Сергей Есенин

Знакомство

Познакомился я с Есениным в Москве, ранней весной 1921 года. В солнечное утро иду по Тверскому бульвару и вижу - на скамейке, небрежно развалясь, сидит молодой человек и рассеянной рукой крошит воробьям большой кусок белого хлеба.

Я остановился удивленный. В те времена (это было еще до нэпа) каждый кусок хлеба в Москве был на счету, все жили на скудном пайке.

- Простите за нескромность,- обратился я к молодому человеку.- Не находите ли вы, что это слишком роскошное угощение для таких бездельников, как воробьи?

- Ничего! - последовал ответ.- Мне кое-что присылают из деревни... Вот, клюйте и вы, пожалуйста!

С этими словами молодой человек вынул из кармана другой кусок хлеба и протянул его мне.

Такое щедрое и непринужденное хлебосольство растрогало меня, я присел на скамейку и из дальнейшего разговора понял" что беседую с поэтом Сергеем Есениным, о котором кое-что уже слышал.

Узнав, что я - тоже литератор, Есенин обрадовался, а когда я сообщил ему, что работаю в Центропечати, он и вовсе проникся ко мне симпатией и попросил познакомить его с руководителем этого учреждения Б. Ф. Малкиным.

- Я тоже издаю кое-что,- сказал он,- и хотелось бы воспользоваться помощью вашего директора.

Так состоялось и начало постепенно закрепляться наше знакомство.

Встречались мы редко, большей частью в "Кафе поэтов", где по вечерам было шумно, тесно, сумбурно. В этой суматохе трудно было по-настоящему приглядеться друг к другу. Стихи меня в то время мало интересовали, а Есенин нравился дерзостью, размахом и приятной лукавостью.

Спустя некоторое время между нами установились прочные дружеские отношения, чему во многом способствовал наш общий приятель - литератор и журналист Георгий Феофанович Устинов (псевдоним - Юрий Гордеев), на квартире у которого собирались поэты и прозаики различных группировок. А он - коренной сотрудник "Известий" - был чем-то вроде их "батьки": помогал получать авансы и печататься, писал критические статьи - одним словом, был хорошим товарищем, понимающим литературу человеком.

...В апреле 1924 года я на долгий срок уехал из Москвы в Тифлис. Повидаться с Есениным перед отъездом пе удалось - он был в Ленинграде.

Прощаясь с Москвой, зашел в редакцию "Крокодила". Здесь встретил В. В. Маяковского, с которым познакомился еще в 1919 году, во время работы в РОСТА. Узнав, чт'о я еду в Тифлис и буду сотрудничать в краевой газете "Заря Востока", он рассказал мне много интересного о своей родине и сообщил, что собирается сделать большую поездку со стихами по югу России, видимо, посетит и столицу Грузии.

- Тифлис, да и вообще вся Грузия вам понравится,- сказал он на прощанье.- Встретимся!

И мы действительно встретились.

29 августа 1924 года в "Заре Востока" было напечатано правительственное сообщение, в котором говорилось, что "авантюристы из подпольного ЦК меньшевиков... несмотря на неоднократные заявления о том, что они отказываются от вооруженной борьбы с Советской властью, делают отчаянные попытки вооруженной рукой свергнуть рабоче-крестьянскую власть в Грузии...".

На западе республики авантюристам удалось спровоцировать на выступление несколько групп крестьян. В Восточной Грузии и в Тифлисе было тихо, но все же необходимые меры были приняты, и в течение двух-трех дней после девяти часов вечера ходить по улицам города было воспрещено.

В ночь на 29 августа, когда я дежурил в типографии, меня вызвали по телефону, и дежурный Военного штаба сообщил мне:

- Нами на улице задержан без пропуска человек, который назвал себя Владимиром Маяковским. Он настаивает, чтобы о нем сообщили в редакцию товарищу Вержбицкому.

Я, не медля ни минуту, отправился в штаб.

Владимир Владимирович сидел мрачный и злой, вытянув ноги на середину комнаты, и густо дымил папиросой. На полу, возле кресла, стоял желтый чемодан с иностранными наклейками. (Недавно Маяковский побывал в Берлине.)

Что случилось?

Оказывается, поэт ночью приехал на автомобиле из Владикавказа и, увидев, что Тифлис "пуст" - на улицах нет ни одного человека и ни одного извозчика,- взял чемодан на плечо и зашагал к центру города.

Его остановил патруль:

- Ваш пропуск?

- Какой такой пропуск? Я - из Москвы. Моя фамилия - Маяковский. Приехал читать стихи...

- Сейчас, гражданин, не время для стихов. И обескураженного поэта доставили в штаб.

Документы оказались в порядке, но подозрение вызвали заграничные наклейки на чемодане. Вооруженная авантюра меньшевиков вдохновлялась Западом; кто знает, может быть, этот человек не кто иной, как тайный агент какого-нибудь буржуазного правительства, укравший чужой паспорт на имя жителя Москвы Владимира Маяковского?

После того как я поговорил с дежурным по штабу и сказал, что лично знаю поэта, его отпустили со мной.

Мы вышли на совершенно темную улицу и направились к гостинице "Палас", находившейся в здании бывшей семинарии. По дороге я наскоро объяснил, что происходит в Грузии.

Пожелав друг другу спокойной ночи, мы условились встретиться на другой день.

Утром я застал Маяковского в больших хлопотах.

Он - с бритой головой, в одних трусах - весело налаживал купленный им за границей походный душ, состоявший из резиновой лохани, резинового ведра и резиновой же кишки с кругом, надеваемым на плечи.

- Чудесная штука! - восклицал Владимир Владимирович, пристраивая ведро где-то у самого потолка. - Верх портативности и предел удобства!.. Баня - в кармане!

Возясь с душем, он передавал мне разные московские новости и, между прочим, сообщил, что видел в Москве только что вышедшую в свет мою книгу по истории письменности, книжного и газетного дела.

- Нужная книжка! - сказал он.- Ведь мы, пишущие люди, ни черта не знаем о полиграфии!.. Для нас изготовление книги или газеты такая же тайна, как булки для кисейных барышень, уверенных, что хлебобулочные изделия растут на деревьях!

И снова принялся что-то мастерить, на все лады расхваливая свое "чудо портативности".

Однако утреннее омовение у него не состоялось - оторвался резиновый круг, и его нечем было прикрепить.

- Возмутительно! - гремел Маяковский, крупно шагая по номеру и на каком-то грузинском диалекте отчитывая коридорного, а вместе с ним и всю гостиничную администрацию, у которой не оказалось ни проволоки, ни клещей, ни даже молотка.- Безоружны! Беззаботны! Баре! А зайдите в любую рабочую семью, там все под рукой: и клей, и гвозди, и плоскогубцы, и напильник... Уж там не побегут к соседям выклянчивать веревочку!..

Когда мы расставались, Владимир Владимирович попросил меня сообщить редактору "Зари Востока", что он приготовил для газеты "подвальную" вещь. Она называлась "Владикавказ - Тифлис" (это были дорожные впечатления и размышления во время проезда по Военно-Грузинской дороге).

Зашел у нас разговор и о недавно напечатанной Маяковским поэме "Юбилейное", в которой мне запомнились строки:

  Ну Есенин,
            мужиковствующих свора.
  Смех!
       Коровою
              в перчатках лаечных.
  Раз послушаешь...
                   но это ведь из хора!
                               Балалаечник!

- Неужели вы в ссоре с Есениным? - с тревогой вырвалось у меня.

- Нисколько!

На лице у Маяковского играла добродушная улыбка...

"Вот неугомонный задира!" - подумал я.

Надо же было так случиться, что как раз в эти дни в Тифлисе появился и Есенин!..

В горячий полдень шел я по проспекту Руставели и наблюдал, как по самой середине этой красивой улицы, мешая трамвайному движению, мешая извозчикам, собирая огромные толпы зевак на тротуарах, медленно движется большая похоронная процессия. Впереди гроба бодро шагало человек двадцать музыкантов-дудикистов. Надувая щеки, они извлекали из своих инструментов пронзительные звуки.

Я провожал глазами скорбное шествие, и вдруг мой взгляд остановился на поразительно знакомом затылке, вернее - на шапке волнистых, отливающих светлой медью волос.

Обгоняю толпу, захожу сбоку и вижу, что не обманулся,- за гробом шагает Сергей Есенин.

Это казалось совершенно невероятным.

Протискавшись через толпу, хватаю поэта за руку. И вот мы уже на тротуаре.

- Говори же скорей, какими ветрами пригнало сюда твой непутевый корабль?! - спрашиваю я.

- Да так... вздумалось... Был у себя, в Константинове... пожил в Баку... Теперь вот здесь...

И на лице знакомая, немножко растерянная, как будто извиняющаяся улыбка человека, не способного даже самому себе дать ясный отчет: зачем действительно он приехал в столицу Грузии?

- А кого хоронишь?

Оказывается, Есенин просто шел по улице, его увлекла музыка, и он присоединился к процессии.

Решил побывать и на кладбище. Ему сказали, что в Грузии есть обычай: сидя на могиле, пьют вино, поливают вином землю, принявшую покойника, бьют в бубны, поют и играют те самые песни, которые при жизни больше всего любил усопший...

- В общем, очень хорошо прощаются! - закончил свои объяснения Сергей.- Вот и нам бы этак хоронить!

Я глядел в его глаза цвета немного полинявших на солнце васильков и думал: "Все тот же ты - людских судеб "печальный соглядатай".

Спросил:

- Где ты остановился?

- У одного человека... ты его не знаешь,- последовал ответ. Этим человеком, как потом выяснилось, был какой-то инженер, с которым Есенин случайно познакомился в поезде.

- Ну, а в редакцию "Зари Востока" заходил?

- Пока нет...

Я сообщил, что недавно в Тифлис приехал Маяковский. Есенин сразу и охотно согласился навестить его.

Владимир Владимирович встретил Есенина с большим и вполне искренним дружелюбием, крепко пожал ему руку.

Спросил, как-то по-особенному взглянув па Сергея Александровича:

- Из Москвы?

- Почти...

- Бежали от столицы?

- От себя! - кратко, но многозначительно ответил Есенин.

Чтобы больше не касаться московских тем, они начали говорить о загранице, где оба побывали совсем недавно. Почему-то, не помню, разговор зашел об иностранной рекламе, и Маяковский с досадой признался, что купленный им в Берлине и так здорово разрекламированный комнатный душ отказался действовать...

Есенин слушал, сочувственно качая головой, а потом сказал:

- Послушайте, Владимир Владимирович, да стоит ли волноваться? Вам хочется приятных омовений? Но ведь мы же находимся в городе, который, как я слыхал, на весь мир знаменит своими серными ваннами! Плюньте на заграничные патентованные души и - айда в баню!

Это заявление буквально ошеломило Маяковского. Он, будто сраженный, упал в кресло и в шутливом отчаянии заявил, что "убит, уничтожен, опозорен на всю жизнь!".

- Ну, как же это я - грузин, и вдруг забыл такую самоочевидную вещь?! - кричал он.- Конечно, сейчас же, сейчас же на фаэтон и - к Орбелиани!^*

^* (Лучшая серная баня того времени.)

И вот мы прибыли в серные бани. Разделись.

Юркие, жилистые "мэкисе" (банщики) обдали нас горячей водой, велели лечь ничком на каменные диваны и честно выполнили над нами весь обширный ритуал восточного массажа. Мокрыми шерстяными рукавицами они содрали с нас все бренное. Потом взяли в руки полотнянные мешки, надули их, сжали ладонями... и на каждого из нас неслышно опустился огромный, неосязаемый холм мыльной пены. Ловкие руки разогнали ее по всем закоулкам... Наконец, последний легкий шлепок по спине означал, что с мытьем закончено!

После этого мы погрузились в бирюзовые волны мраморного бассейна. Рядом, разбиваясь на мелкие зеленоватые брызги, падала горячая струя источника.

Сюда же нам подали крепкий "ширин-чай" с вареньем из лепестков розы.

Выйдя из бани, мы отправились на Пушкинскую улицу в подвальчик "Симпатия".

Не знаю, как сейчас, а в то время это было место, куда стекались самые привередливые чревоугодники.

Здесь, например, подавали рыбку "цоцхали", которую, прежде чем зажарить в сухарях, живую бросали в лохань с вином, и рыбка отправлялась на раскаленную сковородку "вдребезги пьяная".

Здесь ели подрумяненные колбаски - "купаты" с бараньим фаршем, перемешанным с рубленым чесноком, толчеными грецкими орехами и рубиновыми зернами граната. Здесь готовили сочную осетрину, поджаренную на вертеле, и ели ее, горячую, заливая холодным и терпким "нашараби", приготовленным из вываренного сока гранат...

Наконец в "Симпатии" можно было получить самое лучшее кахетинское вино: выдержанное, молодое, процеженное, непроцеженное, крепленое, натуральное, подслащенное и терпкое, белое, розовое и черное...

Когда мы сели за стол, внимание Есенина привлекли стены подвальчика. Они были покрыты темным лаком, сквозь который проступали портреты целой галереи знаменитых людей: Пушкина, Шота Руставели, Христофора Колумба, Шекспира и т. д. Все лица были выписаны в восточном вкусе.

- Ничего особенного,- небрежно махнув рукой, сказал Маяковский.- А вот если бы вы посмотрели работы другого тифлисского художника-самородка - Вано Ходжабегова! Его замечательные карандашные рисунки находятся в здешнем музее. А он сам при жизни продавал их по полтиннику... Или вот еще другой - Нико Пиросманишвили... За кварту вина на куске клеенки или на листе кровельного железа он брался написать пейзаж или портрет торговца, а заодно и вывеску для его заведения.

Владимир Владимирович стал нас знакомить с подробностями жизни Пиросманишвили, мечтавшего о том, что наступит время, когда лучшие картины будут вывешиваться для общего обозрения прямо на улицах.

- Пиросманишвили умер от голода,- закончил свой рассказ Маяковский,- в сыром подвале, одинокий. А сейчас люди, которые не хотели замечать его талант при жизни, собирают оставшиеся после него картины, называют их гениальными... Да, прав был Пушкин, когда писал, что мы "ленивы и нелюбопытны..."

Последние слова Владимир Владимирович произнес жестким голосом, его темные глаза сверкнули, а на переносице еще глубже легла вертикальная вмятина, придававшая лицу суровое выражение.

Он говорил, пристально глядя на Есенина, и в этом его взгляде сквозь внешнюю суровость я подметил тревожную заботу о товарище, которого тоже постигло в жизни трагическое одиночество...

После обеда мы фуникулером поднялись на гору Давида (Мтацминда). С нее открывался обширный вид на весь пестрый, шумный, певучий Тифлис. Но сама гора в то время была еще совершенно голая и неуютная.

Когда мы поднимались, Есенин показал глазами на каменистую кручу и лукаво спросил у Маяковского:

- Может быть, вы, Владимир Владимирович, и эту гору снесете, чтобы удобнее было ставить вашу "Мистерию"?

Как раз в эти дни много говорилось о том, что Маяковский ведет переговоры с режиссером Марджановым относительно постановки "Мистерии-буфф" под открытым небом, на склонах горы Давида... Прибавим к этому, что напечатанное в "Заре Востока" стихотворение Маяковского "Владикавказ - Тифлис" кончалось такими словами:

  Строй
       во всю трудовую прыть,
  для стройки 
             не жаль ломаний!
  Если даже 
           Казбек помешает - 
                            срыть!
  Все равно 
           не видать
                    в тумане.

Владимир Владимирович спокойно выслушал вопрос Есенина и невозмутимо ответил:

- Конечно, сроем, если понадобится!

Погуляв по верхней площадке горы, мы начали спускаться пешком по узкой и крутой тропинке.

Постояли около могилы Грибоедова и подумали о скорбной судьбе великого человека.

Пошли дальше.

Тропинка сделала крутой поворот, и перед нами оказался большой питомник, обнесенный невысокой колючей изгородью. К калитке подошел человек с доброй седоватой бородкой и стал рассказывать о том, как ведутся работы по озеленению горы: прорубаются террасы, проводятся каналы для воды, подвозится земля, уже высаживают молодые деревья...

- Лет через десять там, где сейчас голый камень,- милости просим грибы собирать!- сказал старик с твердой уверенностью в том, что все именно так и будет.

- Может быть, вы с Марджановым подождете сносить гору?- тихо спросил Есенин, остановив на Маяковском деланно-наивный взгляд, а в уголках его глаз блеснула задорная смешинка.

- Посмотрим, посмотрим,- с прежней невозмутимостью произнес Владимир Владимирович.- Весьма возможно, что и оставим ее в живых.

Спустившись с горы, мы отправились на Ольгинскую улицу в ресторан с хорошими бильярдами.

Играли в "американку", в три кия.

Маяковский быстро нас обыгрывал, создавая очень трудные положения. Есенин злился, "мазал" и говорил, что это не игра, а сплошное "подсиживание".

Чтобы провести последние часы неожиданной встречи, мы ушли в отдельный кабинет.

Когда пили по второму бокалу, Есенин вдруг завел разговор сперва о Пушкине, о его недавно отмеченном юбилее, а потом о стихах, написанных в связи с этим юбилеем.

Я насторожился.

- Между прочим, читал я и ваше "Юбилейное",- сказал Есенин, обращаясь к Владимиру Владимировичу.- Там у вас есть кое-что про "балалаечника"... Простите, но я этого на себя не принимаю и обижаться не хочу... Дело вкуса! Но, может быть, вы послушаете и мое?

И Есенин стал читать свое только что написанное стихотворение "На Кавказе".

Когда он дошел до четверостишия:

  Мне мил стихов российских жар -
  Есть Маяковский, есть и кроме,
  Но он, их главный штабс-маляр,
  Поет о пробках в Моссельпроме...

Владимир Владимирович улыбнулся и тихо произнес:

- Квиты...

Но Есенин, видимо, только еще собирался брать реванш. Постучав папироской о пепельницу, он слегка притронулся рукой к колену Маяковского и, вздохнув, произнес:

- Да... что поделаешь, я действительно только на букву "Е". Судьба! Никуда не денешься из алфавита!.. Зато вам, Маяковский, удивительно посчастливилось - всего две буквы отделяют вас от Пушкина...^*

^* (Есенин имел в виду следующие строки из стихотворения Маяковского "Юбилейное":

Скоро вот 
           и я 
              умру 
                  и буду нем.
  После смерти 
              нам
                 стоять почти что рядом:
  Вы на Пе,
          а я
             на эМ.

)

И, сделав короткую паузу, неожиданно заключил:

- Всего две буквы! Но зато какие - "НО"!

При этом Сергей помахал высоко поднятым над головой пальцем и произнес это "Н-н-но", предостерегающе растянув букву "Н". А на его лице в это время была изображена строгая гримаса.

Раздался оглушительный хохот... Смеялся Маяковский. Он до того был доволен остротой, что не удержался, вскочил и обнял Есенина.

О многом говорили мы в этот вечер.

Не помню, в связи с чем зашел разговор о Берлине, где недавно побывал и Есенин и Маяковский. Владимир Владимирович, зная, каким скандалом кончилась встреча Есенина с писателями-белоэмигрантами, от которых он на банкете потребовал, чтобы они пели "Интернационал", угрюмо заметил по этому поводу:

- Нет, я бы так не поступил... Я, на худой конец, сам бы спел, а поручать белым не стал бы...

Есенин пожал плечами и промолчал.

Уже было за полночь, когда мы ехали на извозчике по домам, минуя улицы притихшего города. Есенин и Маяковский сидели рядом, я - на передней скамеечке. Мы устали от разговоров. Хотелось помолчать.

Вдруг Маяковский начал звучно декламировать стихи Лермонтова:

  Сады благоуханием
  Наполнились живым.
  Тифлис объят молчанием,
  В ущелье мгла и дым,
  Летают сны-мучители
  Над грешными людьми,
  И ангелы-хранители
  Беседуют с детьми...

- Сны-мучители!.. Сны-мучители!- повторял Есенин, и его подбородок бился о грудь...

ремонт моноблоков в купчино во Фрунзенском районе