Отступление первое. Художник

1

Натура, одаренная от природы по-русски щедро, широко, с размахом, писатель милостью божьей, Куприн поражал современников возможностями своего таланта. "Я сказал: "по своей талантливости". Нужно сказать - "большой талантливости", - поправлял себя пристрастный к собственному поколению Бунин, вспоминая о Куприне, о трудности его жизненного пути, о неравноценности написанного им, о многом разном, великом и малом, что соединилось в личности писателя.

Куприн родился 26 августа (7 сентября) 1870 года в захолустном городке Наровчате Пензенской губернии. Отца своего, мелкого чиновника, умершего от холеры, когда мальчику шел второй год, он совсем не помнил. В 1874 году Куприн переезжает с матерью в Москву и поселяется в общей палате вдовьего дома на Кудринской площади. Так начинается для будущего писателя долгая полоса беспрерывного заточения во всякого рода казенных заведениях.

Во вдовьем доме (описанном впоследствии в рассказе "Святая ложь") он по крайней мере не был оторван от матери. Вообще для детства Куприна и формирования его личности немалое значение имело то обстоятельство, что в глазах ребенка место "верховного существа" безраздельно заняла мать.

Судя по свидетельствам современников, Любовь Алексеевна Куприна, урожденная княжна Кулунчакова, "обладала сильным, непреклонным характером и высоким благородством" (Кончина матери А. И. Куприна. - "Русское слово", 1910, № 135,15 (28) июня). Это была женщина энергичная, волевая (чего только ей стоило после смерти мужа воспитать почти без средств к существованию троих детей) и даже с оттенком деспотизма в характере. Авторитет Любови Алексеевны оставался непоколебимым в течение всей ее долгой жизни. Она была натурой незаурядной, обладавшей, по словам Куприна, редким "инстинктивным вкусом" и тонкой наблюдательностью. "Расскажешь ли, или прочтешь ей что-нибудь, - вспоминал Куприн, - она непременно выскажет свое мнение в метком, сильном, характерном слове. Откуда только брала она такие слова? Сколько раз я обкрадывал ее, вставляя в свои рассказы ее слова и выражения..." И у шестидесятилетнего Куприна образ матери вызывает совершенно детски-восторженные признания. В своем автобиографическом романе "Юнкера" он не называет мать Александрова иначе, как "обожаемая". Мечтательный и одновременно вспыльчивый, нежный и упорный до упрямства мальчик оказался обязанным матери многими чертами своего характера.

В 1876 году из-за тяжелого материального положения Любовь Алексеевна была вынуждена отдать сына в Александровское малолетнее сиротское училище. Саша надел первую в своей жизни форму - "парусиновые панталоны и парусиновую рубашку, обшитую вокруг ворота и вокруг рукавов форменной кумачовой лентой". Казенная обстановка, злобные старые девы-воспитательницы, наконец, сверстники, которые "были с самого первоначала исковерканы", - все это причиняло мальчику страдания и вызывало в нем протест.

Однако жизнь в сиротском пансионе могла показаться еще терпимой в сравнении с гнетущим бытом кадетского корпуса, куда поступил Куприн. В 1880 году он сдал вступительные экзамены во Вторую Московскую военную гимназию, которая два года спустя была преобразована в кадетский корпус. И снова форма: "черная суконная курточка, без пояса, с синими погонами, восемью медными пуговицами в один ряд и красными петлицами на воротнике". Поистине детство Куприна было насильственно затянуто в казенную форму. В повести "На переломе" ("Кадеты") Куприн подробно запечатлел калечащие детскую душу нравы "бесшабашной республики", тупость начальства, "всеобщий культ кулака", отдававший более слабого на растерзание более сильному, наконец, отчаянную тоску по семье и дому.

Десятилетний мальчик столкнулся в эту пору с несправедливостью, возведенной в закон. В его сознании нормы честности и благородства, поддерживаемые в семье материнским авторитетом, приходят в резкое несоответствие с царившим в гимназии правом сильного, с нелепой казарменной воспитательной системой. Болезненную травму оставила в душе мальчика публичная порка (описанная в "Кадетах"), которой подвергло его гимназическое начальство, имея в виду цели "педагогические". Уже на закате своих дней Куприн прокомментировал этот эпизод: "Булавин - это я сам, и воспоминание о розгах в кадетском корпусе осталось у меня на всю жизнь..." ("Москва родная").

Третье Александровское юнкерское училище в Москве, куда Куприн поступил в сентябре 1888 года, приняло в свои стены уже не "невзрачного, маленького, неуклюжего кадетика" (Воспоминания однокашника, Л. А. Лимонтова), а крепкого юношу, ловкого гимнаста, юнкера, без меры дорожащего честью своего мундира, неутомимого танцора, пылко влюбляющегося в каждую хорошенькую партнершу по вальсу. Разве что "бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны" ("Юнкера"), толкавшая на резкие и необдуманные поступки, выделяла его среди дюжинных юнкеров. Но впечатление это лишь внешнее. Молодой Куприн, бессознательно приспосабливаясь к окружению, вобрал в себя "типические" черты военной среды во имя спасения и сохранения своей индивидуальности, того "купринского", что проявилось в его первых художественных опытах - стихах и прозе.

Иными словами, детские и юные годы Куприна в известной мере дают материал для отыскания истоков его характерных особенностей как художника. Воспевание героического, мужественного начала, естественной и грубовато-здоровой жизни сочетается в купринском творчестве, как мы увидим, с обостренной чуткостью к чужому страданию, с пристальным вниманием к слабому, "маленькому человеку", задыхающемуся в оскорбительно - чужой и враждебной ему среде. Вот эта вторая плодотворнейшая стихия Куприна-художника восходит к впечатлениям маленького Саши, полученным в кадетском корпусе. Речь идет не только о произведениях с явным автобиографическим уклоном. Нужно было ребенком пройти через ужасы военной бурсы, пережить унизительную экзекуцию, чтобы так болезненно остро ощутить, скажем, безысходную драму жалкого, забитого солдатика Хлебникова ("Поединок") или мучения татарина Байгузина ("Дознание"), истязуемого на батальонном плацу.

Несмотря на мрачность быта кадетского корпуса, именно там зародилась настоящая, глубокая любовь Куприна к литературе. Среди бездарных или опустившихся казенных педагогов счастливым исключением оказался литератор Цуханов (в повести "На переломе" Труханов), "замечательно художественно" читавший воспитанникам Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева. К этому же времени и сам Куприн начинает пробовать свои силы в поэзии. Сохранилось несколько его очень несовершенных ученических опытов 1883-1887 годов, где он вторит демократическим поэтам-восьмидесятникам. Показательна эта ориентация, несколько неожиданная для воспитанника кадетского корпуса: он ищет образцы для подражания не в казенно-патриотической лирике, а в поэзии Надсона, раннего Минского, сатире А. К. Толстого. Очевидно, грубая и примитивная пропаганда верноподданничества и милитаризма, внедрявшаяся в умы кадетов, вызвала у Куприна резкое противодействие, потому что объектами сатирического изобличения избираются издатель консервативных "Московских ведомостей" М. Н. Катков ("Ода Каткову", 1886) и даже сам Александр III ("Недоразумение"). Откликом на готовившуюся расправу над А. И. Ульяновым и четырьмя его товарищами-народовольцами, обвиненными в подготовке покушения на царя, явилось стихотворение "Сны" (14 апреля 1887 года), в котором семнадцатилетний Куприн заклеймил "гнусное", страшное дело" царского суда:

 Вдруг смолкла вся площадь, и жутко молчанье... 
 Послышался детский отрывистый плач, 
 И снова все стихло. Один в ожиданье 
 По доскам помоста шагает палач...

Уже, будучи в юнкерском училище, Куприн впервые выступил в печати. Познакомившись с бывшим "искровцем" поэтом Л. Пальминым, он опубликовал в журнале "Русский сатирический листок" рассказ "Последний дебют". Сладкий яд авторства, особенный запах типографской краски новенького номера журнала, наконец, дисциплинарное взыскание за выступление в печати - все это запомнилось навсегда, воплотилось позднее в отдельный рассказ ("Первенец", 1897), стало эпизодом романа ("Юнкера") и темой специального очерка ("Типографская краска", 1929). Сам же рассказ не обличал сколько-нибудь таланта в его авторе, таким дешевым мелодраматизмом был он перенасыщен, так трафаретны были его персонажи. Первый выход, а литературу оказался неудачным, не имел серьезного значения " творческой биографии Куприна. И когда, окончив 10 август 1890 года "по первому разряду" Александровское училище, свежеиспеченный подпоручик отправился в 46-й пехотный Днепровский полк, квартировавший в городишке Проскурове Подольской губернии, он и сам не относился сколько-нибудь серьезно к своему "писательству".

Четырехлетняя служба едва ли не впервые столкнула Куприна с тяготами обыденной жизни, от которой он был все время отгорожен стенами военных учебных заведений. Куприн оказался "в невероятной глуши, в одном из пограничных юго-западных городков. Вечная грязь, стада свиней на улицах, хатенки, мазанные из глины а навоза..." ("К славе"). Показная нарядная сторона военной жизни обернулась своим исподом: утомительно однообразными занятиями ружейными приемами в "словесностью" с ошалевшими от муштры солдатами; попойками в офицерском клубе да пошлыми интрижками с полковыми "мессалинами".

Однако именно эти годы дали возможность Куприну досконально изучить провинциальный военный быт, а также познакомиться и с нищей жизнью еврейского местечка, и с бытом Полесского села, и с нравами провинциальной интеллигенции. "Дознание", "Ночлег", "Ночная смена", "Поединок", "Свадьба", "Славянская душа", "Ужас", "К славе", "Миллионер", "Жидовка", "Трус", "Телеграфист", "Неизъяснимое" и т. д. - материал для этих произведений он почерпнул именно в годы своей офицерской службы. В 1893 году подпоручик Куприн заканчивает по весть "Впотьмах" и рассказ "Лунной ночью". Все чаще и чаше задумывается он над тем, как ему следует жить дальше. Вот так же "взрослеет" в "Поединке" подпоручик Ромашов, еще недавно мечтавший о военной славе, но после напряженных раздумий о бессмысленной армейской муштре, дикости провинциального офицерского существования решающий выйти в отставку.

А. И. Куприн - офицер. А. И. Куприн. 1897 г. Киев

А. И. Куприн. 1897 г. Киев

Прошение об отставке Куприн подает в конце 1893 года и в августе следующего оказывается в Киеве. К этому времени популярный народнический журнал Михайловского и Короленко "Русское богатство" напечатал его повесть "Впотьмах" и рассказ "Лунной ночью". В Киеве Куприн много печатается, пишет рассказы, очерки, заметки в местных и провинциальных газетах ("Киевское слово", "Киевлянин", "Волынь"). Итогом этого беспокойного полуписательского, полурепортерского прозябания были два сборника Куприна: очерков - "Киевские типы" (1896) и рассказов - "Миниатюры" (1897).

2

Первое, что бросается в глаза, когда знакомишься с куприновскими произведениями 90-х годов, это их неравноценность. Рядом с неприхотливыми и как раз поражающими неприхотливостью своей правды даже не рассказами в собственном смысле слова, а эскизами, очерками, набросками, в которых ощущаются подлинные, еще не остывшие жизненные впечатления ("Дознание", 1894; "Ночлег", 1895; очерки из сборника "Киевские типы", 1895-1896 и т. д.), мы находим многочисленные вещи, где резко заметно тяготение к штампам, традиционной мелодраме.

Пестрота и не равноценность ранней прозы Куприна объяснимы его слабой общей культурой и недостаточным знанием жизни. В Киеве Куприн оказывается, по собственным словам, "в положении институтки-смолянки, которую ни с того ни с сего завели бы ночью в дебри Олонецких лесов и оставили бы без одежды, пищи и компаса. Вдобавок, - замечает он, - самое тяжелое было то, что у меня не было никаких знаний, пи научных, ни житейских" (Автобиография А. И. Куприна. - "Огонек", 1913,№ 20). Попав в большой незнакомый город, он был вынужден перепробовать все роли на нижних этажах социального здания. О тех опасностях, какие подстерегали талант молодого Куприна, проницательно отозвался много позже Бунин: "...выйдя из полка и кормясь потом действительно самыми разнообразными трудами, он кормился, между прочим, при какой-то киевской газетке не только журнальной работой, но и "рассказишками". Он мне говорил, что эти "рассказишки" он сбывал "за сущие гроши, разумеется, но очень легко", а писал и того легче, "на бегу, на лету, посвистывая" - и ловко попадая по своей талантливости во вкус редактору и читателям".

Примеров "потрафления" вкусам публики у молодого Куприна, к сожалению, немало. Это прежде всего рассказы, где изображаются "р-р-оковые" страсти, где мелодрама принудительно делит героев на воплощение благородства и злодейства. Таково уже упоминавшееся первое печатное произведение Куприна "Последний дебют". Ту же "душещипательную" традицию продолжают некоторые рассказы 90-х годов ("Впотьмах", 1893, "Лунной ночью", 1893, "Странный случай", 1896 и т. д.). Пройдет немного времени, и в очерке "По заказу" (1901) Куприн резко высмеет собственные литературные штампы.

О своих ранних произведениях Куприн отозвался сурово. "Да поймите же, - объяснял он корреспонденту газеты "Крымский курьер", - что это первые ребяческие шаги на литературной дороге". Преодолению литературщины, заемных мелодраматических трафаретов и расхожих описаний способствовало подлинное познание жизни. Молодому писателю приходилось вовсю наверстывать упущенное за годы скудной юности. В его автобиографии приведен пестрый список тех профессий, какие он перепробовал, расставшись с военным мундиром: был репортером, управляющим при постройке дома, разводил табак "махорку-серебрянку" в Волынской губернии, служил в технической конторе, был псаломщиком, выступал на сцене, изучал зубоврачебное дело, пробовал постричься в монахи, работал в кузнице и в столярной мастерской при сталелитейном заводе в Волынцеве, служил в артели по, переноске мебели фирмы некоего Лоскутова, работал по разгрузке арбузов и т. д.

В этом списке первым стоит: репортер. И это не случайно. Репортерская работа в киевских газетах - судебная и полицейская хроника, писание фельетонов, передовиц и даже "корреспонденций из Парижа" - была главной литературной школой Куприна. К амплуа репортера он сохранил навсегда теплое отношение. В 1918 году в Петроградской газете "Вечерние огни" Куприн так охарактеризовал репортерскую работу: "Публика еще продолжает думать, что репортер - пожарный строчила либо происшественник... Между тем репортер, как и беллетрист, должен "видеть все, знать все, уметь все и писать обо всем". Границы между репортажем и художественным творчеством условны. Художник часто становится репортером, а репортер поднимается до уровня художника". В этой пусть завышенной оценке чернорабочего от журналистики, в этом сведении качественного различия между художником и газетным ремесленником к различию количественному ощущается отголосок собственного, "купринского" пути в "большую" литературу.

От природы у Куприна было умение видеть, поразительная наблюдательность и память.

Сохранился рассказ некой дамы-писательницы, которая в ранней молодости встретилась на каком-то общественном балу с безвестным пехотным офицером Куприным. Прошло лет двадцать, и вот уже в Петербурге писатель, увидев ее, подошел, назвал по имени-отчеству и напомнил об их знакомстве. Она удивилась: "Неужели вы меня узнали?" Куприн засмеялся и подробно описал, какое платье было на ней в тот вечер, двадцать лет тому назад. "Цвет, фасон, все решительно, совершенно точно, уж ведь мы-то, женщины, наши платья помним!" - изумленно рассказывала она.

Стоит ли поэтому удивляться, с какими поразительными подробностями запечатлены в маленьких рассказах Куприна пехотные офицеры, "ундеры", рядовые, артисты цирка, босяки, квартирные хозяйки, студенты-белоподкладочники, певчие, лжесвидетели, воры. Какое обилие типажей, очерченных резко и характерно, предстает в военных рассказах, какая пестрая людская ярмарка развертывается в "Киевских типах"! Военные типажи обрисованы писателем так, что подчеркнута их распространенность; в забитом, "бледном, грязном" татарине Камафутдинове, "посмешище всей роты, ужасе и позоре инспекторских смотров" ("Ночная смена"), мы без труда узнаем черты жалкого Мухамеда Байгузина, подвергнутого "экзекуции" за кражу голенищ и тридцати семи копеек ("Дознание"); любимец роты, запевала, лентяй Замошников ("Прапорщик армейский") повторится в старом солдате дядьке Веденяпине, "запевале и общем увеселителе" ("Поход").

В великолепно изученной Куприным среде киевского "дна" писатель так же знает "все обо всем", как и в среде армейской. Он знает и то, какие типы лжесвидетелей существуют в Киеве и почему их нельзя путать с продажными "благородными" свидетелями. Как называют босяков в Петербурге, как их зовут в Москве, а как в Одесее и Харькове. Знает, что "марвихер" - это вор, занимающийся исключительно карманными кражами, и - даже! - что "за последнее время между "марвихерами" вошли в моду короткие мохнатые бушлаты из светло-желтого драпа".

От природы имел Куприн необыкновенное зрение, тонкий слух и редкостную чуткость к запахам и ароматам.

Современники шутили, что в Куприне было что-то "от большого зверя". Мамин-Сибиряк говорил: "А вот Куприн. Почему он большой писатель? Да потому что он живой. Живой он, в каждой мелочи живой. У него один маленький штришок - и готово: вот он весь тут, Иван Иванович... Кстати, он, знаете, имеет привычку настоящим образом, по-собачьи, обнюхивать людей. Многие, в особенности дамы, обижаются. Господь с ними, если Куприну это нужно". Ему вторила писательница Н. А. Тэффи: "Вы обратите внимание, как он всегда принюхивается к людям! Потянет носом, и конец - знает, что это за человек".

Читая Куприна, и впрямь ощущаешь его необычное, прямо- таки "звериное" обоняние. Так, в автобиографическом романе "Юнкера" юный выпускник кадетского корпуса Александров слышит, как по-разному пахнут "сильные, полу мужские тела" кадетов на физическом осмотре: "Они пахнули по-разному: то сургучом, то мышатиной, то пороховой гарью, то увядающим нарциссом". В рассказе "В цирке" борец Арбузов чувствует, как в цирковых коридорах пахнет "конюшней, газом, тырсой, которой посыпают арену, и обыкновенный запах зрительных зал - смешанный запах новых лайковых перчаток и пудры". Куприн слышит запах тела девушки, "тот радостный, пьяный запах распускающихся тополевых почек и молодых побегов черной смородины, которыми они пахнут в ясные, но мокрые весенние вечера". Аромат белых акаций таков, что "их сладкий приторный запах чувствуется на губах и во рту" (рассказ "Белая акация").

Примечательно, что в произведениях, передающих живой опыт молодого Куприна, его интерес направлен не на исключительные события, переданные к тому же "бывалым человеком" (таковы почти все его рассказы мелодраматического характера), а на событие, многократно повторяющееся, на подробности быта, обстановку, на воссоздание среды во всех ее незаметных мелочах, на воспроизведение величественной и медлительной "реки жизни".

Военные и "цивильные" этюды Куприна сродни "натуральному" очерку XIX века, но насколько же с тех пор выросла сила художественной изобразительности! Писатель не ограничивает свою задачу пусть меткими, но незамысловатыми "зарисовками с натуры". Нет, в отличие от популярных газетных очеркистов-современников (А. В. Амфитеатрова, В. М. Дорошевича, И. Ф. Буквы-Васильевского) он художественно осмысляет действительность, выносит ей приговор логикой самих образов. "Моментальные" фотографии не только объединяются в цельную художественную панораму, они преобразуются в неповторимую картину купринского видения мира. И когда в 1896 году, поступив на службу на крупнейший сталелитейный и рельсопрокатный завод Донецкого бассейна - Юзовский, Куприн пишет цикл очерков о положении рабочих, одновременно с ними уже складываются контуры первого крупного произведения - повести "Молох".

3

Куприн чутко уловил и отразил в повести первые раскаты нарастающего общедемократического подъема 90-х годов. Пожалуй, впервые в русской литературе в "Молохе" крупным планом показан протестующий рабочий класс. Стремительно и жестоко развивавшийся промышленный капитализм получил в произведении столь резкое изображение, что редактор народнического "Русского богатства", где печаталась повесть, Н. К. Михайловский потребовал переделки главы о "бунте".

Помимо соображений цензурного характера, здесь, бесспорно, проявилось несогласие убежденного народника с писателем - реалистом. Для центрального героя повести инженера Боброва, которому симпатизирует Куприн, рабочий выглядит "терпеливым русским мужиком", отдаваемым в жертву капиталистическому идолу. Организованное выступление пролетариата для него такой же гром среди ясного неба, как и для промышленного воротилы Квашнина, номинального директора завода Шелковникова и фактического руководителя - бельгийца Андреа. Нам неизвестно, к сожалению, как была изображена забастовка в первой редакции. Под давлением Михайловского писатель был вынужден пойти на уступки: "...о бунте ни слова. Он будет только чувствоваться".

Зато выпукло и ярко показана в повести обслуживающая капитализм интеллигенция - все эти зиненки, свежевские, шелковниковы. И конечно, сам "Молох" - уродливый, как гигантская пиявка, сладострастный Квашнин. В воспаленном воображении Боброва рыжий миллионщик выглядит уже не человеком, а каким-то неведомым существом, требующим теплой человеческой крови.

Однако Квашнин не просто фантом или гадкое физическое существо, "вечно предшествуемое своим животом". Куприн не страшится показать гротескно безобразного толстосума и в ином, неожиданном свете - па пикнике, в решающий для Боброва момент неравного "поединка" с Квашниным за хорошенькую Нину Зиненко. Так победно звучит музыка, которую открывает Квашнин в паре с Ниной: "Василий Терентьевич выждал такт и вдруг, повернувшись к своей даме движением, исполненным тяжелой, но своеобразной величественной красоты, так самоуверенно и ловко сделал первое pas, что все сразу признали в нем бывшего отличного танцора". Писатель избегает однолинейного заострения, не нарушая при этом общей оценки.

Символика, отождествляющая древнего жестокого языческого идола и с могущественным Квашниным, и с заводом, пожирающим человеческие жизни, продолжает расширяться, распространяясь как бы концентрическими кругами. В глазах чуждого фальши и несправедливости одиночки-правдоискателя Боброва уже вся буржуазная цивилизация - "прогресс, машинный труд, успех культуры" и т. д. - уподобляется тому же моавитянскому богу солнца, огня и войны - Молоху.

Но при этом протест у Боброва (являющегося рупором идей Куприна) переходит в отрицание цивилизации вообще. Лишь в спокойном доверии к природе и простому человеку находят писатель и его герои временное прибежище, лекарство от мучений, причиняемых нелепым общественным устройством. Симпатии Куприна на стороне не испорченных цивилизацией людей, живущих среди величественной и дикой природы. Таковы полесские старожилы - трогательный "лесной человек" Талимон ("Лесная глушь", 1898) и обладающий неистощимым запасом полесских легенд охотник Трофим Щербатый ("Оборотень", названный позднее "Серебряный волк", 1901; "На глухарей", 1899). Такова же молодая красивая "колдунья" Олеся, преследуемая тупыми крестьянами и преподавшая урок нравственного благородства влюбленному в нее городскому "панычу" ("Олеся", 1898). В этом рассказе воплощена одна из центральных тем литературы XX века: естественное стремление современного человека быть ближе к природе, ее живительным сокам и полная невозможность в условиях своекорыстного мира осуществления такой идиллии.

В прозе Куприна второй половины 90-х годов "Молох" выделяется как страстное прямое обвинение капитализму. Повесть была этапом не только в идейном развитии писателя, но и его художественной эволюции. Это была уже во многом настоящая "купринская" проза с ее, по словам Бунина, "метким и без излишества щедрым языком".

Так начинается стремительный творческий расцвет Куприна, создавшего на стыке двух веков едва ли не все самые значительные свои произведения. Талант Куприна обретает уверенность и силу. Вслед за "Молохом" появляются произведения, выдвинувшие писателя в первые ряды русской литературы, - "Прапорщик армейский" (1897), "Олеся" и затем, уже в начале XX столетия, "В цирке", "Конокрады" (1903), "Белый пудель" (1903).