Глава ХХIII. Бальмонт

Когда поэт-символист Константин Бальмонт появился в первые годы эмиграции в Париже, то между ним и Куприным возникла теплая дружба. На родине они были знакомы, но очень отдаленно. Его дочка Мирра была моей сверстницей, и мы довольно часто виделись в Париже.

Квартирка у Бальмонтов была тесная, со множеством книг. Некоторым он казался надменным. Длинные рыжие волосы, рыжая бородка, немного припухшие детские глаза; говорил он в нос, в особенности когда декламировал стихи. Он сразу потянулся к Куприну.

Его жена Елена мне показалась очень древней, хотя в то время она была еще, наверное, молодой женщиной. Но невероятная любовь к Бальмонту превратила ее в темноликую, беззубую, высохшую мумию, в которой жили только странные трагические глаза. Одета она была всегда во что-то непонятное, небрежное, мятое...

Их дочь Мирра, названная так в честь поэтессы Мирры Лохвицкой, была похожа на отца. У нее были такие же чуть припухшие глаза, ясная детская улыбка, открывающая маленькие редкие зубы. Она очень хорошо училась, писала стихи и гордилась своим отцом.

Прадед Бальмонта, по словам его второй жены, Е. А. Андреевой, был сержантом кавалерии императрицы Екатерины Второй, по фамилии Баламут. В течение времени фамилия Баламут как-то превратилась в Бальмонт, Отец поэта служил и жил в г. Шуе, а в семи километрах от города владел именьицем, где родились его семь сыновей.

Бальмонт был очень эрудирован. В свое время он изучал языки лишь для того, чтобы читать поэтов в подлинниках. Он знал французский, английский, немецкий, греческий, латинский, итальянский, испанский, польский, литовский, чешский, норвежский, датский, шведский языки. Хуже знаком был он с грузинским, а также японским и санскритским. Бальмонт переводил на русский язык очень многих поэтов.

После первого, неудачного брака он женился на Екатерине Алексеевне Андреевой. Они много путешествовали, жили в Италии, Испании, очень долго в Париже, потом некоторое время в Оксфорде, куда его пригласили читать лекции о русской поэзии.

О многосторонности интересов Бальмонта можно судить по его письму к матери.

"Что же мне все-таки сказать о своей духовной жизни? Я читаю с утра до вечера, я ищу в книгах того, чего нет в жизни. Читаю по-французски книги Ренана по истории еврейского народа, книги разных авторов о демонизме, современные романы, современных поэтов; по-английски - "Потерянный рай" Мильтона; по-немецки - книгу Куно-Фишера о Шопенгауэре, статьи Гельмгольца по естественным наукам, специальные книги по истории средних веков; по-итальянски - Divina Comedia Данте; по-датски - статьи Брандеса о датских поэтах; по-испански буду читать с сегодняшнего дня "Дон-Кихота". Таким образом, как видишь, пребываю в обществе гениев, ангелов, демонов. Стихов я почти не пишу. Вообще писать мне теперь ничего не хочется. Знакомлюсь с живописью и с историей искусства. В этом отношении Катя мне очень помогает, так как она с историей искусств знакома гораздо более, чем я.

Для меня знакомство с великими картинами в оригиналах открыло совершенно новый мир. Мне хочется подробно знакомиться с историей живописи, и я уже прочел несколько специальных книг.

В Национальной библиотеке в Salle des Estempes собрана богатейшая коллекция воспроизведений различных шедевров различнейших стран и эпох, и с будущей недели мы будем вместе с Катей подробно знакомиться с произведениями китайской и японской живописи, в которой так много совершенно нового, свежего, оригинального. Театром мы оба интересуемся мало".

Бальмонт был одним из первых поэтов-символистов, Он был символистом не для позы и не из желания, как многие его последователи, быть оригинальным,- он видел и чувствовал именно так.

Марина Цветаева писала про Бальмонта:

"Бальмонт - "творец-ребенок"... Бальмонт, как ребенок - и работает и играет... Победоносность Бальмонта - победоносность восходящего солнца... Нет, не русский Бальмонт... заморский Бальмонт. В русской сказке Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость, рассыпающий перед царской дочерью все дары жары и моря... У меня... всегда чувство, что Бальмонт говорит на каком-то иностранном языке, каком не знаю,- бальмонтовском".

А Горький сказал о нем:

"Бальмонт вообще большой, конечно, поэт, но раб слов, опьяняющих его".

Звонкие стихи Бальмонта - выражение его душевных переживаний, чувств, мыслей, мечтаний. Писал он их на одном порыве и никогда ничего не переделывал, даже если ему указывали на какие-нибудь ошибки. Его жена Екатерина Алексеевна вспоминала, что для него, как для ребенка, не было прошлого, не было и будущего, было только одно настоящее.

Бальмонт предпочитал женское общество и всегда был в кого-то влюблен. "Любить любовь",- говорил он. Его успех у женщин даже невозможно объяснить. Его любили женщины с чистыми душами, женщины самоотверженные. И так почти до конца его жизни, не говоря уже о толпах обожательниц, готовых броситься к его ногам.

Бальмонт принимал все эти фимиамы любви как нечто совершенно нормальное и не хотел считаться с возможностью ревности или недовольства.

В 900-е годы, в Париже, он встретился с молодой студенткой-математичкой Еленой Цветковской, которая полюбила его фанатично. Постепенно она прочно вошла в его жизнь, у нее родилась дочь Мирра.

Мировая война застала Бальмонта в Париже.

В Москве в это время в Камерном театре шли пьесы Калидасы и Кальдерона в переводе Бальмонта. Он рвется на родину, но ему удается вернуться только в 1915 году. Импресарио Долидзе, тот, который устроил поездку с лекциями Куприна и многих других, устраивает поездки Бальмонта в 1915 году на Кавказ и по всей России с выступлениями "Поэзия, как волшебство" и также с его переводом Руставели "Витязь в тигровой шкуре". Всюду лекции пользовались громадным успехом. Вернувшись, он мечется между Москвой и Петроградом, между двумя семьями, двумя женщинами. Параллельно у него масса романов. "Я устал от чувств,- говорил он.- Если бы все мои любови волею бога превратились в сестер моих, любящих друг друга, а ко мне, не считаясь, устремили бы лишь сестрины любови, я, вероятно, вздохнул бы с безмерным облегчением. Больше яда в любви, чем меда. Или нужно любить, как Дон-Жуан. А этого последнего мне что-то в сердце давно уже не позволяет".

Революцию Бальмонт воспринял и восторженно и растерянно.

Москва, 1919 год, 27 декабря. Ночь. Из письма Бальмонта к жене Екатерине Алексеевне:

"...Меня призвали в Чрезвычайную комиссию. Был донос на меня, будто я в непосредственной связи - с чем, ты думаешь - с Принцевыми островами! Там кто-то под моим именем напечатал какие-то стихи против советской власти. В белогвардейской газете. Я объяснил, что никуда таких стихов я не посылал, да у меня их и нет, и я абсолютно чужд политики... Следователь - усталая женщина в пенсне, спросила меня, каковы мои политические убеждения. Я скромно ответил: "Поэт". Меня отпустили. Изумительная история!"

"... Некоторых черт в поэте никогда не бывает,- говорил Бальмонт.- Так, поэт изменчив, он изменчивей морской волны, но никогда поэт не был изменником. Измена, изменничество, низость, предательство несовместимы с достоинством поэта, и я не знаю в истории ни одного поэта, который бы предал свою родину".

В 1920 году Бальмонт через А. В. Луначарского получает командировку на год в Париж. Но, не сдержав своего слова Луначарскому, он остается в эмиграции в Париже вместе с Еленой и дочерью Миррой.

Бальмонт начинает высказывать взгляды, враждебные советской власти. Но, несмотря на то что он, может быть, более других был приспособлен к жизни за границей, провел там много времени и имел колоссальные знакомства, ему также, как говорил Куприн, "не хватало крепкой душевной основы,- а все-таки там дом - захочу и поеду".

Вот отрывок из его стихотворения:

 Я в старой, я в седой, в глухой Бретани, 
 Меж рыбаков, что скудны, как и я. 
 Но им дается рыбка в океане, 
 Лишь горечь брызг - морская часть моя. 
 Отъединен пространствами чужими 
 Ото всего, что дорого мечте, 
 Я провожу все дни, как - в сером дыме. 
 Один. Один. В бесчасье. На черте. 
 Мелькают паруса в далеком море, 
 Их много, желтых, красных, голубых, 
 Здесь краска с краской в вечном разговоре, 
 Я в слитье красок, темных и слепых. 
 Мой траур не на месяцы означен, 
 Он будет длиться много странных лет. 
 Последний пламень будет мной растрачен, 
 И вовсе буду пеплом я одет.

Много писем писал Бальмонт из-за границы своей жене Е. А. Андреевой, единственной женщине, которую он любил всю жизнь. Любовь к родине и к ней, тоска по ним как бы сливаются воедино.

Об этом свидетельствуют его письма к Екатерине Алексеевне; не могу не привести несколько отрывков из них.

"1920 г. 26 декабря, Париж.

Бледное утро.

Милая, мне хотелось бы написать тебе что-нибудь радостное и толковое, но, каюсь, не могу. Внешне жизнь идет ровно и на вид хорошо. От лекций, книг, и газетных статей, и стихов в газетах притекают монеты, но их едва хватает на текущие расходы. Полгода вертелся и вывернулся. Хочу думать, что не провалюсь и в следующие полгода. Но все это скучно и утомительно...

Я знал, уезжая, что я еду на душевную пытку. Так оно и продлится. Что ж, из сердечной росы вырастают большие мысли и завладевающие напевы. Я пишу. Мои строки находят отзвук и будут жить. Меня больше это не радует никак.

Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного...

Милая, любимая Катя, через все страны кричу: "Люблю тебя!"

Твой Рыжан".

"1922 г. 5 февраля

Милая, родная моя Катя, мне так странно тебе писать, точно я пишу на Лупу. Такой недостижимой мне кажется сейчас Москва.

А между тем все мысли идут туда, все чувства туда стремятся, и я почти никогда не перестаю жалеть, что я уехал. Я живу призрачно, и нельзя здесь жить иначе, потому что, оторвавшись от родного, я ни к чему не прижился здесь. Я, правда, как и в Москве это было, весь в своих мыслях, в своей работе, в стихах, в грезе. Но то, что меня читают беженцы, мне в конце концов все равно, воистину безразлично, за самыми малыми исключениями. Если бы мои писания доходили в Россию, это было бы совершенно другое. Но вряд ли туда что-нибудь достигает.

Любовь моя! Катя моя! Как мне хотелось бы увидеть тебя, обнять тебя, поцеловать, прижаться и слушать, как бьется твое сердце, это удивительное сердце, лучше которого нет другого на Земле. Это сердце, по прихоти своей, полюбило меня. Я знаю, что не стою этой любви, я, всегда бегущий и убегающий, как тень на воде от летучего облака. Ах, моя новая книга стихов называется "Пронзенное облако!". ...Милая, милая моя, я всегда тебя любил с первой минуты..."

"1922 г.- 19 июня.

Моя милая Катя, чувства могут передаваться на расстоянии от сердца к сердцу без какого-либо внешнего способа,- а мы оба знаем, что при известной степени напряжения они наверно передаются,- ты должна чувствовать, ты не можешь не знать, что я все время о тебе думаю, помню тебя, не забываю никогда, с болью и радостью ощущаю неизменно, что такой милой и любимой, как ты, нет и не может быть другой на свете..."

"1922 г. 14 августа.

...Помнишь, как нам было хорошо когда-то с тобой в Биаррице?

Столько любви, и молодости, и счастья было в нас, и как пело сердце, в прозрачном любующемся сознании - непрерывающаяся пряжа все новых и новых мыслей и образов. Там я написал много страниц, которые навсегда останутся певучим знаком моей души, твоей души, нашей любви. Там я был только с тобой, никогда ни с кем другим, это наш Океан, наше Солнце, наш, только наш, могучий вал, хоть мы стояли с тобой высоко над водой! Моя милая, я объехал чуть не всю Землю и видел все океаны, но такого Океана, которому именно там я пропел свою песню - "Океан мой древний прародитель",- такого высокого плещущего Океана, который жил и манил всеми празднествами сил - перед нашими глазами и в двух наших сердцах, я не видел уже нигде и никогда".

Из письма от 12 марта 1923 года:

"В Москву мне хочется всегда, а днями так это бывает, что я лежу угрюмый целый день, молча курю, думаю о России, о великой радости слышать везде Русский язык, о том, что я Русский, а все-таки не гражданин вселенной, и уж меньше всего гражданин старенькой, скучненькой, серенькой Европы..."

"1924 г. 15 сентября. Шатэлейн.

Золотое утро.

О, поэты, сколь они непоследовательны! Я был последователен, когда тебе и мне светили наши зори, первые зори, и вторые, и третьи. Но тогда я последовательностью в своих неукрощаемых причудах и беспутствах столько раз тебя ранил, что, падая сейчас перед тобой на колени, говорю: Бессмертная моя любовь, моя Катя, моя радость, мое счастье, моя Беатриче, нужно было быть тобою, чтобы не бросить меня, не разлюбить, или не сойти с ума, или не умереть.

Благословляю Судьбу, что злой Хаос не захлестнул меня, ни тебя, и в бушевавшем Хаосе ты была прекраснее и совершеннее, чем сама о том можешь знать. Благодарю Судьбу, что она послала тебя как свет неугасимый в мою спутанную жизнь. Пройдя свой горючий путь и значительно возобладав над собою, я теперь боюсь ранить чужую душу, какая бы она ни была, какой бы тяжестью или помехой она ни вставала. Но мне жаль, что я не могу показать этого внимания воочию тебе, тебе, моей тебе. И мне жаль той свободной бессовестности, или внесовестливости, которая, рядом со старой совестью, и с добросовестностью, и с любовью лучезарной, жила в моем сердце, когда мне и тебе светили наши зори".

И наконец, отрывок одного из более поздних писем, - чувства поэта не изменились:

"1933 г. 13 января

Моя милая Катя, родная и вечно-любимая, всегда-всегда ты со мной, в яви и во сне. Нет почти ни одной ночи, когда бы ты не снилась мне, с ярко-сияющими черными глазами, полными живой улыбчивости. И всегда бывает так, что я во сне впадаю в кажущиеся мне безысходными затруднения, - неотмыкающиеся двери, крутые лестницы, путаные переходы, - и в минуты, когда гибель уже настала, ты, весело смеясь, протягиваешь свою милую красивую руку и спасаешь меня".

Тоска все время растравляла душу поэта. Вот одно из его характерных стихотворений:

 Я шел в ночи пространствами чужими,
 Полями, виноградниками, в даль.
 Моя душа была как в едком дыме,
 Меня вела незрячая печаль. 

 Я потерял, давно и безвозвратно,
 Желанных снов раскидистый узор.
 Чужая ночь дышала ароматно,
 Не с ней вступал я в детстве в договор. 

 Не этих звезд мне ворожили звенья,
 Я потерял в путях свою страну.
 Прилив ушел, и я, как привиденье,
 Средь раковин морских иду по дну.

Прожив некоторое время в Париже, Бальмонт потянулся к своему любимому Океану. Он пишет Куприну оттуда:

"St.-Brevin-les-Pins

1921.1Х.13

Я жалею, что мы далеко друг от друга и не можем вместе испить по доброму стакану белого или красного сока деятельницы грез, лозы. Посылаю Вам сонет Natura Naturas, написав который я как раз исполнился чувством, выраженным мною только что.

Я не согласен с Вами касательно Океана и Моря. Именно приливы и отливы я люблю. В них ритм того Миротворческого Ткацкого Станка, который своим качаньем внушает мне много-много напевов, внушил мне добрую половину моих стихов. На берегу Океана я никогда не чувствую себя ни маленьким, ни одиноким, ни в Пустыне, ни в безнадежности. А пересыпчатый песок дюн - живое мерцающее знамение вечно творческих пересозданий, в которых не теряется нить и каждая, самая невидная, жизнь входит своей действенной частью в создание ковра под ноги Его.

Что Вы пишете? Что Вы слышите?

Обнимаю Вас. От моих привет Вам и Вашим.

Любящий Вас К. Бальмонт".

"1921.XI.2

 Ну что ж, мой милый. Мысли жарки, 
 Когда причуда бытия - 
 (Твоя беда-беда моя!) 
 Нам денег не дает на марки,
 И шлет заботы, как подарки.
 Пусть мы бессильны написать
 В пристойно замкнутом конверте.
 Зато (какая благодать!) -
 Запеть мы можем: "Люди, верьте",
 Не люди, только звери вы,
 Одушевленные предметы,
 Вы полутени, силуэты
 В волшебном адском фонаре,
 А люди, души - лишь поэты.
 Им Солнце светит на заре,
 Им перевязь плетут туманы,
 Им лес, как белке в час пиров,
 Дарит орехи и каштаны,
 Им блеском плещут океаны,
 Даруя жемчуга стихов.

К. Бальмонт".

"1921.X.22

Villa Ferdinand

отчего Вы не откликнетесь? Или Вы не получили, давно - уже - мое письмо со стихами? Как Вы живете? Пишете ли что? Как здоровье?

Мы здесь целых три недели наслаждаемся не светлой осенью, а буквально вторым летом, и более теплым, чем первое. Я все время пишу стихи и отдыхаю душой от шумного и поглупевшего Парижа. Звездные ночи, тишина, океанская песня, стихи. Если бы больше было монет, было бы вовсе хорошо.

Все шлют привет. Обнимаю Вас.

Ваш К. Бальмонт".

Бальмонты снова вернулись в Париж, поселились около Люксембургского сада.

Мирра посещала Сорбонну, витала в высших интеллектуальных материях, а я в то время увлекалась кино и танцами,- она меня немножко презирала.

Я помню, как-то мы были и в гостях у Бальмонта. Сидя за столом, после нескольких бокалов вина Бальмонт впал в высокопарный стиль. Говорил сложно, с невероятной гордостью. Его семья внимала благоговейно. Но вдруг он встретился с прищуренными глазами Куприна, запнулся, потом ясно улыбнулся, залился звонким смехом, сразу же стал обаятельно простым. Наверное, в один из таких вечеров он посвятил Куприну эти стихи:

 Если зимний день тягучий 
 Заменила нам весна, 
 Почитай на этот случай 
 Две страницы Куприна. 
 На одной войдешь ты в зиму,
 На другой войдешь в весну,
 И "спасибо побратиму"
 Сердцем скажешь Куприну. 
 Здесь в чужбинных днях, в Париже, 
 Затомлюсь, что я один, 
 И Россию чуять ближе 
 Мне всегда дает Куприн. 
 Если я, как дух морозный,
 Если дни плывут, как дым,-
 Коротаю час мой грозный
 Пересмешкой с Куприным. 
 Если быть хочу беспечней 
 И налью стакан вина, 
 Чокнусь я всего сердечней 
 Со стаканом Куприна. 
 Чиркнет спичкой он ли, я ли,
 Две мечты плывут в огне,
 Курим мы - и нет печали,
 Чую брата в Куприне. 
 Так в России звук случайный, 
 Шорох травки, гул вершин 
 Той же манят сердце тайной, 
 Что несет в себе Куприн. 
 Это - мудрость верной силы,
 В самой буре - тишина...
 Ты - родной и всем нам милый,
 Все мы любим Куприна.

Вот письмо Бальмонта моему отцу 10 мая 1925 года:

"Мой милый кум, жив ли, весел ли, спокоен ли, пишешь ли, смеешься ли, внемлешь ли голосам дроздов, скворцов, соловьев, и щеглят, и зябликов, и малиновок, и единственного по самодостоинству, и самоубежденного, самодержавца петуха? - Шлю тебе 1-майский № "Сегодня", где нечто о "Куприне по-венски". Обуздать сих негодяев ты, конечно, бессилен, но, возможно, из них мыслимо чертовой ступой выдолбить хотя бы три гроша за их архисвинство. "И то хлеб", как говорит Дагмар.

Обнимаю тебя.

Твой К. Бальмонт.

P.S. Наши приветы Елизавете Морицевне.

Где Киса? Мирра в деревне, в Провансе".

Бальмонт всегда парил в каком-то своем, только ему присущем мире. К своей дочери он также относился, как к существу, предназначенному для высокой судьбы, ее стихи, когда она была совсем маленькой, он считал гениальными. Бальмонт писал про нее: "Мирра похожа на редкостный цветок, и нет сада, где бы его посадить". К своей дочери от брака с Екатериной Андреевной он также относился, как к чуду природы, и считал, что и ей уготовано судьбой нечто возвышенное, радужное и поэтичное. В России он был весьма недоволен браком Ниники с Бруни и писал Екатерине Алексеевне:

"Я всю жизнь смотрел на Нинику, как на отмеченную судьбой, как на драгоценность, я любил ее, как светлое видение,- и вдруг этот роман, такой обычный".

Ниника унаследовала трезвость, светлый и спокойный ум своей матери, и брак ее был счастливым. Но Мирру некому было отрезвить от высокопарных бредней ее родителей. Ей всегда внушалось, что она дочь "сына Солнца". К сожалению, ее дальнейшая судьба оказалась более чем трагичной. Неудачная любовь, потом неудачный брак и рождение более десяти детей, которых она не имела материальной возможности содержать. По мере их рождения дети разбирались благотворительными обществами и приютами. А Мирра ступенька за ступенькой опускалась в невероятную, чудовищную нищету.

Трудно понять, как Бальмонт - человек, который так долго жил на Западе, много переводил и выступал, почему он впал в такую отчаянную нищету. Он умер 24 декабря 1942 года семидесяти пяти лет, в русской больнице Сен-Женевьев дю Буа. Народу на похоронах было мало. Говорят, что погода в тот день была очень мрачная, моросил холодный дождь.

Так окончил свою жизнь поэт, воспевавший солнце и океан, любивший красоту и веривший в добро и свет.

 Я не верю в черное начало,
 Пусть праматерь нашей жизни Ночь,
 Только Солнцу сердце отвечало,
 И всегда бежит от тени прочь.
 Я не верю. Нет закона веры.
 Если верю, знает вся душа,
 Что бессильны всякие примеры
 И что жизнь в основе хороша.