобных ляпсусов встретился мне в "Поединке". Мария Карловна вспоминает об этом случае в своих мемуарах. Она рассказывает, что зимой 1906 года, уже после того, как "Поединок" вышел третьим или четвертым изданием, я спросил у Александра Ивановича:
"- С каких же это пор голуби стали зубастыми?
- Не понимаю,- недоуменно пожал плечами Куприн.
- Однако голубь ваш несет письмо госпожи Петерсон в зубах.
- Не может быть,- рассмеялся Александр Иванович".
Взяли книгу, проверили, оказалось, что в знаменитом романе голубь и вправду зубастый.
"- Ведь вот бывает же такая ерунда, которую сам совершенно не замечаешь! - смеялся Александр Иванович"*.
* (М. Куприна-Иорданская. Годы молодости. М., 1960, стр. 145.)
И это не единственный случай. А в одном его рассказе, напечатанном в "Петроградской газете", меня поразила такая строка:
"Вся сосна (или ель) затрепетала листочками..."
Трудно было понять, как это могло произойти, что проникновенный изобразитель Полесья, автор таких повествований о лесе, как "Болото", "На глухарей", "Лесная глушь", человек, который до тонкости знал биографию каждого дерева, пня и куста, оказался так невзыскателен к своему дарованию, что присвоил хвойному дереву листья!
Я написал о купринских "еловых листочках" в укоризненной газетной статейке. Куприн не обиделся и в свое оправдание сказал благодушно, что для "Петербургской газеты" вряд ли стоило особенно стараться: это ведь не "Русское богатство".
Здесь печальная особенность его литературной работы. Первоклассный художник, лучшие произведения которого были встречены горячими хвалами Льва Толстого и Чехова, он в то же время сочинял легковесные вещи, впадающие в банальную риторику, в шаблон.
В эпоху реакции 1907-1913 годов в Петербурге разрослась чертополохом крикливая и беспринципная желтая пресса, начисто порвавшая с героическими традициями недавнего прошлого: "Аргус", "Журнал журналов", "Синий журнал", "Весна" и многие другие. Мамин-Сибиряк, Короленко и Горький отнеслись к этой прессе враждебно. Куприн же, вышедший из газетной богемы, стал охотно поставлять низкопробным, бульварным изданиям развлекательное чтиво, словно он не автор "Поединка", "Реки жизни", "Изумруда", замечательной "Свадьбы", "Гамбринуса", а какой-нибудь микроскопический Брешко-Брешковский или Анатолий Каменский.
Среди них он был словно кит среди мелкой рыбешки, но рыбешка слишком тесно окружила и в конце концов поработила его. Он стал рьяным участником всех ее литературных затей, рассчитанных на громкую сенсацию, и, когда она вздумала создать коллективный уголовный роман "Три буквы", без дальних раздумий вступил в эту пеструю артель.
Впрочем, нельзя сказать, чтобы только в тогдашних рассказах он изменял своему дарованию: ведь и раньше и после даже в наиболее серьезных вещах, написанных в строго классической, толстовско-чеховской манере, он порою поддавался соблазну соскользнуть в безвкусную мелодраму, в банальщину. (Самый наглядный пример - "Яма", где чрезвычайно рельефно представлены и взлеты и падения его мастерства.)
Кроме того, не забудем, что даже в этот период он сохранил непримиримую ненависть к "свинцовым мерзостям" российской действительности и продолжал обличать их со свойственным ему сосредоточенным и сокрушительным гневом (в рассказах "Анафема", "Черная молния" и др.).
А если вспомнить при этом, что рассказ "Анафема", клеймивший православную церковь, был напечатан в развлекательном издании "Аргус", станет ясно, что ни о каком нравственном падении Куприна не могло быть и речи (как толковали о том во многих литературных кругах). Политический индифферентизм той растленной среды, с которой он связал свое имя, в очень малой степени отразился на нем.
Осенью 1911 года я посетил его в Гатчине. Никогда я не видел его таким обескураженным и грустным: незадолго до этого один литературный бандит, Фома Райлян, принадлежавший к подонкам той самой компании, с которой Куприн так охотно якшался, напечатал о нем такой оскорбительный пасквиль, что в припадке негодования писатель вызвал клеветника на дуэль. Клеветник отказался драться, и это вызвало новый скандал. Враги заговорили об "офицерских замашках" Александра Ивановича (автор "Поединка" - дуэлянт!!!).
У Куприна я застал художника Щербова, знаменитого карикатуриста, который среди разговора извлек из кармана широких штанов бутылку английской горькой. Этикетку для этой бутылки, разноцветную, очень затейливую, изготовил, как потом оказалось, сам Щербов, и на ней замысловатою вязью среди всяких прихотливых орнаментов было выведено слово "Купринская". Щербов (бородатый чудак, смесь художника, дикаря и ребенка) с величайшей нежностью, которая была для меня неожиданной, утешал приунывшего друга, стараясь отогнать от него печальные думы.
- Образуется! - говорил он, картавя, и снова доставал свою бутылку.
Не помню, в этот ли раз или позже я застал в Гатчине у Александра Ивановича его лучшего и вернейшего друга, профессора Федора Батюшкова, чрезвычайно удрученного всей этой дуэльной историей. Батюшков, рыцарски преданный Куприну еще с давних времен, был его опекуном, его заступником, ангелом-хранителем, нянькой, вызволял его из всяких передряг. Отличный человек (только чуть-чуть скучноватый), он вообще сыграл благотворную роль в жизни Александра Ивановича. Если память мне не изменяет, он-то и удержал Куприна от опрометчивой расправы со скандалистом Райляном.
Но скандал и без того был велик.
Как мы знаем теперь, скандал этот произвел очень тяжелое впечатление на Горького:
"Измучен историей Куприна - Райляна,- писал Горький из Италии Константину Треневу,- со страхом беру русские газеты, ожидая самых печальных происшествий. До смерти жалко Александра Ивановича и страшно за него"*.
* (В. Афанасьев. А. И. Куприн. Критико-биографический очерк. М., 1960. стр. 128.)
Как нарочно, около этого времени компания темных дельцов решила извлечь барыши из пылкой любви Куприна к цирковому спорту: по их настоянию он принял участие в чемпионате французской борьбы и регулярно выступал на арене в качестве члена жюри.
Горькому эти цирковые выступления Александра Ивановича причиняли душевную боль.
"Куприн,- писал он А. Н. Тихонову-Сереброву,- публичный писатель, которому цирковые зрители орут: "И де (где.- К. Ч.) Куприн? Подать Куприна!" Тургеневу бы или Чехову - крикнули этак?"*.
* (В. Афанасьев. А. И. Куприн. Критико-биографический очерк. М., 1960. стр. 126.)
8
У Горького и Куприна были отношения сложные. Впервые я увидел их вместе 4 марта 1919 года на заседании Союза деятелей художественного слова. Незадолго до того я расхворался, и поэтому заседание происходило у меня на квартире - в Ленинграде, на Кирочной.
Первым за полчаса до начала пришел Александр Иванович. По всему его обличью было видно, что угарная полоса его жизни уже миновала. И следа не осталось от того обрюзгшего, мешковатого увальня с распухшим и неподвижным лицом, каким он был еще очень недавно. Не чувствовалось в нем и веселой готовности ко всяким мальчишеским озорствам и проделкам, которая отличала его во времена "Поединка". Он сильно исхудал и притих, словно после тяжелой болезни.
Приветливо поздоровался с моими детьми, так как они увлекались в то время какой-то настольной игрой (игра называлась "Пять в ряд"), тотчас же начал играть вместе с ними.
Сыграли две партии. Вошел Горький, хмурый и очень усталый.
- Я у вас звонок оторвал, а дверь открыта.
Куприн кинулся к нему с самой сердечной улыбкой, но почему-то неуверенно, робко.
- Ну, как здоровье, Алексей Максимович? Все после Москвы поправляетесь?
- Да, если бы не доктор Манухин, давно уже был бы в могиле...- Горький закашлялся.- Надо бы снова к нему, да все времени нет. Я сейчас из Главбума... Потеха... Вот документ... поглядите...
Горький пошел в прихожую и достал из кармана пальто какую-то большую бумагу.
И оба они стали читать документ и возмущаться его крайней нелепостью.
И опять удивила меня какая-то новая интонация в голосе Александра Ивановича, смиренная и как будто чуть-чуть виноватая.
Разговор был самый заурядный, словно встретились случайные знакомые, не обремененные памятью о былых отношениях.
- Вы молодцом! - сказал Александр Иванович.- Вот мне - подумайте только - уже сорок девять!
- А мне пятьдесят! - сказал Горький.
- И смотрите: ни одного седого волоса!
В таком духе шел весь разговор. Слушая его, вряд ли кто мог догадаться, сколько страстного интереса друг к другу, сколько взаимного восхищения, тревог, разочарований, обид пережили в минувшие годы эти два собеседника, обменивающиеся здесь, за столом, незначительными, ни к чему не ведущими фразами.
Трудно даже и представить себе, как много значил в жизни Куприна Горький. Куприн много раз повторял, что никому он не был так обязан, как Горькому.
"Если бы Вы знали,- писал он Алексею Максимовичу в 1905 году,- как многому я научился от Вас и как я признателен Вам за это".
И утверждал, что если бы не Горький, он так и не закончил бы своего "Поединка": "Я могу сказать, что все смелое и буйное в моей повести принадлежит Вам".
"Поединок" в первых изданиях посвящен Куприным Алексею Максимовичу "с чувством искренней дружбы и глубокого уважения". В следующих изданиях этого посвящения нет. Потом многое разделило их, они разошлись, и . надолго. Теперь это все отодвинулось в прошлое. Теперь, после Октябрьских дней, они, как и в старые годы, снова встретились на общей работе: для горьковской "Всемирной литературы" Куприн по предложению Горького (и, кажется, при содействии Батюшкова) перевел трагедию "Дон Карлос" и написал небольшую статью о своем любимом Александре Дюма*.
* (А. Бодрова. История одной рукописи. "Новый мир", 1958. № 3, стр. 278-279.)
То заседание Союза деятелей художественного слова, о котором я сейчас говорю, было многолюдным и долгим. Присутствовали: Александр Блок, Мережковский (враждебные друг другу из-за поэмы "Двенадцать"), Николай Гумилев, Юрий Слезкин, Виктор Муйжель, Эйзен-Железнов и еще двое-трое, имена которых я забыл. Каждому из нас было поручено дать отзыв о намеченных для переиздания книгах. Смущаясь присутствием Горького, я кое-как прочитал свою рецензию о горьковской пьесе "Старик". Унылый Муйжель пробубнил что-то нудное. Потом выступил Александр Иванович и, обращаясь главным образом к Алексею Максимовичу, сделал (не по бумаге, а устно) очень содержательный и тонкий разбор рассказов Давида Айзмана, которые рекомендовал для издания. Говорил он неторопливо, деловито, умно - точными и вескими словами. Доклад произвел большое впечатление на всех.
Даже у Блока потеплели глаза.
После заседания Куприн, с какой-то подчеркнутой вежливостью попрощавшись со всеми (в том числе и с детьми), отвел Алексея Максимовича в сторону и просил похлопотать о какой-то старухе писательнице. Горький, вечно торопившийся, не имевший ни минуты свободной, все же задержался в прихожей; было видно, что этот Куприн, Куприн, принимающий к сердцу чужую беду, Горькому особенно близок.
Наскоро простившись со всеми, он ушел с Александром Ивановичем, и в окно было видно, как они оба, оживленно беседуя, идут по Манежному: Горький - большими шагами, а Куприн - мелкими.
Вскоре после этого свидания с Горьким Куприн написал мне такое письмо:
"Дорогой
Корней Иванович!
Окажите содействие!
Я просил Алексея Максимовича походатайствовать об участи четырех гатчинских реалистов, засаженных на Шпалерную (сопливые контрреволюционеры!). Но Алексей Максимович, уже принимавший раньше под свое крепкое крыло моих подобных клиентов, заболел. Тогда я пристал к А. В. Луначарскому (и тоже в пятый, кажется, раз). Начав с притчи о Марко-Твеновской собаке и докторе, я указал ему, что ужасные заговорщики были все в возрасте от 14-17 лет. Вся их вина: один (да еще на службе, да еще на казенном Ремингтоне) переписывал дурацкую эс-эровскую прокламацию, а другие были уверены, что история запишет их имена на скрижали. В сущности, игра в Робинзона, путешествие в Америку, "Хвост Пантеры" и Шерлок Холмс! Не более!
Луначарский мое письмо со своею припиской препроводил Лобову. Трое мальчиков были вскоре освобождены. Но - четвертый, Иван Тарасов (Шпалерная, камера № 24, отд. 8), к нашему общему огорчению, перешагнул за семнадцатилетний возраст (ему 17). И вот его отправляют на общественные работы, а у него порок сердца. Мотив - именно великовозрастность.
Я уже не говорю о его отце и матери: каждый день вижу их ужасные, умоляющие, жалкие глаза! Но мне хорошо известно, что из всей крамольной компании Тарасов был наиболее ребенком, наиболее наивным фантазером и в то же время наименее виноватым. Также я знаю (в Гатчине все все и обо всех знают), что у этих поросят не было старших руководителей. Все дело - любительская, смешная отсебятина. Господи! Разве вместно твердой, серьезной, огромной власти метать свои громы в полоротых шибздиков?
Если можете, поклянчите у кого-нибудь! Очень тронете преданного Вам
А. Куприна".
На полях:
"P. S. Увидите Алексея Максимовича - передайте ему мою благодарность.
А. К.
1919. 27. V."
Алексей Максимович принял в Иване Тарасове большое участие, но оно оказалось ненужным, так как тот был освобожден еще раньше.
С такими письмами, проникнутыми заботой о страдающих людях, Куприн обращался к Горькому не раз. Хлопоча об одном чахоточном литераторе, он писал в 1905 году:
"Дорогой, добрый Алексей Максимович, устройте его, пожалуйста, в Ялте подешевле. Вам стоит только сказать слово покрепче С. Я. Елпатьевскому. Он Вас, конечно, послушает, а меня, конечно, нет: поэтому я к Вам и обращаюсь, а то бы не решился Вас беспокоить"*.
* (Ф. И. Кулешов. Творческий путь А. И. Куприна. Минск, 1963, стр. 299.)
Я привел это купринское письмо, чтобы читателю стала ясна одна немаловажная черта в характере Александра Ивановича: его сердечная гуманность, участливость. Вспомним хотя бы о том щедром залоге, который в 1905 году он разрешил Марии Карловне внести за меня. Когда он узнал, что в цирке Чинизелли во время разрухи (1918-1919 гг.) голодают его любимые лошади и другие животные, он (опять-таки с помощью Горького) выхлопотал для них пропитание и тем спас их от верной гибели.
Правда, доброта его проявлялась порывами и далеко не всегда. Порою он бывал бешено вспыльчив, порою (как и каждый из нас) несправедлив, недостаточно чуток. Тем заметнее была его страстная забота о людях, так или иначе обиженных жизнью. Очень верно говорит о нем Бунин: "...наряду с большой гордостью много (было в Куприне.- К. Ч.) неожиданной скромности, наряду с дерзкой запальчивостью много доброты, отходчивости, застенчивости, часто принимавшей какую-то даже жалостную форму"*.
* (И. А. Бунин. Повести. Рассказы. Воспоминания. М., 1961, стр. 590.)
Помню, его одесский приятель Антон Антонович Богомолец, юрист, рассказывал ему (в 1902 или 1903 году) о какой-то старухе, которую беспощадно колотит сын, громадного роста биндюжник. Куприн в тот же день разыскал этого человека в порту и, рискуя быть изувеченным его кулаками, сказал ему такие крутые слова, что тот закаялся измываться над матерью. Я видел эту женщину, когда она пришла к Богомольцу, чтобы поблагодарить Куприна. Куприн принял ее с сыновней почтительностью и, не желая, чтобы мы восхваляли его благородство, сказал, когда его гостья ушла:
- Хорошо пахнут старухи на юге: горькой полынью, ромашкой, сухими васильками и ладаном.
Осенью 1919 года он совершил самую большую ошибку, какую когда-либо совершал за всю жизнь: перешел советскую границу и стал эмигрантом. На восемнадцать лет оторвался от родины и этим страшно обессилил свое дарование. Невозможно без глубокого волнения читать его зарубежные письма к друзьям: в них отражается такая сиротская, безнадежно тоскливая жизнь, всецело погруженная в мелочные заботы о хлебе, какая была бы не под силу и юным талантам, а Куприн на чужбине вскоре постарел и ослаб.
"Я как-то встретил его (в Париже.- К. Ч.) на улице,- вспоминает Бунин,- и внутренне ахнул: и следа не осталось от прежнего Куприна! Он... плелся такой худенький, слабенький, что казалось, первый порыв ветра сдует его с ног, не сразу узнал меня, потом обнял с такой трогательной нежностью, с такой грустной кротостью, что у меня слезы навернулись на глаза"*.
* (И. А. Бунин. Повести. Рассказы. Воспоминания. М., 1961, стр. 593.)
И горькая, безысходная бедность.
"Сейчас мои дела рогожные...- писал Куприн из Парижа одному педагогу.- Ах, если бы Вы знали, какой это тяжкий труд, какое унижение, какая горечь, писать ради насущного хлеба, ради пары штанов, пачки папирос... Правда, иногда ласковый привет читателя умилит, обрадует, поддержит морально, да без него и страшно было бы жить, думая, что вот возвел ты многоэтажную постройку, работу всей жизни,- а она никому не нужна. И плохой советчик в одинокие минуты бедность".
"...Все, все дорожает. Зато писательский труд дешевеет не по дням, а по часам. Издатели беспощадно снижают наши гонорары, публика же не покупает книг и совсем перестает читать".
"...И нет дня, чтобы не были с утра до вечера заняты либо хлопотами о carte d'identite*, либо спешным взносом налогов: налогов прямых, косых, дополнительных, пооконных, потрубных, посемейных, подоходных, прожиточных, квартирных, беженских, эмигрантских, потом за все четыре румба, за то, что вы брали ванную чаще, чем раз в год, и за количество штанов и подштанников... Руки делаются свинцовыми, и перо выпадает из рук..."
* (Удостоверение личности.)
"...У нас уже 48-й день стоят холода самые полярные. За то, чтобы поглядеть на каменный уголь, взымают 40 сентимов, подержать в руке - франк, а лизнуть - франк 50 сент."*.
* (Письма к И. А. Левинсону. "Литературная газета", I960, 13 декабря.)
"...Эмигрантская жизнь,- писал он из Парижа сестре,- вконец изжевала меня и приплюснула дух мой к земле. Нет, не жить мне в Европах!.." "Меня всегда влекли люди, нравы, обычаи, ремесла, песни, словечки. И нигде еще, бывая заграницей, я не чувствовал такого голода по Родине... Если уж говорить о том Париже, который тебе рисуется и представляется, то я его ненавижу".
Илье Ефимовичу Репину он в эти же годы писал:
"Чем дальше я отхожу во времени от родины, тем болезненнее о ней скучаю и тем глубже люблю... Знаете ли, чего мне не хватает? Это двух-трех минут разговора с половым из Любимовского уезда, с зарайским извозчиком, с тульским банщиком, с владимирским плотником, с мещерским каменщиком. Я изнемогаю без русского языка..."
В 1937 году Куприн возвратился на родину - такой изможденный и хилый, что его невозможно было узнать, словно его подменили. В этом немощном, подслеповатом человеке с такой тоненькой шеей, с таким растерянным, изжелта-бледным лицом не осталось ни единой черты от того Куприна, какой запечатлен в его книгах. Из них он всегда будет вставать перед нами, как здоровый, мускулистый, полнокровный талант, пышущий нутряными, могучими силами. Замечательный художник, мастер меткого и емкого слова, в лучших своих произведениях достойный ученик Льва Толстого и Чехова, автор "Поединка", "Листригонов", "Реки жизни", "Изумруда" вскоре после возвращения на родину стал для новых поколений советских людей одним из любимейших русских писателей.
Глава вторая
1
Одна провинциальная девушка познакомилась у своих петербургских друзей с Куприным и сказала:
- До чего он похож на свои сочинения!
Это было очень верно подмечено. Куприн и вправду принадлежал к редкостной породе писателей, которые в своих произведениях полностью отражают себя. Стиль его лучших повестей и рассказов всегда гармонировал со стилем его жизни и деятельности. А стиль, как верно заметил Евгений Петров,- это "литературное выражение пишущего человека со всеми его духовными и физическими особенностями"*. Между Куприным-человеком и Куприным-литератором никогда не было никакого разлада. Каждое его произведение - он сам.
* (Евгений Петров. К пятилетию со дня смерти Ильфа. В сб. Воспоминания об Илье Ильфе и Евгении Петрове, М., 1963, стр. 331.)
Потому-то я и попытался на предыдущих страницах изобразить живого Куприна, рассказать новому поколению читателей, каков он был в жизни. Я надеялся, что этот рассказ будет небесполезным ключом к его книгам.
Теперь, когда на старости лет я снова прочитал эти книги (которые мне доводилось читать молодым человеком, еще при первом их появлении в печати), меня больше всего поразила их необыкновенная живучесть и прочность. Время оказалось бессильно над ними. За эти полвека успели заплесневеть и покрыться архивною пылью сотни современных Куприну повестей и рассказов, встреченных в ту пору громогласной хвалой. Между тем его произведения целиком сохранили свою первозданную свежесть, словно он написал их вчера. Читаешь их и волнуешься, как волновался полвека назад.
Одна из множества причин их долговечности заключается именно в том, что они написаны со страстью. В них ни одной равнодушной страницы. Автору "Молоха", "Поединка", "Гамбринуса" чуждо спокойное отношение к вещам. Восхищается ли он чудесами природы, возмущается ли подлостью жестоких насильников, которые отняли у порабощенных людей все, что есть лучшего в жизни,- ее поэтичность, ее красоту,- он отдается этим чувствам всей душой. И так как почти каждая фабула зиждется у него на конфликтах социального добра и социального зла, большинству его произведений присуща бурная динамика, драматичность, взволнованность. Недаром ему понадобилось так мало усилий, чтобы переделать "Поединок" в театральную пьесу, повесть эта - как и многие другие купринские повести - сама по себе очень сценична.
Центральный пафос этого беспокойного творчества - человечность. Будьте же, люди, людьми - неустанный призыв Куприна. Всякое надругательство над человеческой личностью ненавистно ему больше всего, происходит ли оно в царской армии, или в заводских корпусах, или в притонах продажной любви. Гневно обличает он систему государственного и всякого другого насилия над порабощенной человеческой личностью, жаждущей свободы и счастья, и с любовью, с горячим сочувствием изображает униженных и оскорбленных людей, ставших жертвами бесчеловечных насильников.
Так как действие большинства его повестей и рассказов, посвященных этой традиционной гуманистической теме, завещанной ему его великими предками - классиками русской литературы минувшего века, всегда развертывается у него в той или иной бытовой обстановке, детально и тщательно изученной им, критики называют его "бытовиком", "бытописцем", "художником русского быта". Это, конечно, справедливо, но к этому нужно во что бы то ни стало прибавить, что отношение к изображаемому им русскому быту было у него очень сложное: как художник, он любил этот быт и черпал в нем свои самые яркие краски, но как писатель-гуманист, воплощающий в своих книгах требовательную совесть, он часто осуждал и ненавидел его.
Здесь важнейшая черта его творчества. Попытаемся внимательно вникнуть в нее.
2
Снова и снова перебираю знакомые страницы его книг, и на одной из них мне встречаются знакомые строки... "- Ефименко, что такое часовой?
- Часовой есть лицо неприкосновенное, ваше благородие.
- Почему же он лицо неприкосновенное?
- Потому что до его нихто не смие доторкнуться, ваше благородие.
- Садись. Ткачук, что такое часовой?
- Часовой есть лицо неприкосновенное, ваше благородие".
Такие диалоги записал у себя в дневнике один из купринских героев, армейский прапорщик Лапшин. Эти диалоги очень надоели ему, так как они повторяются изо дня в день.
С тоскою он пишет о них:
"И так без конца... вечером опять то же неприкосновенное лицо и та же вечная "па-а-льба" шеренгою".
Но Куприн не армейский прапорщик и больше всего любит те поступки и разговоры людей, те факты их сложившегося быта, которые повторяются изо дня в день, про которые можно сказать:
"И так без конца".
Вспомним его "Реку жизни". Этот отличный, хотя и неровный рассказ был бы пустым анекдотом, если бы за каждым его словом не чувствовалось, что события, изображенные в нем, будут повторяться опять и опять и уже повторялись годами.
"Сегодня утром,- говорится в рассказе,- как это всегда бывало и раньше, поручик Чижевич явился с повинной, принеся с собою букет наломанной в чужом саду сирени".
Если бы поручик Чижевич приходил с украденным букетом лишь однажды, этот одинокий поступок, пожалуй, и не попал бы в рассказ Куприна. Куприну как художнику чаще всего интересно лишь то, "что бывало и раньше".
Швейцар Арсений из того же рассказа "служит у Анны Фридриховны по крайней мере в сороковой раз и служит до первого запоя, пока хозяйка собственноручно не прибьет его и не прогонит, отняв сначала у него символ власти - фуражку с позументами".
Сороковой раз! Сороковая копия одного и того же поступка или длинного ряда поступков - здесь любимейшая тема Куприна.
"Время от времени в хозяйском номере происходят бури",- говорит он, и кто же не почувствует из контекста рассказа, что ценность этих бурь для него как для художника именно в том, что они стали многолетней традицией.
"То, бывает, поручик при помощи своего воспитанника Ромки продаст букинисту кипу чужих книг, то перехватит, пользуясь отсутствием хозяйки, суточную плату за номер, то заведет втайне игривые отношения с горничной..."
"Как это всегда бывало и раньше", "в сороковой раз" поручик Чижевич возвращается к Анне Фридриховне, и вот, "как это всегда бывало и раньше", "в сороковой раз" он жмет вдове под столом круглое колено, а она, раскрасневшись от еды и от пива, то прижимается к нему плечом, то отталкивает его и стонет с нервным смешком:
- Да Валерьян! Да бесстыдник! Дети!
"Как это всегда бывало и раньше", "в сороковой раз" Анна Фридриховна вытаскивает из угла музыкальный ящик "Монопан" и заставляет Чижевича вертеть ручку. После небольших упрашиваний околоточный танцует с нею польку; она скачет, как девочка, и на лбу у нее прыгают крутые кудряшки. Затем, "как это всегда бывало и раньше", "в сороковой раз" вертит ручку околоточный, а танцует поручик, прикрутив руку хозяйки к своему левому боку и высоко задрав голову.
"И так без конца". Этот "сороковой раз" придает каждому эпизоду рассказа высокий эпический тон, присущий лучшим произведениям писателя.
"Очень часто Сашкино вмешательство останавливало ссору",- читаем в его рассказе "Гамбринус"...- "Часто, когда он играл им, то чувствовал у себя в душе какую-то почтительную грусть"... "Штос и баккара часто кончались распоротым животом или проломленным черепом". "Гамбринус часто посещали малоазиатские греки..."
Часто - типичнейшее слово Куприна, так как он больше всего любит изображать в своих книгах то, что установилось, как давний обычай. Так и мелькает в "Гамбринусе": "каждый вечер", "уже много лет подряд", "двадцать раз", "обыкновенно", "нередко", "по меньшей мере раз двадцать", "случалось" и т. д. и т. д.- и эти слова укрепляют и поддерживают в авторе нужное ему ощущение постоянства, неизменности, устойчивости крепко сколоченного бытового уклада.
Вот его "Листригоны", превосходные рассказы о том, как крымские рыбаки ловят обычно рыбу. Макрель ловят так, а белугу так, а кефаль вот этак и ловят всегда, уже тысячи лет, "вековечно" и "привычно", и Куприн любовно, со страстной пытливостью изучил досконально, на практике древние приемы их промысла и с упоением повествует о них.
В рассказе "На глухарей" то же самое: как обычно, всегда, все охотники охотятся за этими птицами.
Стереотипность, заурядность, обычность. Не индивидуальное какое-нибудь действие и нисколько не "приключекие", а то, что сложилось, к чему люди привыкли целыми поколениями, с незапамятных лет. "Привычные", "вековечные" дела. Многократное повторение одних и тех же трафаретных поступков.
И в повести "Яма" опять-таки статика законченной жизни: "круглый год, всякий вечер" повторяется эта жизнь, и, по его же словам, "так без конца, день за днем, месяцы и годы". Формы жизни определились, и им остается повторять себя снова и снова.
Застывший уклад этих форм: вот так всегда обедают в публичных домах, вот так проводят свои ночи и дни женщины, живущие там; такие всегда бывают у них посетители, и такие всегда они ведут разговоры. Всегдашний тапер, всегдашняя хозяйка, всегдашний околоточный надзиратель. Все установилось раз и навсегда.
В мире постоянных, всегдашних явлений Куприн чувствует себя очень уверенно и утверждает, например, не боясь ошибиться, что все атлеты носят фуфайки; что все воры скупы; что все лесные люди смотрят испуганно; что все хорошие русские кучера обращаются с лошадьми сурово; что все борцы и боксеры непоколебимо и хвастливо самоуверенны; что всем крестьянским бабам свойственна истеричность,- и мы верим ему, верим на слово: есть множество устоявшихся фактов, в которые он зорко, и долго, и внимательно всматривался.
Без пристального изучения фабричного быта он никогда не мог бы написать своего знаменитого "Молоха". Как досконально изучен им быт великорусской и украинской деревни, мы убеждаемся на каждой странице его деревенских рассказов "Конокрады", "Болото", "Лесная глушь". Глубочайшее знание военного быта дало ему возможность создать такие драгоценные рассказы и повести, как "Дознание", "Кадеты", "Ночлег", "Поход", "Поединок", "Ночная смена", "Бред". Театральному быту посвятил он мемуарные очерки "Как я был актером" и пьесу "На покое". Быту циркачей - "Allez!" и "В цирке". Еврейскому быту - "Свадьбу", "Жидовку", "Труса". Быт несчастных обитательниц "Ямы" изучен им с такою же ненасытною жадностью, с какой в своих "Листригонах" изучал он трудный и романтический быт рыбаков. Я уже не говорю о быте литературной богемы, быте учителей и т. д.
3
Все это было бы в порядке вещей, если бы в тогдашней России существовал хоть какой-нибудь быт, которому не предстояло бы в ближайшее время погибнуть.
Но в том-то и дело, что те "устои", "обычаи", "традиции", "нравы", те самые, изучению которых Куприн отдавался с такой любовью и страстной энергией, уже готовы были провалиться сквозь землю, полететь в тартарары вверх тормашками.
И солдатский, и крестьянский, и фабричный, и чиновничий быт, так тщательно изученный им до мельчайших деталей, со всеми тюрьмами, публичными домами, дворцами, монастырями, казармами, был обречен историей на слом. Неотвратимо надвигался семнадцатый год. В ту пору, когда Куприну довелось жить и работать, старый быт переживал свои предсмертные дни, и, как это ни парадоксально звучит, он, Куприн, "бытовик", великолепный художник, охваченный неугасимым любопытством к каждой черточке всякого русского быта, видевший свою писательскую доблесть и честь в том, чтобы довести до читателей наиболее верные наблюдения над ним, был в то же самое время разрушителем его и могильщиком.
Всем своим творчеством способствовал он наискорейшей гибели тех трухлявых "устоев", которыми держалась тогдашняя русская жизнь. При всей своей художнической любви к бытовой реалистической живописи он пылко ненавидел действительность, которую живописал так блистательно. Поэтому большинство его повестей и рассказов - это обвинительные акты, предъявленные им к тогдашней "расейской" действительности.
В них, в его повестях и рассказах, особенно в тех, что написаны между 1904-1917 годами, чувствуется та же вера в спасительность и неизбежность революционного взрыва, какой жили все лучшие люди в эту предгрозовую эпоху.
С упоением изображает он в "Молохе" огромный металлургический комбинат, раскинувшийся в степи на необъятном пространстве - все его домны, известковые печи, цехи, машины, станки, кауперы, паровые котлы,- и мало-помалу приводит читателя к горькой уверенности, что в руках банкиров, биржевиков, спекулянтов этот могучий гигант есть кровожадное чудище, губительное для несметной толпы закабаленных рабочих, которые, по его вычислению, "сжигают в сутки сто восемьдесят тысяч часов своей собственной жизни".
Герой повести исступленно кричит:
"Вот он - Молох, требующий теплой человеческой крови!".
И читатель вполне соглашается с ним: так убедительны купринские образы, созданные с таким мастерством пылкой и темпераментной кистью большого художника.
И то же самое в его "Поединке": изобразив с великолепным искусством повседневную рутину тогдашнего армейского быта: маневры, учения, смотры и парады, и подневольную, беспросветную жизнь солдат, и буйный деспотизм офицеров,- он, невзирая на рогатки цензуры, доказывает при помощи столь же убедительных образов, что в условиях царской России этот быт бессмыслен, и зверски жесток, и ведет к загниванию человеческих душ.
О "Поединке" в одном из памфлетов писателя-сатирика В. В. Князева указывается на огромное объективно-революционизирующее значение повести Куприна. Эта повесть воспитала целое поколение русских людей, в том числе рабочих и крестьян, переодетых в солдатскую шинель, в ненависти к одному из главных устоев самодержавия - царской армии. "Она, эта книга,- говорит о "Поединке" В. Князев,- не призывала всех этих Хлебниковых, Сероштанов и иных великомучеников казармы под красные знамена, но она делала еще более страшную революционную работу. Она подтачивала, расшатывала, валила один из главных устоев государственности... Она поражала насмерть военную касту". По словам В. Князева, своим "Поединком" Куприн "нанес царской русской армии в тысячу раз более страшный удар, нежели тот, что нанесли японцы под Цусимой царскому русскому флоту"*.
* (Ф. И. Кулешов. Творческий путь А. И. Куприна. Минск, 1963, стр. 285.)
Таков же его рассказ "В недрах земли" - о жизни шахтеров: та же превосходная, детальная живопись, неотвратимо приводящая читателя к мысли, что каждая шахта, как это и представляется герою рассказа, была "обиталищем мрачных, чудовищных сил".
Такова же его нашумевшая "Яма", единственная в мировой литературе подробная летопись будничной - изо дня в день, из недели в неделю - жизни низкопробного притона, в котором, как в зеркале, отражается социальный уклад, весь построенный на лицемерии и рабстве.
Словом, сказать о Куприне, будто он бытописец, это значит не договорить до конца. Он враг и разрушитель того самого быта, который он изучает с таким интересом и против которого восстает в своих книгах с таким мастерством.
Образы его произведений сами по себе так сильны, что он мог бы вполне положиться на них. Но обычно он считает необходимым подкреплять и усиливать их публицистикой. В центре его больших повестей, изображающих ту или иную сторону тогдашнего быта, почти всегда выступает у него какой-нибудь благородный, красноречивый, впечатлительный праведник, миссия которого заключается в том, чтобы публицистически обличить и проклясть этот быт. Все они выразители авторских мыслей и чувств. В "Молохе" роль обличителя предоставлена инженеру Боброву, в "Яме" - репортеру Сергею Платонову, в "Поединке" - майору Назанскому.
Всем этим обличителям свойственно одно ощущение: быт, как определенный житейский уклад, как сумма древних устойчивых традиций и навыков, куда сильнее отдельной человеческой личности. Человек, его раб, его жертва, муха на липкой бумаге, осужден на мучительную и верную гибель.
В рассказе "Поход", например, подпоручику Яхонтову (который, в сущности, есть тот же Ромашов или тот же Бобров) кажется, что "какая-то чудовищная сила овладела тысячами взрослых, здоровых людей, оторвала их от родных углов, от привычного любимого дела и гонит - бог весть куда и зачем - среди этой ненастной ночи".
Даже в рассказе "В цирке", изображающем быт циркачей, этот быт предстает перед нами как могучая, злая и слепая стихия. Герой рассказа атлет Арбузов "знал и чувствовал (по словам Куприна), что его держит здесь и заставляет именно так поступать какая-то безымянная и беспощадная сила. И он сидел неподвижно, глядя на тяжелые складки занавеса с тупой и печальной покорностью".
Против этой-то "тупой и печальной покорности" и восстает в своих книгах Куприн. Его никогда не покидает мечта о том, чтобы все эти слабые, понурые люди преодолели свою рабью покорность и, вырвавшись наконец из тисков ненавистного быта, подчинили его собственной воле. Здесь сказывается гуманистический пафос купринского творчества, который так близок современным советским читателям. И, конечно, в этом тоже одна из причин долговечности его произведений.
4
Писатель, начавший печататься еще в прошлом столетии, оказался дорог и жизненно нужен своим внукам и правнукам - нынешним советским читателям. Когда в 1958 году Гослитиздат обнародовал очень большим тиражом шеститомное собрание его сочинений - три миллиона томов! - читатели расхватали их в несколько дней: так много созвучного своим собственным мыслям и чувствам они нашли в этих нестареющих книгах.
Да и не могут они постареть, эти книги, потому что их автор, о чем бы ни зашла у него речь,- увлекательный, интересный, неистощимый рассказчик, мастер занимательной фабулы. Его авторский голос - всегда энергичный, отчетливый, громкий - ни при каких обстоятельствах не доходит до невнятного шепота, до сбивчивых и тусклых интонаций. Куприн не был бы одним из самых демократических писателей досоветского периода русской словесности, если бы речь его не была так общедоступна, проста и так жизненно интересна для каждого. Поистине он писатель для всех, в том числе для самых широких читательских масс. Труднейшая форма "короткого рассказа", требующая большой экономии изобразительных средств, превосходно усвоена им, о чем свидетельствуют такие шедевры повествовательной техники, как "Мирское житье", "В цирке", "Жидовка", "Гранатовый браслет", "Обида", "Корь" и многие другие. В каждом из этих рассказов - ничего недоговоренного, неясного, смутного, симпатии автора высказаны четко и резко, и, так как эти симпатии всегда на стороне слабых, несправедливо обиженных, можно ли удивляться тому, что эти старые купринские рассказы встречены новым читателем с таким восхищением!
Средствами своей темпераментной живописи он нередко добивается того, чтобы самый диковинный, эксцентрический, невероятный сюжет показался читателю правдоподобным и совершенно естественным, а это сильно повышает интерес его книг. Даже когда он повествует о том, как в гости к одной маленькой девочке, живущей в петербургской квартире, привели огромного слона, нельзя не восхищаться искусством, с которым он убеждает читателя в подлинной реальности этого невозможного случая.
Такая же острая фабула в "Штабс-капитане Рыбникове" - о японском шпионе, который "за десятки тысяч верст от родины, в городе, полном врагами, разгуливает в мундире русского офицера", ежеминутно рискуя погибнуть от одного неосторожного слова.
И еще более эффектные темы: играющая самоубийцу артистка, желая покончить с собою, принимает на сцене яд и умирает на глазах у ничего не подозревающей публики; картежник, жаждущий проиграть свои деньги и очень огорченный своим огромным выигрышем.
Вообще в начале своего литературного поприща Куприн питал немалое пристрастие к исключительным, пряным сюжетам, но вскоре понял, что эксцентрика ему совсем не нужна, так как нет такого самого будничного, самого ординарного случая, такой обыкновеннейшей вещи, которых не сделало бы для нас интересным его дарование.
Всякая самая, казалось бы, убогая, заурядная тема сверкает у него свежими, горячими красками, которые радуют его самого.
Чуть только пришло ему в голову написать рассказ о жизни цирка, он признался в одном откровенном письме:
"Когда я вчера придумал это, то у меня от радости даже руки похолодели. Я танцевал по комнате и пел: пишу, пишу, пишу!".
Такую радость доставляет ему его творчество. Кажется, нет такой темы, которая не увлекла бы его, нет такого жанра, который был бы ему, как художнику, чужд. Он написал даже библейскую легенду, стилизованную во флоберовском духе ("Суламифь"), даже фантастическую повесть ("Звезда Соломона"), написал и сказки, и рассказы для детей, и исторические очерки ("Царев гость из Наровчата") и всюду, во всех жанрах, всегда оставался собою - щедрым, правдивым талантом, посылающим (как говорит он в рассказе "Фиалки") "великое благословение всему: земле, водам, деревьям, цветам, небесам, запахам, людям, зверям и вечной благости и вечной красоте (бытия.- К. Ч.)".
Оттого-то так необъятно широк диапазон его творчества. Свое "великое благословение всему" он дарит воробьям, глухарям, скворцам, которым посвящает столько поэтических страниц в своих книгах. А его гимны гусям в детском рассказе "Ю-ю"! А пламенный его дифирамб петухам, ежедневно встречающим солнце многоголосыми криками, о которых Куприн говорит как о чуде: "...нет,- говорит он,- ни одного городка, ни одной деревни, фермы, двора, где бы каждый петух... не бросал в небо торжествующих, прекрасно-яростных звуков..."! "Мне казалось, что по всей земле трубят золотые и серебряные трубы, посылая ввысь звуки изумительной чистоты, красоты и звонкости...", "Напрягая последние силы, в самозабвенном экстазе, трепеща от блаженства, закрыв в упоении глаза, поет великолепное славословие (солнцу.- К. Ч.) бесчисленный петушиный хор" ("Золотой петух").
Но, конечно, и звери, и зверюшки, и птицы - на периферии его богатого творчества.
В центре его книг - человек со всеми своими инстинктами, трудами, тревогами, мыслями и с мучительно сладостным, любовным томлением, любовной жаждой, любовной тоской. Любовь, ее власть над человеческим сердцем, ее муки и радости - одна из заветнейших тем Куприна. Она преследует его неотступно. Он возвращается к ней снова и снова. Все стадии и все оттенки любви, все ее падения и взлеты ревностно изучаются им. Вот первое утро любви, самое раннее ее торжество, первый молодой поцелуй:
"Милые, такие пылающие, полудетские, наивные, неумелые губы!".
Вот ее полный триумф, ее чудотворная сила:
"От глубины души благодарю Вас за то, что Вы были моей единственной радостью в жизни, единственным утешением, единой мыслью. Дай бог Вам счастья, и пусть ничто временное и житейское не тревожит вашу прекрасную душу".
Любовь в его книгах всегда благодатна - даже тогда, когда ее завершает трагедия.
Я только что процитировал из его "Фиалок" то место, где Куприн говорил о "вечной благости и вечной красоте, заключенных в женщине". Здесь нерушимый догмат Куприна: поэтичность женщины, женской любви. Хотя в его книгах нередко толпятся скудоумные, ничтожные, пошлые самки, вся женственность которых - в жеманстве и сплетничестве (вспомним девиц Зиненок из "Молоха"), хотя он беспощадно казнит их за их постыдную лживость и мелочность, он набожно верует в обаяние подлинной женственности и благоговейно прославляет ее (в "Леночке", в тех же "Фиалках" и проч.). Бесчисленные женские образы, начиная "чародейкой" Олесей и кончая Любкой из ночного притона ("Яма"), обрисованы в его книгах проникновенно и вдумчиво. В критике, мне кажется, еще недостаточно оценено мастерство, с каким Куприн изобразил во весь рост двух героинь "Поединка", Раису и Шуру. Вспомним также, как искусно и властно заставляет он читателей уверовать в высокое "настройство" чувств и мыслей Веры Шеиной в "Гранатовом браслете".
Всюду такое знание женской психики, женских печалей и радостей, женских пристрастий и вкусов, словно природа Подслушала высказанное одним из купринских героев желание - "хоть... несколько дней... побыть женщиной" - и выполнила его странную прихоть.
Он легко и свободно вживается во внутренний мир женщины, и даже, когда в замечательном рассказе "Тапер" у него буквально на две-три минуты появляется двенадцатилетняя Тиночка и показывает зеркалу язык, она встает перед нами живая, во всем очаровании своих двенадцати лет. Даже в слабом (в других отношениях) очерке "Сентиментальный роман" голос женщины передан с безупречною точностью - скорбный, умиленный и нежный.
5
Вообще Куприн обладал редкостным даром слышать и воспроизводить человеческий голос во всех его многообразных тональностях. Здесь один из сильнейших ресурсов купринского творчества: памятливый, изощренный, внимательный слух, чуткий ко всяким причудам человеческой речи, ко всяким ее отклонениям от стандартных, установленных форм.
Человек в купринских книгах характеризуется раньше всего своей речевой манерой, причем в этой манере отражаются не только личные душевные качества каждого, но и его работа, и его ремесло, и его принадлежность к той или иной социальной среде. Чего стоил бы, например, замечательный набросок "Жидовка", если бы в нем не была воспроизведена во всей своей яркой типичности и начальственная, фамильярно-шутливая речь матерого полицейского пристава и певучая, богатая разнообразными эмоциональными красками речь еврея-кабатчика Хацкеля?..
С такою же точностью улавливал слух Куприна типичные особенности всевозможных диалектов и жаргонов. В его "Лесной глуши" и в "Олесе" передана речь полещуков. В "Черном тумане" - украинско-русский жаргон. В военных повестях и рассказах каждый солдат говорит по-другому, в зависимости от того, в какой из российских губерний стоит его изба или хата.
В "Яме" и сторож мертвецкой, и актриса, и поп, и газетный репортер, и хозяйка притона - каждый живописуется своей особенной речью, своим словарем, своей дикцией: здесь в "фонетической" области творчества Куприн был, пожалуй, сильнее всего.
Причисляя "Поединок" к тем выдающимся произведениям, которые создают "целую эпоху" в литературе и в жизни общества, В. Князев называет Куприна "необычайным художником живого, выпуклого, изобразительного слова":
"Мы слышим то рявкающую, отрывистую, с угрожающими и непреклонными интонациями речь полкового командира, то желчные и грубые реплики капитана Сливы, заикающегося и косноязычного, то предельно ясные и лаконичные распоряжения генерала, то нудное и бессвязное бормотание Леха, десятки раз некстати вставляющего в речь нелепое словечко "гето", то исковерканное щебетанье и насморочный голос кокетничающей Петерсон.
Куприн заставляет своих героев из офицерства говорить испорченным языком, достигая большого художественного эффекта в использовании речевой характеристики. Неподражаемо передана, например, речь пьяного Веткина, обращенная к Ромашову и пересыпанная жаргонными словами. "Постой, зачем я к тебе пришел?..- кричал Веткин, икая и пошатываясь. - Что-то было важное... Понимаешь - все дотла, до копеечки. Дошло до того, что он просит играть на запись! Ну, уж я тут ему говорю: "Нет уж, батенька, это атанде-с, не хотите ли чего-нибудь помягче-с?" Тут он ставит револьвер... "Ну, черт с тобой!" Поставил он рубль в цвет и в масть в круглую. Бац, бац, бац, бац! На пятом абцуге я его даму - чик! Здра-авствуйте, сто гусей"*.
* (Ф. И. Кулешов. Творческий путь А. И. Куприна, Минск, 1963, стр. 266-267.)
Другому беллетристу показалось бы, что он слышит такие слова вульгарной провинциальной кокетки:
- Моя мать гречанка!
Но Куприн своим проницательным слухом услышал другое:
"- Боя бать гречадка,- ибо дама из кокетства произносила слова таким образом, будто она страдает хроническим насморком".
Этот дефект ее произношения воспроизведен Куприным неспроста: он еще сильнее подчеркивает всю дрянность и вульгарность этой женщины.
Даже убыстренность ее притворно-темпераментной речи не ускользает от чуткого слуха писателя:
"- Нет, ск'жи-ите, граф, отчего мне всегда так жарко? Ум'ляю вас - ск'жи-ите!"
Его собственная речь была прекрасна. Недаром он учился искусству у Чехова. Радуешься и его свежим, полновесным эпитетам, и его классически простому, прозрачному синтаксису, и его чистому, простодушному голосу, не знающему (в лучших рассказах) ни натуги, ни срывов, ни фальши. У каждого из его лучших рассказов крепкая, прочная, добротная словесная ткань.
Словом, даже из этого беглого очерка читатели, я надеюсь, увидят, как чудесно вооружен был Куприн для своего литературного подвига и какими обладал он могучими силами.
И, конечно, его наследникам, внукам и правнукам особенно дорого то, что все эти могучие силы он не раз отдавал на борьбу с социальной неправдой, не изменив до конца тому благородному пафосу обличения и гнева, который явственнее всего проявился в его непревзойденном "Поединке".
В рассказе "Корь" он клеймит черносотенцев, ура-патриотов, "истинно русских людей", которые в те годы, когда писался рассказ, были надежной опорой правительства Николая II. Один из его лучших рассказов - великолепная "Свадьба" - продиктован ему праведной ненавистью к той бесчеловечной среде, которая взрастила антисемитов-погромщиков. В рассказе "Анафема" он бичует мракобесов-церковников, которые по приказу святейшего синода объявили всенародное проклятие Льву Толстому. Внушая широким читательским массам свою лютую вражду к ханжеству, лицемерию и пошлости, ко всякому насилию и рабству, он тем самым воспитывал их в духе высокой и светлой гуманности. Хорошо сказал о нем Константин Паустовский в очерке, посвященном его жизни и творчеству: "Мы должны быть благодарны Куприну... за его глубокую человечность, за его тончайший талант, за любовь к своей стране, за непоколебимую вару в счастье своего народа, и, наконец, за никогда не умиравшую в нем способность загораться от самого незначительного соприкосновения с поэзией..."
При копировании материалов проекта обязательно ставить активную ссылку на страницу источник:
http://a-i-kuprin.ru/ "A-I-Kuprin.ru: Куприн Александр Иванович - биография, воспоминания современников, произведения"