Горькое признание

В 1913 году Куприн отмечал сорок третью осень своей жизни. День рождения (26.VIII) справлялся в "зеленом домике" в Гатчине на Елизаветинской улице, 19-а (ныне улица Достоевского).

"Зеленый домик", состоящий из пяти комнат, вместе с небольшим участком земли был приобретен пять лет тому назад.

Цветник, огород и птичник составляли скромное хозяйство Куприна. На огороде делались попытки выращивать какие-то невиданные мексиканские корнеплоды, над цветами производились сложные опыты по скрещиванию. В птичнике преобладали очень красивые, но плохо несущиеся куры и бойцовые петухи.

Дворник, кухарка и нянька - вот весь служебный персонал маленькой семьи, состоящей из хозяина, хозяйки и их дочки, которую отец звал Аксиньей, а мать - "Куськой".

Можно было бы обойтись без кухарки, если бы не частые наезды гостей из Петербурга, которых не полагалось отпускать без обеда.

Кроме того, кухонные труды осложнялись почти безграничной фантазией хозяина, который не столько любил поесть, сколько увлекался изобретением и усовершенствованием всякого рода блюд.

Итак, мы в "зеленом домике". Густые заросли сирени и боярышника окружают его со всех сторон. Окна кабинета писателя выходят в цветник, где сейчас цветут астры и хризантемы всевозможной окраски. Куприн утверждает, что от них пахнет легким морозцем и перчиком.

В кабинете все просто и скромно. На окнах стоят цветы и висят лиловые занавески. Они придают комнате ласковое освещение. На сосновом, гладко выструганном простой плотницкой работы столе (Куприн всюду, где бы он ни жил, заказывал себе для работы такие "немудрящие", прочные, с тяжелыми верхними досками столы) - старинная фарфоровая чернильница, стопка книг, приготовленных для чтения, и справа - фотографический портрет с размашистой надписью внизу: "Александру Ивановичу Куприну - Лев Толстой".

По стенам развешаны офорты и акварели - подарки знакомых художников. Среди них замечательная композиция П. Н. Щербова "Базар XIX века" - тонко шаржированные изображения виднейших деятелей русского искусства и литературы.

Щербов - создатель "большой" художественной карикатуры - был близким приятелем и соседом Куприна. До приобретения "зеленого домика" Куприн около года жил у Щербова, в его особняке, построенном в скандинавском стиле с фундаментом из огромных диких валунов финляндского гранита.

В углу купринского кабинета - украшенный резьбой оливковый ящик, где в виде небольшой библиотечки собраны переводы "Поединка" - по-испански, по-польски, по-итальянски, по-чешски, по-французски, по-английски, по-японски, по-немецки.., всего около двадцати томиков.

В специальном ящике у Куприна находятся "человеческие документы" - письма, на которые он всегда аккуратно отвечает, считая, что каждый писатель до тех пор нужен своей стране, пока с ним переписывается и о нем думает массовый читатель.

Убранство кабинета дополняет большой темно-красный хоросанский ковер, разостланный по полу.

Были ковры и в других комнатах. Куприн любил их за огромный вкус и чувство изящества, которые вкладывают в эти произведения искусства народы Востока. Он говорил, что хороший ковер необыкновенно располагает к размышлениям.

В столовой около камина лежит, вытянув вперед лапы, громадный пес меделянской породы по прозвищу "Качай". Это - бездомный бродяга. Каждый день утром он подходит к калитке за подачкой. Сегодня ему разрешили побыть в комнатах.

Гости начинают съезжаться рано, к завтраку. В прихожей то и дело трещит звонок.

Гостей встречает сам хозяин. Для каждого он находит особые приветственные фразы, и в этом отношении выдумка его неистощима.

Завидя около калитки две исполинские фигуры знаменитых борцов - Заикина и Вахтурова, Александр Иванович кричит домашним:

- Молоток!

Этот инструмент нужен для того, чтобы открыть вторую половинку двери. В одну Вахтуров не влезал - это уже было проверено.

К приезду критика Измайлова, бывшего семинариста и настойчивого собирателя бурсацкого фольклора, Куприн наскоро организует маленький хор, и Александра Алексеевича еще на пороге встречают старым семинарским запевом "на седьмый глас":

  Сидяху на яблоне, да
  Питахуся сливами, да
  Ишел мужик с вилами, да
  Он меня бия-я-яху.
  Я же вопия-я-яху:
  "Постой, дяденька, не бей,
  Дам тебе пару голубей!"
  Слава силе твое, го-оспо-оди-и!

Цирковой артист Жакомино появляется одетый нянькой с запеленутым ребеночком на руках. Клоун искусно подражает крику младенца. Но при виде хозяина он вдруг делает неосторожное движение, "ребенок" падает на пол, бумажные пеленки развертываются, и в них - толстый батон колбасы, настоящей итальянской "салями", приготовленной мамашей Жакомино.

Писатель А. Н. Будищев - гатчинец - пришел со своими стихами, посвященными виновнику торжества.

- Нет, я не согласен с рифмой "Куприна" и "откупорена",- заявляет хозяин, выслушав стихи.- Я устал повторять, что моя фамилия произносится с ударением на втором слоге, так как происходит от названия дрянной речонки в Тамбовской губернии - Купры.

Журналист и поэт-сатириконец Е. С. Хохлов входит и вкладывает в руку хозяина прекрасно сделанную массивную казацкую на-гайку с привязанным к ней голубой ленточкой куском картона, на котором написано:

  Что подарить мы
  В восторге рьяном
  Тебе могли бы,
  Ну, угадай-ка?
  На "всякий случай"
  С Фомой Райляном
  Тебе дарится
  Сия нагайка.

Фома Райлян - редактор-издатель бульварной газеты "Против течения", незадолго перед тем напечатавший гнусный и грязный памфлет на Куприна, вызвавший общее негодование.

Александр Иванович со словами: "Слишком благородное оружие",- бережно вешает нагайку на стену.

Приехал с женой Яков Адольфович Бронштейн - инженер, меценат артистической молодежи суворинского театра, влюбленный в свежий талант Топоркова, и сам - неподражаемый чтец за душу берущих рассказов Шолом-Алейхема... Он перевел на французский язык популярную солдатскую песню "Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поет!" и посвятил этот перевод Куприну. Он у него по-французски звучит так:

  Россиньёль, россиньёль,
  Пти т'уазо,
  Ле канарие
  Шант си трист, си трист!
               Эн... Де...
  Иль нья па де маль!
  Ле канарие
  Шант си трист, си трист!

Хохот поднимается, когда "дядя Яша" сам залихватски исполняет эту причудливо офранцуженную песню.

Репортер "Петербургской газеты" Миша Ялгубцев - свой человек. Он всегда весел, неподкупен, преданный друг, мечтает хоть раз в жизни написать подлинно талантливый рассказ. Предан Куприну до глубины своей печенки и селезенки. Миша деловито приволок целый свиной окорок, завернутый в листы "Петербургской газеты", и передал его жене писателя, Елизавете Морицевне, со словами:

- Возьмите... Пригодится...

Фигура "Сэр Пич Брэнди" всем знакома. Это - фельетонист Федор Федорович Трозинер. Ему далеко за шестьдесят. У него темные выпуклые глаза старого кутилы и грешника. Он за короткий срок оставил свое миллионное состояние в лучших петербургских ресторанах и сейчас пишет фельетоны. Федор Федорович говорит хриплым басом и вполне примирился с судьбой.

Среди гостей и Минай Бестужев-Рюмин - внук декабриста, гусар, давно в отставке. От былой красоты остались только черные печальные глаза и длинные топкие пальцы рук.

- Мина!- взволнованно говорит Куприн, крепко целуя его.- Как я рад, что ты вспомнил меня! Садись, мой друг!

Я подхожу к Александру Ивановичу и молча подставляю свою голову, на которой тогда еще вились кольца ржаных кудрей. Он залезает в эти кудри всей пятерней, стискивает их до боли, а мне сладко и упоительно, как будто ласковый и взыскательный отец всего меня осыпал поцелуями.

Когда в дверях появляется высокая фигура Федора Дмитриевича Батюшкова, хозяин молча и широко обнимает его и под руку вводит в столовую, где около камина уже приготовлено почетное место для самого близкого друга.

Мне часто приходилось задумываться: что общего между этими двумя людьми?

Батюшков - профессор, историк западной литературы, потомок старинного знатного рода, внучатый племянник известного поэта пушкинской эпохи.

И Куприн - чудак с плебейскими замашками, самоучка, непоседа, фантазер, до беспомощности неуравновешенный. Но он буквально влюблен в Федора Дмитриевича - барина, умницу, высокообразованного человека, трезвого, осмотрительного, всегда умеющего соблюсти необходимый такт.

Я до сих пор понять не могу: что связало этих двух столь не похожих друг на друга людей прочными узами дружбы, устоявшей перед многими серьезными испытаниями?

И внешне Куприн и Батюшков резко отличались один от другого.

Любопытно было наблюдать, когда они шли рядом по улице.

Куприн - приземистый, со склонностью к полноте, довольно небрежно одетый, пальто нараспашку, торопливая походка и быстрый выразительный жест. Подвижное лицо с упрямым носом и крупными чертами украшено небольшой бородкой и усами - к ним редко притрагивается гребенка. Зеленые глаза смотрят живо и пристально, готовые залезть к вам в душу даже против вашего желания...

Рядом - Батюшков: высокий, худощавый, сухое лицо строгого и тонкого профиля. Медленный, плавный жест, добрый взгляд спокойных серых глаз. Правая рука, в такт неторопливому широкому шагу, осторожно прикасается к тротуару легкой тростью, у которой изящная ручка из потемневшей слоновой кости.

Эти два человека дружили, дополняя друг друга, и Куприпу было даже страшно подумать, что эта духовная связь может когда-нибудь порваться.

В декабре 1906 года он писал Батюшкову:

"Я не только люблю тебя несравненно, но и горжусь твоей дружбой..."

Это письмо не одиноко. В Ленинграде, в рукописном фонде Института русской литературы собрана большая переписка между Куприным и Батюшковым, которая ждет своего изучения. Кроме того, там же имеются неизданные статьи, дневники и воспоминания Батюшкова, в которых часто упоминается Куприн. Есть и специальное исследование о творчестве Куприна под характерным названием "Писатель стихийного таланта".

Куприн познакомился с Батюшковым, сотрудничая в журнале "Мир божий", главным редактором которого Федор Дмитриевич был с 1902 года. Это произошло после смерти издательницы А. А. Давыдовой и перехода журнала во владение ее дочери Марьи Карловны, в том же году вышедшей замуж за Куприна.

Два слова о "Мире божьем". Раньше это был обычный просветительный журнал, печатавший главным образом научно-популярные очерки, чем он и завоевал любовь у многочисленных провинциальных читателей. Потом А. А. Давыдова сумела превратить журнал в общественно-политический и литературно-художественный. В конце концов, "Мир божий" взялся проводить довольно радикальную политическую программу. В 1906 году журнал по распоряжению властей был приостановлен и стал выходить под новым названием "Современный мир". В 1909 году редакцию привлекли к судебной ответственности не более не менее как за призыв "к насильственному ниспровержению существующего строя и к созданию нового строя, основанного на началах социализма".

Батюшков, судя по его запискам, основную свою задачу видел в согласовывании обстоятельств реальной жизни с запросами нравственности, с требованиями высшей справедливости, добра, устройства такой жизни, чтобы каждому была обеспечена наивозможная свобода и наибольшее участие в пользовании благами жизни. Писатель, по мнению Батюшкова, должен был воплощать в образы не только психологию людей, но и общественную обстановку.

Насколько можно судить по переписке, у Куприна не было серьезных идейных расхождений с Батюшковым, их взгляды, по-видимому, были сходны.

У Батюшкова были широкие знакомства с писателями. Известный уже тогда литератор и общественный деятель, он с большим вниманием и по-дружески отнесся к молодому Горькому в самом начале его творческого пути. Их знакомство началось с того, что Алексей Максимович прислал Батюшкову, как "не профессиональному критику", свой очерк "Фантазия" с просьбой дать оценку языку этого произведения. В 1898 году Горький посетил Батюшкова в Петербурге.

Батюшков пишет в своих воспоминаниях, что его сильно озадачила просьба Горького приобретать для него научные книги, среди которых были сочинения по астрономии, политической экономии, по истории искусств, философии и даже геодезии.

С Чеховым Федор Дмитриевич начал переписываться еще с 1897 года, а увиделся с ним спустя шесть лет в Петербурге. Антон Павлович сообщил, что заканчивает пьесу "Вишневый сад", и признался в своем увлечении театром, несмотря на то что "это учреждение буквально выбивает из колеи".

И Чехов, и Горький привлекали Батюшкова реализмом своих произведений.

А на вопрос: за что он высоко ценит произведения Куприна, Батюшков отвечал:

"Есть двоякого рода мудрость. Одна легко черпается из книг, другую с трудом берут у жизни. Вторая мудрость куда выше первой. Этой жизненной мудростью, по-моему, проникнуты многие произведения Куприна. Для этого он сам создавал для себя всевозможные, иногда очень трудные условия существования".

Батюшков был известен в научной и писательской среде как честный и добрый человек, способный на бескорыстную привязанность, дорожащий только тем, что может быть полезно другим.

Он мог гордиться дружбой Куприна не только потому, что она исходила от большого писателя. Он, видимо, хорошо разбирался в своих чувствах, не закрывая глаза на недостатки товарища. Но, вместо того чтобы заниматься бесплодным высчитыванием - что над чем преобладает, он с одинаковой охотой принимал и хорошее и дурное.

Нет сомнения в том, что знакомство с Батюшковым, его постоянная дружеская забота были и для Куприна тем драгоценным подарком судьбы, который очень редко встречается на жизненном пути у талантливых людей.

Возвратимся в "зеленый домик", где готовится праздник дня рождения большого русского писателя.

Хозяин, как всегда,- интересен, мил и остроумен.

Его остроумие не назойливо и заключается не только в словах, но главным образом в том, как он "предлагает" фразу - в той внутренней характеристике, которая иногда значительнее самих слов.

Скажу еще, что у Куприна была замечательная способность - в любой обстановке и в любой компании привлекать к себе внимание. И достигал он этого тем, что умел быстро находить, а затем с бесподобной увлекательностью, весело поддерживать такие темы общего разговора, которые сразу захватывали всех.

При этом он никогда не опускался до обывательской болтовни, до бездумных рассуждений "вообще", а тем более до так называемого "перемывания косточек". К мелкому пересуживанию всяких пустяков он относился как к чему-то лично его оскорбляющему. И особенно возмущался, если кто-нибудь при нем начинал злословить по адресу только что вышедшего за дверь.

- Почему же вы молчали, когда этот человек был здесь?! - говорил он, и в его глазах блестела неприязнь к тому, кто не нашел в себе мужества быть прямодушным.

Была у Куприна еще одна особенность - он никогда ничего не "изрекал", ничего не возвещал непререкаемым тоном и не одергивал младших. Литературная молодежь очень ценила в нем эту черту...

...Один из гостей спросил, при каких обстоятельствах появился у Александра Ивановича портрет Льва Толстого.

Куприн объяснил, что фотографию доставил ему писатель П. А. Сергеенко в 1906 году. Этот подарок был сделан по инициативе самого Льва Николаевича, причем великий писатель просил передать поклон и совет: "писать по-своему".

- Этот совет мне не трудно было принять к неуклонному исполнению - ведь я ни к одной писательской группировке не примыкаю,- произнес Куприн, прикасаясь пальцами к портрету Толстого с такой почтительной нежностью, будто принимал его из рук самого гениального старца.

Разговор, продолжался. Выяснилось, что Александр Иванович только однажды мельком видел Толстого, потом получил приглашение приехать в Ясную Поляну, два раза отправлялся, но... доехать не мог.

- Почему? - стали спрашивать.

- Страшно было?- Куприн развел руками и растерянно улыбнулся.- Нет, ей-богу, мне казалось, что старик посмотрит на меня своими колючими глазами и сразу все увидит. А мне сделается стыдно и страшно...

Вы не думайте, что это было так просто - съездить в Ясную Поляну,- подумав, добавил Александр Иванович.- Вот, например, Чехов... Мне Бунин, живой свидетель, рассказывал: Антон Павлович, перед тем как первый раз идти к Толстому, целый час выбирал себе брюки, боялся показаться щелкопером или нахалом...

...Из кухни, откуда доносился запах гуся, каким-то особенным образом запекаемого в тесте, вышла Елизавета Морицевна и знаком подозвала мужа. Тот ушел за ней, а через несколько минут вернулся с печальным лицом.

- Эх, стар становлюсь!- сказал он, качая головой. Оказывается, кухарка занозила палец. Куприн хотел зубами, как он это обычно делал, вытащить занозу и - не смог,

- Первый признак наступающей старости, когда зубы перестают тонко осязать,- заявил он.- Раньше я эту операцию производил великолепно.

Все знали, что Куприн любил сильных, здоровых людей. Он, тщательно скрывая, что у него один глаз видит хуже другого, любил повторять:

- Когда умру, поставьте на моей могиле памятник с надписью: "Здесь лежит, человек, который никогда не носил очков".

Кстати сказать, очки Александр Иванович надел только за два года до смерти, в 1936 году, так как болезнь отняла у него до семидесяти процентов зрения. Этот недостаток он старался восполнить слухом и обонянием, которые у него хорошо сохранились и в старости. Живя в 1937 году под Москвой, он развел у себя цветник, любил подолгу нюхать цветы и, например, уверял, что красные флоксы пахнут сильнее, чем белые.

...Когда все собрались в гостиной, Измайлов поднял разговор о писательской славе и о терниях литературной деятельности. У всех еще жива была в памяти смерть Л. Н. Толстого, когда, прикрываясь авторитетом великого писателя, критики начали сводить личные счеты, а пресса подняла какофонию, от которой за версту разило саморекламой.

Куприн с живостью поддержал всегда волновавшую его тему и тут же, в краткой, но очень выразительной импровизации, изложил свой взгляд на литературную профессию:

- При помощи классной дамы, семи лет от роду, я написал такое стихотворение:

  Скорее, о, птички, летите
  Вы в теплые страны от нас,
  Когда вы опять прилетите,
  То будет уж солнце у нас,

  В лугах запестреют цветочки,
  И солнышко их осветит,
  У деревьев распустятся почки,
  И будет прелестный их вид.

Таким образом, я увлекся поэзией. Вернее сказать - рифмой.

Однажды в гостинице Фальц-Файна (угол Тверской и Газетного) я решил представить мои стихи на суд Михаила Николаевича Соймонова. Это был человек чрезвычайной физической и нравственной красоты. Он как-то прошел незамеченным в литературе.

Со свойственной ему откровенностью, скажем даже - прямотой, он сказал мне:

- Ваши стихи никуда не годятся!

В то время я покраснел от оскорбления. Но теперь я бесконечно благодарен этому человеку, ибо он отучил меня от стихотворства.

Я занялся прозой. Оказал мне большую поддержку Лиодор Иванович Пальмин. И с тех пор я живу литературным трудом, мне кажется, самым тяжелым трудом, который может себе представить человеческое воображение.

Ревность, зависть, честолюбие, боязнь упадка мысли, невольное подражание образцам, литературные сплетни, лазанье публики в твою интимную жизнь... Ах, боже мой, всего и не перечислишь.

Как я был бы рад, если бы на моей могиле никто не произнес таких слов:

  Еще одна разверстая могила,
  Еще один великий ум угас!

Или:

- Как жаль, что все русские писатели вели ненормальный образ жизни!

Кстати, нотариальным порядком я запретил кому бы то ни было любоваться моим трупом.

Меня нет дома.

...Куприн умолк, и все глубоко задумались. Стало грустно. Каждый уловил скорбные нотки в словах писателя. Каждый в этот момент подумал о тяжелой судьбе российского литератора.

Куприн множество раз имел возможность дать оценку тогдашней критике и отношению самой читающей интеллигенции к литературе.

Мещанство - вот что первым долгом приходило в голову писателю, когда он мысленно представлял себе читательскую массу того времени. Лишь отдельные фигуры чутких, подлинно передовых людей, рвущихся к свету, видел он среди этого мещанского болота.

На страницах купринских книг то и дело вспыхивают гневные реплики по адресу мещански настроенных его современников. Для них он не находит других названий, как: "трусливые рабы", "влюбленные кастраты", "прожорливые пауки", "вьючные животные", "кучи обжор и развратников"...

В 1909 году, даря свою фотографию критику А. А. Измайлову, Куприн пишет на ней:

"Верьте, что публике совершенно не нужны наши произведения. Ей более интересны наши лица, наши семейные неурядицы, наши пороки и слабости, наш кошелек и пищеварение. Тут она видит, что сильный и талантливый человек подвержен общим законам пошлости! И ей это приятно".

В другой раз, узнав, что какие-то дельцы после смерти Л. Н. Толстого собираются перепродать американцам Ясную Поляну, Куприн пишет, и в его словах слышится отчаяние:

"В нашей стране, пока что, слово писатель - чуть ли не бранное слово... Всякий полицейский урядник, департаментский сторож у нас больше в антураже, чем сочинитель. О наших великих людях у нас говорят такие вещи, что камни вопиют... Уж на что Толстой, а сколько он натерпелся, сколько упреков выслушал!.. Русскому писателю не привыкать-стать гибнуть и в прямом и в переносном смысле слова!"