Глава XVIII. Лида

Люлюша, как ее называли в детстве,- Лида, дочь Куприна от первого брака, когда-то часто приезжала в Гатчину. Я думаю, что отец любил ее с большой затаенной болью. Он очень хотел, чтобы она осталась у нас в Гатчине, но Мария Карловна об этом и слышать не хотела.

Шестилетняя разница между Лидой и мною казалась тогда огромной. Она была очень хорошенькой девочкой - правильные черты лица, маленький, чуть с горбинкой носик, яркие зеленые глаза с черными бровями и ресницами, длинные черные волосы.

В доме своей матери Лида пользовалась полной свободой. Ее постоянным товарищем был сын Иорданского Коля. Мария Карловна была очень занята своим журналом, редакция которого находилась в ее квартире, и мало обращала внимания на воспитание своей дочери и пасынка.

Последний раз я видела Лиду в 1918 году. Ей было шестнадцать лет. Помню, она приехала в Гатчину в очень странном виде: отрезанная челка была мелко завита, лицо ярко накрашено. На ней была неимоверно узкая юбка и какая-то очень большая дамская шляпа.

Отец возмутился. Лида ответила, что вышла замуж за некоего Леонтьева и вольна теперь делать все, что хочет.

Вскоре этот скоропалительный брак оказался неудачным, и уже через год Лида получила развод.

В то время мы покинули Гатчину.

Отца всегда продолжала тревожить судьба Лидии. Он послал ей несколько писем в Петроград и наконец получил ответ от 14 сентября 1922 года:

"Спасибо тебе большое, дорогой папа, за твою заботу... Много я слышала о том, что русским эмигрантам приходится плохо, особенно в Париже и Константинополе, но твой рассказ превзошел мои самые худшие опасения и ожидания, и я была положительно подавлена твоим письмом. Получила твои письма третьего дня и до сих пор не могу опомниться...

Службу не могу найти вот уже больше полгода. Но нуждаюсь не особенно. Учусь я сейчас в балетной школе, говорят, подаю надежды. Выучила почти все характерные танцы, как, напр., матросский, восточный, русский, испанский и т. д. Может быть, через несколько месяцев мне удастся начать выступать где-нибудь в театрах легкого жанра или летних садах. Но не знаю, удастся ли мне это,- хотя увеселительных мест в Москве развелось за последнее время масса, но артисты даже государственных театров "халтурят" в них, и конкуренция очень велика. На днях думаю пойти с предложением своих услуг к твоему старому знакомому Кошевскому, который имеет здесь в Москве кабаре, которое называется "Не рыдай"...

Если бы ты выразил желание приехать обратно,- я думаю и даже имею веские основания утверждать, что большевики бы восстановили тебе твой дом и оплачивали бы хорошо твой труд. Об этом говорили несколько месяцев тому назад с Иорданским в Кремле... А так как ты еще вдобавок знаком с Луначарским, то тебе стоит только написать ему...

Если будешь писать маме, пожалуйста, ей ничего не сообщай о том, что я тебе писала сейчас об Иорданском, она может ко мне привязаться за то, что я тебе сболтнула лишнее. Может быть, это не в их планах, чтобы ты знал, что твоего возвращения жаждут. Что касается мамы, то она с Иорданским последние два-три года живет на редкость счастливо, гордится его политической карьерой, во всем с ним соглашается, бывает постоянно в Кремле... ругает белых, хвалит коммунистов. Живут они оба очень хорошо, ни в чем не нуждаются. Мама довольна своей судьбой, и твои предположения, что ей живется плохо с Иорданским в его "преображенном виде", очень далеки от истины. Они оба стали такими примерными супругами на старости лет, что остается только удивляться. Никогда не ссорятся, воркуют, как голубки...

Не помню, писала ли я тебе о судьбе твоего дома в Гатчине, о твоей обстановке и рукописях. На всякий случай вкратце повторю. Недели через три или через месяц после твоего отъезда из Гатчины, когда все немного успокоились, я была там. В твоем доме жили солдаты, в твоем кабинете помещался военком этих солдат, человек довольно интеллигентный, с которым я долго беседовала. Твои черновики и рукописи он намерен был сдать Народному комиссариату просвещения и обращался с ними бережно. Ничего из вещей мне взять на хранение не разрешили.

Ты спрашивал - кто я - Куприна или Леонтьева? Я и Леонтьева и Куприна. Для удобства я сделала себе двойную фамилию, и где нужно - я Куприна, а где нужно говорить фамилию Леонтьевой - я Леонтьева. Те люди, которые меня хорошо знают, знакомы давно, зовут меня Куприной. Те люди, с которыми я знакомлюсь мимолетно, зовут меня Леонтьевой...

Пока всего доброго, мой дорогой папочка, поцелуй от меня Ксеничке и тете Лизе. Ответь, пожалуйста, поскорей, буду ждать с нетерпением. Твоя тебя любящая дочь".

Через некоторое время пришло письмо от Марии Карловны. Ее муж был назначен послом в Италию.

посылаю тебе письмо с очень хорошей оказией - с человеком, на которого можно вполне положиться. Я бы давно уже по приезде сюда написала тебе, но не слишком доверяю итальянской почте и не хотела, чтобы письмо мое до тебя не дошло. От Ник. Сем. Клестова ты уже знаешь о том, что Лидочка вышла замуж. Муж ее кажется мне очень порядочным человеком и любит ее очень. Когда появится младенец, то Лидины капризы и всевозможные причуды, несомненно, исчезнут, т. е. инстинкт детоводства в ней чрезвычайно силен, и она, наверное, будет очень заботливой и любящей матерью. Я пересылаю тебе ее два письма ко мне сюда, по ним ты составишь себе представление о ее жизни.

Теперь, дорогой Сашенька, вот что: каковы мысли твои и чувства о возвращении в Россию?.. Я уверена в том, что ты веришь мне, веришь тому, что я не подведу тебя и ни перед кем не скомпрометирую. Я прямо и откровенно спрашиваю тебя, что ты по этому поводу думаешь, потому что вряд ли эмигрантское существование может тебя удовлетворять. Эта жизнь пауков в банке - с ссорами, сплетнями и интригами - не для тебя и длится уже слишком долго. Ты не пишешь давно - "Однорукий комендант" - прелестная художественная миниатюра прекрасной работы, но весь неподражаемо тонкий юмор этой вещи вряд ли был по достоинству оценен заграничной печатью...

Все это я пишу тебе, милый Саша, потому что мне хотелось бы, чтобы ты подумал над своим положением и решился наконец на другое. Я не имею решительно никаких полномочий ни от кого относительно каких бы то ни было переговоров с тобой о твоем возвращении в Россию. Пишу я тебе сама, по своему непосредственному чувству и желанию и без чьего бы то ни было ведома. Но если то, что я пишу тебе, находит в тебе отзвук, то я могу частным образом навести справки, возможно ли твое возвращение. Я вполне верю тебе в том, что ты не станешь распространяться ни с кем о моем письме, так же как и я со своей стороны, конечно, никого не посвящу в нашу переписку. Напиши, пожалуйста, подробно, как ты живешь и что делаешь, как здоровье Лизы и Ксении. Целую тебя и Лизу крепко. Маша".

Куприн ответил следующее:

"Февраль 1923 г. Париж

Ты совершенно права, мой ангел Машенька: существовать в эмиграции, да еще русской, да еще второго призыва,- это то же, что жить поневоле в тесной комнате, где разбили дюжину тухлых яиц. В прежние времена, ты сама знаешь, я сторонился интеллигенции, предпочитая велосипед, огород, охоту, рыбную ловлю, уютную беседу в маленьком кружке близких знакомых и собственные мысли наедине... Теперь же пришлось вкусить сверх меры от всех мерзостей, сплетен, грызни, притворства, подсиживания, подозрительности, мелкой мести, а главное, непродышной глупости и скуки. А литературная закулисная кухня... Боже, что это за мерзость!

А все же не поеду. Звала меня очень Лидуша, пел Масленников, ты вот советуешь, тебе я всего охотнее верю. Последний был милый передатчик письма. "Работать для России можно только там. Долг каждого искреннего патриота - вернуться туда". В этой фразе много верного, но все-таки это - фраза. Там теперь нужны коновалы, фельдшеры, учителя, землемеры, техники и пр. и пр.

Что я умею и знаю? Правда, если бы мне дали пост заведующего лесами Советской Республики, я мог бы оказаться на месте. Но ведь не дадут?"

"Дорогой Сашенька,- отвечала Мария Карловна 20 ноября 1923 года.- Большую радость доставило мне твое письмо. Я уже перестала ждать от тебя известий, но оказалось, что Алексей Максимович до последнего времени не имел случая видеться с тобой и письмо мое ты получил с большим запозданием. Посылаю тебе опять Лидины письма. Последние две недели она мне не писала: обиделась за кофточки... Но вчера пришло письмо от Коли (сына Иорданского.- К. К.), он пишет, что на днях был у Лиды - сейчас у нее расцвет семейного счастья, она все время капризничает, а муж за ней заботливо ухаживает. Она сшила для будущего младенца пять различного размера чепчиков и, кажется, считает на этом приготовления приданого законченными. Тетя Оля подарила ей "серебро" - две чайные ложки, одну с ее инициалами, другую с инициалами ее мужа. Вот и все ее свадебные подарки. По правде говоря, я и не думала, что "судьба ее вознесет", слишком мне казалось, что она опустилась. Но ведь и то сказать, что оставалась она последние годы, когда мы жили по заграницам, совсем одна, как бездомная собачонка, голодала и холодала. Единственно кто все время морально и материально, по мере своей скудной возможности, поддерживал ее, так это Коля. Если я не была в свое время для него плохой мачехой, то судьба за это вознаградила меня его отношением к Лиде. А теперь без меня Клавд. Никол. (Колина мать, она врач) присматривает за Лидиным здоровьем и, конечно, позаботится о ней во время родов. Вот видишь, Сашенька, как с годами неожиданно поворачиваются отношения... Дай бог, чтобы ребеночек родился живой и здоровый, тогда, может быть, уже определенно можно будет сказать, что ее судьба вынесла.

Твои соображения относительно невозвращения в Россию мне не кажутся убедительными, так же, как и наверно тебе самому... Сидел бы ты просто снова у себя в Гатчине, а издатели по-старому приезжали бы и просили хоть что-нибудь дать для нового сборника или еженедельника. Литературный заработок оплачивается сейчас в России лучше других - автор же с твоим громадным именем и дарованием будет, конечно, зарабатывать столько, сколько захочет..."

28 августа 1923 года Лида пишет своей матери в Италию.

"Дорогая мамочка, на днях Сергей Григорьевич по телефону известил меня о получении от тебя посылок. Я получила свою посылку и письмо, а Коле занесла его посылку и деньги.

Никак не ожидала получить от тебя посылку так скоро и была очень тронута такой заботливостью с твоей стороны. Большое спасибо тебе за все, что ты мне прислала. Ты, видимо, хорошо знаешь теперь мой вкус - лучшую посылку нельзя было и придумать.

Погода в Москве стояла и стоит все время отвратительная, так что я завидовала тебе, читая описания 36° жары. На твоем месте я купалась бы по нескольку раз в день и была бы счастлива. Живем мы с Борей по-прежнему, скука смертельная. Скоро я, наверно, сойду с ума. У нас часто бывает Коля и режется с Борей в шахматы.

...Сижу все время дома. Изредка заглядывает к нам кто-нибудь из знакомых. Младенцу моему уже около 5-ти месяцев, и он начинает время от времени проявлять признаки беспокойства. Торжественное событие произойдет, по всей вероятности, в январе или феврале.

Мы с Борей окончательно устроились на Малой Царицынской. В комнате у нас довольно уютно. Боря достал большой письменный стол, а я сшила на окна занавески с кружевами, а сверху повесила подобие портьер - у нас в дивизионе никто не имеет так хорошо обставленной комнаты, как у меня и Бори. Твой ящик мы превратили в чайный столик, и на нем стоит самовар. Я много работаю. Сама стираю мелкие вещи, мою пол, много шью и даже полюбила шить, надо к шитью только привыкнуть..."

Последнее письмо Лиды к своей матери очень мрачное. С мужем она постоянно ссорилась, была часто к нему несправедлива. Он болел, имел служебные неприятности... Никакой, кроме военной, специальности у него не было. Из занимаемой квартиры их должны были выселить, но куда выезжать, неизвестно, так как жилищный вопрос обострился. Последние месяцы беременности Лида переносила трудно.

В начале 1924 года она родила сына Алексея и вскоре разошлась с мужем. А 23 ноября 1924 года Лида умерла, оставив десятимесячного сына.

Алеша воспитывался у своего отца.

Когда мои родители вернулись в 1937 году на родину, отец Алеши привел к Куприну в гостиницу "Метрополь" его тринадцатилетнего внука.

Моя мама очень привязалась к Алеше. После смерти отца она официально передала ему половину авторских прав.

В 1942 году Алеша был призван на военную службу; он попросился па фронт. Воевал он в минометном полку под Ленинградом. Мама отправляла ему посылки, что в то время было почти невозможно. Когда Алешу ранили, она послала ему шубу Александра Ивановича.

Перед самым концом войны Алеша заболел острым суставным ревматизмом, поразившим сердце, и умер в 1946 году двадцати двух лет от роду.