Вместо заключения

Свыше семидесяти лет назад один из критиков, анализируя творчество двух писателей- "знаньевцев", А. И. Куприна и С. И. Гусева-Оренбургского, писал:

"Эта ликующая радость при виде отживающей тяжелой и серой старины, это почти вакхическое опьянение зарождающейся новой жизнью придают произведениям г. Гусева-Оренбургского и г. Куприна какую-то особую своеобразную прелесть, с избытком выкупающую их художественные недочеты.

Грядущие поколения отнесутся к ним, по всем вероятиям, холоднее нашего.

Им виднее будет историческая перспектива, легче будет вынести беспристрастный приговор.

Нам эти произведения дороги.

В них сконцентрирована наша история.

В них мы находим себя"^*.

^* (В. Фриче. Очерки современной литературы. - Журн. "Правда", 1905, сентябрь - октябрь, с. 425.)

К творчеству Гусева-Оренбургского, далеко уступавшего по силе художественного дарования Куприну, "грядущие поколения" действительно отнеслись "холоднее", нежели читатель начала 900-х годов (хотя, заметим попутно, талантливый реалист Гусев-Оренбургский заслуживает внимания). Но Куприн, острый обличитель "отживающей тяжелой и серой старины", певец здоровых и естественных чувств, так страстно мечтавший о возвышенном и прекрасном, не поблек и, больше того, только теперь становятся ясными вся его значительность, его важное место в истории новейшей русской литературы. И самые его слабости, его духовные блуждания и падения в высшей степени поучительны.

Мы знаем, к чему привели талантливого художника неясность мировоззрения, известная стихийность его незаурядного дарования. Мы знаем, как он, отвергая определенность философских и политических взглядов, определенность идейной программы, поддавался порой философии декаданса и терпел эстетические поражения. Знаем, как мучительны были его переживания в период эмиграции - переживания человека, оторвавшегося от народной почвы. Трагедия Куприна глубоко поучительна для каждого художника. Только усвоение передовых идей эпохи дает художнику истинную силу прозрения, историческую перспективу, помогает ему подняться до синтеза в искусстве.

Но как бы ни была поучительна трагедия Куприна, не в этом, конечно, главные "уроки" талантливого и обаятельного русского мастера. Главное в том, что он искренне стремился к правде, стремился к глубокому художественному исследованию социальной действительности, был чуток к живой жизни и свято берег блеск и чистоту бессмертного русского слова, столь дорогого для всего прогрессивного, мыслящего человечества. Из этих стремлений, из этого литературного подвижничества, из любви художника к "земной заманчивой красоте" возникло все, что так пленяет нас в Куприне.

Он обогатил русскую прозу, он внес в нее свои темы, мотивы, свои профессиональные приемы, своеобразные, "купринские", краски. Куприн способствовал, если так можно выразиться, усилению динамического элемента русской прозы, ибо он был мастером острого сюжета, мастером занимательного повествования. Порой его привлекала занимательность ради занимательности, привлекал своеобразный жизненный факт как таковой. Но в большинстве случаев волнующее и интригующее сплетение сюжетных линий было для него не самоцелью, а средством к воссозданию социально типичного, средством вмешательства в жизнь, эстетического ее освоения.

Под пером А. И. Куприна, как удачно заметил Б. В. Михайловский, "жизнь всегда кажется интересной, многообразной. Даже тусклое житие "маленьких людей" отсвечивает отблесками более высоких человеческих ценностей или вдруг мелькнувшей красоты"^*.

^* (Б. В. Михайловский. Русская литература XX века. М., Учпедгиз, 1939, с. 57.)

Реалистическое в своих основах творчество Куприна заключает в себе яркие романтические тенденции, которые отчетливей всего, пожалуй, проявились в "Олесе" и "Листригонах". Быть может, Куприн больше, чем кто-либо, способствовал подготовке такого своеобразнейшего явления русской прозы, как творчество Александра Грина вдохновенного романтика, мастера занимательных сюжетов, певца мужественных и благородных людей.

Куприн не был теоретиком литературного мастерства и не претендовал на то, чтобы им быть. Но он выработал своеобразный литературно-профессиональный кодекс, который в высшей степени поучителен для современного художника, особенно для новеллиста. Приведем этот "кодекс", как он был записан одним из тех литераторов, которым давал советы Куприн (Марком Криницким):

"Первое. Если хочешь что-нибудь изобразить... сначала представь себе это совершенно ясно: запах, вкус, положение фигуры, выражение лица. Никогда не пиши: "какой-то странный цвет" или "он как-то неловко выкрикнул". Опиши цвет совершенно точно, как ты его видишь. Изобрази позу или голос совершенно отчетливо, чтобы их точно так же отчетливо видел и слышал читатель. Найди образные, незатасканные слова, лучше всего неожиданные. Дай сочное восприятие виденного тобою, а если пе умеешь видеть сам, отложи перо.

Второе. В описаниях помни, что так называемые "картины природы" в рассказе видит действующее лицо: ребенок, старик, солдат, сапожник. Каждый из них видит по-своему. Не пиши: "Мальчик в страхе убежал, а в это время огонь полыхнул из окна и синими струйками побежал по крыше".

Кто видел? Мальчик видит пожар так, а пожарные иначе. Если описываешь от своего лица, покажи это свое лицо, свой темперамент, настроение, обстоятельства жизни. Словом, ничего "внешнего", что не было бы пропущено "сквозь призму" твоей индивидуальной души или кого-нибудь другого. Мы не знаем "природы" самой по себе, без человека.

Третье. Изгони шаблонные выражения: "С быстротой молнии мысль промчалась в его голове...", "Он прижался лбом к холодному стеклу...", "Пожал плечами...", "Улица прямая как стрела...", "Мороз пробежал по спине...", "Захватило дыхание...", "Пришел в бешенство...". Даже не пиши: "поцеловал", а изобрази самый поцелуй. Не пиши: "заплакал", а покажи те изменения в лице, в действиях, которые рисуют нам зрелище "плаканья". Всегда живописуй, а не веди полицейского протокола.

Четвертое. Красочные сравнения должны быть точны. Улица не должна у тебя "смеяться". Изображай гром, как Чехов, словно кто прошелся босыми ногами по крыше. Полная и нетрудная наглядность. Ничего вычурного.

Пятое. Передавая чужую речь, схватывай в ней характерное: пропуски букв, построение фразы. Изучай, прислушивайся, как говорят. Живописуй образ речью самого говорящего. Это одна из важнейших красок... для уха.

Шестое. Не бойся старых сюжетов, но подходи к ним совершенно по-новому, неожиданно. Показывай людей и вещи по-своему, ты - писатель. Не бойся себя настоящего, будь искренен, ничего не выдумывай, а подавай, как слышишь и видишь...

Седьмое. Никогда не выкладывай в рассказе твоих намерений в самом начале. Представь дело так, чтобы читатель ни за что не догадался, как распутается событие. Запутывай и запутывай, забирай читателя в руки: что, мол, попался? и с тобой будет то же. Не давай ему отдохнуть ни на минуту. Пиши так, чтобы он не видел выхода, а начнешь выводить из лабиринта, делай это добросовестно, правдиво, убедительно. Хочешь оставить в тупике, разрисуй тупик вовсю, чтобы горло сжалось. И подай так, чтобы он видел, что сам виноват. Когда пишешь, не щади ни себя (пусть думают, что про себя пишешь), ни читателя. Но не смотри на него сверху, а дай понять, что ты и сам есть или был такой.

Восьмое. Обдумай материал: что показать сначала, что после. Заранее выведи нужных впоследствии лиц, покажи предметы, которые понадобятся в действии. Описываешь квартиру - составь ее план, а то, смотри, запутаешься сам.

Девятое. Знай, что, собственно, хочешь сказать, что любишь, а что ненавидишь. Выноси в себе сюжет, сживись с ним. Тогда лишь приступай к способу изложения. Пиши так, чтобы было видно, что ты знаешь свой предмет основательно. Пишешь о сапожнике, чтоб сразу было видно, что ты знаешь, в сапожном деле не новичок. Ходи и смотри, вживайся, слушай, сам прими участие. Из головы никогда не пиши.

Десятое. Работай! Не жалей зачеркивать, потрудись "в поте лица". Болей своим писанием, беспощадно критикуй, пе читай недоделанного друзьям, бойся их похвалы, не советуйся ни с кем. А главное, работай живя. Ты репортер жизни. Иди в похоронное бюро, поступи факельщиком, переживи с рыбаками шторм на оторвавшейся льдине, суйся решительно всюду, броди, побывай рыбой, женщиной, роди, если можешь, влезь в самую гущу жизни. Забудь на время себя. Брось квартиру, если она у тебя хороша, все брось на любимое писательское дело... Кончил переживать сюжет, берись за перо, и тут опять не давай себе покоя, пока не добьешься, чего надо. Добивайся упорно, беспощадно..."^*.

^* (Марк Криницкий. Как писать рассказы. - "Женский журнал", 1927, № 1, с. 5.)

Эти советы замечательны не только своей технологической продуманностью, но и царящим в них духом творческих исканий, святой одержимостью, беззаветным желанием проникнуть в доподлинную правду жизни. Эти советы носят, мы бы сказали, воинствующий характер, - они направлены против формалистского, анемично-кабинетного искусства, они зовут художника к живой и яркой жизни, зовут к творческому беспокойству, к подлинно вдохновенной работе над словом.

У Куприна и "незначительное" обретает большой человеческий смысл, становится перлом поэзии (вспомним очаровательную "Лепочку", вспомним "Ю-ю").

У этого художника можно учиться точности, ясности и благородной простоте языки. Лев Толстой считал язык Куприна "прекрасным". Толстому импонировала зоркость Куприна, который "не упустит ничего, что бы выдвинуло предмет и произвело впечатление па читателя"^*.

^* (Валентин Булгаков. Л. Н. Толстой в последний год его жизни. Гослитиздат, 1957, с. 298.)

И вот что важно: Куприн умеет создавать поэтическое впечатление не путем каких-либо "эффектов", а путем выявления объективно присущих предмету свойств, выявления внутренней сущности, "души" предмета или скрытой в нем динамики.

Н. Шамота в своей книге "Художник и народ" приводит ночной пейзаж из произведения Куприна "Мыс Гурон":

"Зажглась скромно и затрепетала, задрожала нежным изумрудом скромная далекая звезда, и за нею чинно взошли на небо другие, младшие разноцветные звезды. Мирный, торжественный, сладкий час. Но уже там, направо, золотеет небо выше горизонта. Потом оно краснеет. Это шествует пожиратель кротких прекрасных звезд августовский месяц. Вот он и выкатился весь наружу. Сегодня он находится в полной силе и власти. Лик его безупречно круглый и кроваво-рыжий - бесстыж, как у пьяного палача. Он идет не торопясь, но гигантскими шагами. Скоро он при помощи своих магических чар овладеет всем небом. Робкие, кроткие звездочки теряются, бледнеют от страха и убегают на самый верх неба..."

По поводу этого описания исследователь справедливо замечает: "Когда мы говорим: "взошла звезда" или "взошел месяц", то в этих выражениях уже не ощущается их образное наполнение. Куприн прибавляет: "на небо", и в будничном, привычном вдруг открывается яркая образность. "Звездочки теряются" - это могло означать "исчезают". Но стоило писателю поставить вслед за этим - "бледнеют", "убегают", как и слово "теряются" обнаруживает значение душевного движения (проявить растерянность, беспомощность, смутиться) вместо значения физического действия. Возможно, что когда говорят о волшебстве слова, то большей частью говорят именно об этом; об умении художника поставить слово в такие связи с другими словами, чтобы оно полностью обнаружило скрытые образные свойства"^*.

^* (Н. Шамота. Художник и народ. М, "Советский писатель", 1960 с. 93.)

Да, Куприн обладал простым и мудрым волшебством слова. Мастер языка, мастер сюжета и композиции, он оставил нам наследие, которое приближается к художественному уровню русской классики и может служить хорошей школой для прозаика.

И нельзя не присоединиться к К. Паустовскому, когда он пишет: "Мы должны быть благодарны Куприну за все - за его глубокую человечность, за его тончайший талант, за любовь к своей стране, за непоколебимую веру в счастье своего народа и, наконец, за никогда не умиравшую в нем способность загораться от самого незначительного соприкосновения с поэзией и свободно и легко писать об этом"^*. Александр Иванович Куприн шел трудным путем поисков правды, горячо любил Россию и оставил своему народу драгоценный дар многих прекрасных произведений, продолжающих славные традиции русского реализма.

^* (К. Паустовский Собр. соч., т. 8. М., "Художественная литература", 1970, с. 106.)