В рабочем клубе

На другой или на третий день после первого появления в Тифлисе Есенин уехал в Баку.

Вскоре он вернулся. Маяковского в Тифлисе уже не было. Памятью о нем остались три стихотворения в "Заре Востока" и дружеский шарж А. М. Любимова, впоследствии опубликованный в сатирическом юбилейном сборнике "Зари Востока" - "Тысяча зевков". Художник изобразил Маяковского вместе с Есениным в момент, когда они "разоряют" кассу издательства, а заведующий редакцией В. Ахобадзе "с ужасом" наблюдает это зрелище...

На самом деле все, конечно, было не так ужасно, хотя надо правду сказать - после одновременного появления двух столичных поэтов касса газеты потерпела изрядный урон...

14 сентября в Тифлисе состоялась многолюдная демонстрация в честь празднования Международного юношеского дня.

Мы с Есениным стояли на ступеньках бывшего дворца наместника, а перед нами по проспекту шли, шеренга за шеренгой, загорелые, мускулистые ребята в трусиках и майках.

Зрелище было внушительное. Физкультурники с красными знаменами печатали шаг по брусчатке мостовой. Сердце прыгало в груди при взгляде на них. Я не удержался и воскликнул, схватив Есенина за рукав:

- Эх, Сережа, если бы и нам с тобой - задрать штаны и прошагать вместе с этими ребятами!

Есенин вздрогнул и внимательно посмотрел мне в глаза. По-видимому, эта моя взволнованная фраза, сказанная просто так, как шутливое предположение, задержалась в его сознании и получила более глубокий смысл, применительно к его тогдашнему настроению. Спустя полтора месяца я прочел в поэме "Русь уходящая" :

  Я знаю - грусть не утопить в вине,
  Не вылечить души
  Пустыней и отколом.
  Знать, оттого так хочется и мне,
  Задрав штаны,
  Бежать за комсомолом.

- Вспоминаешь? - спросил у меня поэт, когда эти строки появились в "Заре Востока"...

Первый вечер Есенина состоялся в одном из рабочих клубов. Сперва он прочел что-то печальное...

  Этой грусти теперь не рассыпать
  Звонким смехом далеких лет.
  Отцвела моя белая липа,
  Отзвенел соловьиный рассвет...

Переполненный зал слушал внимательно. Стояла полная тишина, навеянная музыкой печальных слов.

Поэт стоял на эстраде красивый, задумчивый, в хорошем сером костюме, приятно сочетавшимся с его белокурыми волосами.

Голос у Есенина был негромкий, чуть хрипловатый, жесты - сдержанные. Руки двигались так, словно поддерживали у груди и поглаживали что-то круглое и мягкое. Кончив читать, поэт разводил руки, и тогда казалось, что это круглое медленно поднимается на воздух и поэт взглядом провожает его.

Когда было прочитано три-четыре таких стихотворения, на сцену, словно сговорившись, поднялись молодые люди и стали критиковать эти стихи: одни - за "несозвучность эпохе", другие - за "богему", третьи - за "растлевающее влияние"...

Аудитория зашумела.

Тогда я, стоя возле кулис, шепнул:

- Прочти из "Гуляй-поля".

И Есенин властно ступил к самому краю авансцены. Лоб его прорезала глубокая морщина, глаза потемнели.

Тихо бросив в зал: "Я вам еще прочту",- он начал:

  ...Суровый гений! Он меня
  Влечет не по своей фигуре.
  Он не садился на коня
  И не летел навстречу буре.
  С плеча голов он не рубил,
  Не обращал в побег пехоту.
  Одно в убийстве он любил -
  Перепелиную охоту...

Слушавшие стали переглядываться и пожимать плечами: "О ком это он?.. При чем здесь перепелиная охота?" А Есенин продолжал, постепенно повышая голос:

  ...Застенчивый, простой и милый,
  Он вроде сфинкса предо мной.
  Я не пойму, какою силой
  Сумел потрясть он шар земной?
  Но он потряс...

  Он мощным словом
  Повел нас всех к истокам новым,
  Он нам сказал: чтоб кончить муки,
  Берите все в рабочьи руки.
  Для нас спасенья больше нет -
  Как ваша власть и ваш Совет...

  И мы пошли под визг метели,
  Куда глаза его глядели:
  Пошли туда, где видел он
  Освобожденье всех племен.

Теперь уже всем стало ясно, что речь идет о великом Ленине. Снова наступила полная тишина. В голосе поэта зазвучала скорбь.

  И вот он умер...
  Плач досаден.
  Не славят музы голос бед.
  Из медно лающих громадин
  Салют последний даден, даден.
  Того, кто спас нас, больше нет.
  Его уж нет, а те, кто вживе,
  А те, кого оставил он,
  Страну в бушующем разливе
  Должны заковывать в бетон.
  Для них не скажешь:
  Ленин умер.
  Их смерть к тоске не привела.

Есенин кончил и умолк, потупясь.

Словно холодным ветром пахнуло в намертво притихшем зале.

Несколько секунд стояла эта напряженная тишина.

А потом вдруг все сразу утонуло в грохоте рукоплесканий. Неистово били в ладоши и "возражатели". Да и нельзя было не рукоплескать, не кричать, приминая в горле ком подступающих рыданий, потому что и стихи, и сам поэт, и его проникновенный голос - все хватало за самое сердце и не позволяло оставаться равнодушным. У каждого жили в памяти скорбные дни января 1924 года, когда вся страна навсегда прощалась с великим вождем...

Потом просили читать еще и еще...

Многие встали с мест и обступили сцену, не сводя глаз с Есенина. Задние ряды тоже поднялись и хлынули... Несколько сот человек, потеряв волю над собой, полностью отдались то раздольным, то горестным, то жестким, то ласковым словам, родившимся в душе поэта.

"Ну, вот,- думал я, когда мы возвращались из клуба,- первая встреча поэта с Кавказом состоялась. Его приняли, поняли и, наверное, никогда не забудут..."

Есенин всю дорогу молчал.

Но когда мы поднимались по лестнице, он положил мне руку на плечо и охрипшим голосом произнес:

- Ты знаешь, ведь я теперь начал писать совсем по-другому...