Глава XIII Лето 1902 года в Мисхоре. - На пароходе "Ксения". - Соседи Кульчицкие, Ростовцевы. - Как работал Куприн. - "Трус". - "На покое". - Проводы Л. Н. Толстого. - Моя болезнь. - "Сплюшка". - Возвращение в Петербург.

В Севастополь поезд пришел с большим опозданием, вместо утра около двух часов дня. Ехать восемьдесят верст в экипаже до Мисхора в жару, по пыльному шоссе нас не прельщало, и мы решили отправиться в Ялту на пароходе "Ксения", готовившемся к отплытию.

Море, за бухтой покрытое белыми барашками, было неспокойно. "Будет сильно качать, особенно у Тархан- Кута. Может быть, лучше до завтра остаться в Севастополе?" - предложил Александр Иванович. Но я убедила его, что морской болезни не боюсь. И даже в бурную погоду меня не укачивает.

Охотников ехать оказалось немного. Александр Иванович достал отдельную каюту. Однако в помещении было очень душно, и мы заняли места на палубе. Вскоре к нам подошел проверить билеты помощник капитана - толстоногий молодой брюнет в белом коротком кителе.

- Мадам может укачать. Есть ли у вас каюта? - слащаво-любезным тоном обратился он к Александру Ивановичу.

- Благодарю вас, каюта у нас есть, - коротко ответил Куприн, и помощник капитана пошел дальше.

- Посмотри, Маша, - через некоторое время сказал Александр Иванович, - как этот восточный красавец увивается около молодой пассажирки в светлом костюме и шляпе канотье. Не помню, рассказывал ли я тебе историю, которая случилась в одной известной мне семье, жившей в Одессе: молодая женщина ехала на пароходе в Ялту к больному мужу. Помощник капитана заманил ее в свою каюту и там изнасиловал.

Правда, это неплохая тема для небольшого газетного рассказа?

Через пять лет - в 1908 году - Куприн написал рассказ "Морская болезнь". Он был напечатан в редактируемом Арцыбашевым сборнике "Жизнь".

В Мисхоре уже жил мой брат Николай Карлович, на даче, которую после смерти своей матери получил в наследство. Дача находилась на арендованной земле, принадлежавшей графу Шувалову. В то время Мисхор еще только начинал застраиваться. Лишь три года, как эта часть шуваловского имения была разбита на арендные участки, и пока здесь стояли всего четыре дачи.

Внизу, на берегу моря, возвышалась великолепная вилла Кульчицких, родителей моей подруги по курсам, недавно вышедшей замуж за молодого профессора классической филологии М. И. Ростовцева. С Ростовцевыми Александр Иванович был в приятельских отношениях.

Петербургскую столовую Ростовцевых в русском стиле Куприн описал в рассказе "Корь". С родителями же - Кульчицкими, видно было уже в Петербурге, что отношения не наладятся.

Старик Михаил Францевич много лет был нотариусом в Нижнем Новгороде. Он вел дела местных купцов-миллионеров и пароходовладельцев. Нажив очень большое состояние, он продал свою нотариальную контору и ради дочери, убежавшей из родительского дома в Петербург на курсы, переселился в столицу, где зажил богатым, удалившимся от дел рантье.

Моя мать была знакома с семьей Кульчицких, и после нашей свадьбы Александру Ивановичу и мне пришлось быть у них на торжественном званом обеде. Хозяйка дома Вера Алавердовна держала себя с Куприным необыкновенно тонно. Как выражался Александр Иванович - "задавалась". Первым долгом она сообщила ему, что она старинного рода, урожденная Богатурова, предок ее, хан Богатур, - не то перс, не то армянин, не помню, кто именно, - в каком-то веке прибыл на службу к русскому царю и что по этому случаю она получила воспитание в Смольном институте на николаевском отделении. Туда принимали только дочерей столбовых дворян, тогда как на александровском отделении такого строгого ограничения не было.

Вслед за хозяйкой дома решил занять Куприна и старик Кульчицкий. "Я ведь хорошо знал в Нижнем вашего знаменитого теперь писателя Горького, - начал он.- Тогда Пешков был неотесанным полуграмотным парнем, которого взял к себе в рассыльные нотариус Ланин. Часто Пешков приносил мне бумаги от Ланина, и когда я бывал занят, то выходил в переднюю и говорил ему: "Подождешь здесь, пока я подпишу". И случалось, что Пешкову приходилось подолгу стоять у меня в передней. Правда, ему бывало не скучно, так как компанию ему составляли другие артельщики. Физиономия его не внушала симпатии - он был очень некрасив".

Видно было, что бывшему нотариусу доставляло громадное удовольствие в столь пренебрежительном тоне говорить о большом человеке, чей талант неизмеримо возвысил его над толпой. Злобная зависть душила мелких, пошлых обывателей.

Александр Иванович едва сдерживал себя, чтобы не наговорить хозяевам много неприятных истин.

Куприн прозвал Михаила Францевича "старым повытчиком". По внешнему виду он был очень похож на портрет гоголевского старого повытчика из альбома гоголевских типов - небольшого роста, круглый, как шар, лысый, с хитрыми глазами и носом пуговицей. Перед своей великолепной супругой он благоговел. Теперь в Мисхоре Кульчицкие были нашими ближайшими соседями.

Из нашей дачи, стоявшей на горе над виллой Кульчицких, несмотря на высокий каменный забор, окружавший их сад, сверху была видна вся их территория. Дача Кульчицких называлась "Дружба". Под этим названием металлической вязью было выведено "Добро пожаловать!". А рядом с главным входом на калитке укреплена дощечка с надписью: "Посторонним лицам вход строго воспрещается".

Дача наша была двухэтажная, кругом обнесенная широкими деревянными балконами. В нижнем этаже жил мой брат, "дядя Кока", как называл его Куприн. Наверху устроились мы с Александром Ивановичем. У нас была большая комната с открытой террасой, выходившей на море. В рассказе "Корь" Куприн описывает эту комнату.

"По утрам, когда он просыпался, ему не надо было даже приподымать голову от подушки, чтобы увидеть прямо перед собой темную синюю полосу моря, подымавшуюся до половины окон, а на окнах в это время тихо колебались, парусясь от ветра, легкие, розоватые, прозрачные занавески, и вся комната бывала по утрам так полна светом и так в ней крепко и добро пахло морским воздухом, что в первые дни, просыпаясь, студент нередко начинал смеяться от бессознательного, расцветавшего в нем восторга".

Вставал Александр Иванович очень рано, но в море утром не купался. Он любил заплывать далеко, а это перед работой расслабляло и утомляло. Поэтому утром принимал только душ. В нескольких саженях от дачи, по нашей границе с соседним, еще не застроенным участком, протекала горная река Салгир. Здесь из кадки, прикрепленной к толстой ветке росшего на берегу дуба, и садовой лейки Александр Иванович устроил душ. Вода в Салгире была холодная, и сейчас же после душа Куприн занимался гимнастикой на параллельных брусьях.

Их он тотчас по приезде заказал у работавших на соседней даче плотников. Через два дня плотники принесли какое-то странное деревянное сооружение, которое поставили во дворе.

- Это параллельные брусья для гимнастики, - объяснил мне Александр Иванович. - Вот выровняем площадки и укрепим их. Тогда я покажу тебе, сколько самых сложных гимнастических упражнений можно проделать на этих брусьях.

Человек должен развивать все свои физические способности. Нельзя относиться беззаботно к своему телу. Среди людей интеллигентных профессий я очень редко встречал любителей спорта и физических упражнений. А наши литераторы, на кого они похожи - редко встретишь среди них человека с прямой фигурой, хорошо развитыми мускулами, точными движениями, правильной походкой. Большинство сутулы или кривобоки, при ходьбе вихляются всем туловищем, загребают ногами или волочат их - смотреть противно. И почти все они без исключения носят пенсне, которое часто сваливается с их носа. Я уверен, что в интимные минуты они роняют свое пенсне на грудь любимой женщины, - засмеялся Александр Иванович. - А попробуй с ними заговорить о борьбе или о боксе. Борьбу как занимательное зрелище снисходительно допускают, но на бокс принято смотреть как на зверское, недостойное цивилизованного человека явление, которое следует искоренять. И не хотят понять, что бывают случаи, когда знание простейших приемов бокса может оказать неоценимую услугу. Таких примеров я могу привести тебе множество.

Вот что было со мной в Киеве.

Я поздно вечером возвращался домой. На улицах было темно и морозно. На одном из перекрестков из-за угла выскочил рослый дядя и потребовал у меня деньги, часы и пальто. В моем кошельке всего-навсего было несколько серебряных монет, и расстаться с ними мне было бы не жалко, часы находились в закладе, но своим единственным, хотя и сильно поношенным пальто с собачьим воротником я дорожил. Помнишь, я рассказывал тебе, как однажды целую ночь должен был проспать на этом пальто на полу, так как на моей кровати с удобством расположился громадный дог. Разумеется, пальто я решил не отдавать. Ты, может быть, думаешь, что я начал кричать и звать городового. Ну, нет! Через две секунды предприимчивый дядя лежал на земле и вопил благим матом. И только когда я убедился, что как следует "обработал противника", как говорят боксеры, и он уже больше не боеспособен, я оставил его, сказав на прощание: "Будешь теперь знать, мерзавец, как отнимать у человека его последнее пальто..."

Вскоре мы получили телеграмму о приезде матери Александра Ивановича, и он отправился за ней в Ялту. Встреча со мной была очень сердечной. Но когда я назвала ее Любовь Алексеевной, она заметила:

- Мусенька, вы не должны называть меня так. Даже "вдовушки" после вашего отъезда долго судили и рядили о том, почему вы называли меня по имени и отчеству, а не "мамашей". Вы, должно быть, не знали, что сноха всегда называет свою свекровь матерью.

- Да, да, будем называть тебя "мамашей", - вставил Александр Иванович.

- Ты-то не смеешь говорить мне "мамаша", - строго сказала она ему.

- Теперь пора и за работу, довольно бездельничать, - после приезда Любови Алексеевны в Мисхор сказал Александр Иванович.

"Трус" был первый рассказ, написанный Куприным в Мисхоре, в котором Александр Иванович передает свои впечатления об игре нищих бродячих еврейских актеров. В своих странствиях по местечкам западного края они заходили и в Волочиск и Гусятин, где стоял 46-й армейский Днепровский полк, в котором служил Куприн. Там раскинулся поселок, густо населенный еврейской беднотой. Там в корчме, в винном погребке и в домах более зажиточных обитателей бродячие актеры давали представления. Среди них попадались и настоящие вдохновенные исполнители старинных еврейских мелодрам. Однажды Куприну случилось видеть такое представление: спившийся старик-актер вместе с подручным исполняли пьесу, нечто вроде еврейского "Короля Лира".

Старик-отец, давно потерявший сына, после долгих поисков находит его. Он просит сына приютить его, но получает отказ. Между ними происходит объяснение.

Для работы Куприн выбрал небольшую свободную комнату в нижнем этаже, с окном на север и спокойным видом на Ай-Петри. Здесь море не отвлекало его

внимания. Из комнаты он вынес всю мебель, оставив только стол, который выдвинул на середину, стул для себя, для меня кресло у окна, и большое зеркало из передней повесил на стене перед письменным столом.

- Пока я пишу, ты сиди тут же, в комнате, но мне отвечай только на вопросы. Сама не говори ни слова, что бы я ни делал. Сейчас начнем, - сказал Александр Иванович, весело потирая руки. - Обегу только три раза кругом дома.

Поведение Александра Ивановича меня удивило. Прежде чем писать, он проделывал целый ряд, на посторонний взгляд, странных телодвижений. Он то вставал и вновь бессильно опускался на стул, то, воздевая руки, трагически потрясал ими, то горестно качал головой, глядя в зеркало. При этом он полушепотом что-то говорил, изредка громко, с различной интонацией произнося отрывочные фразы.

- Нет, не так, слабо, - вдруг обрывал он, переделывал монолог и вставлял новые, по-иному звучавшие слова.

И мне казалось, что я вижу какую-то пантомиму, содержание которой мне неизвестно. Потом Александр Иванович объяснил мне, что усилием воли и памяти он должен перенести себя в обстановку рассказа, и, только вызвав в себе то настроение, какое владело им во время представления мелодрамы, он может писать о ней. Каждое движение, жест, выражение лица актера Цирельмана Куприн несколько раз повторял или изменял, в зависимости от того, насколько удачно он передавал в зеркале мимику Цирельмана.

- Посмотри, Маша, достаточно ли у меня угодливый вид. Обрати внимание, как он, хотя и сидит против Файбиша, но, слушая его, почтительно привстает и время от времени беспокойно двигает ногами под столом.

Пьеса имела шумный успех у зрителей.

- Цирельман, - рассказывал Куприн, - вспомнил старое актерское время и прошел вдоль погреба театральной походкой, с выпяченной грудью и гордо закинутой назад головой, большими шагами, совершенно так, как уходили, бывало, со сцены в ролях иноземных герцогов и предводителей разбойничьих шаек.

И Александр Иванович несколько раз именно так прошелся по комнате.

- Правда, у меня хорошо выходит, Маша? - спросил он. - Так и я всегда ходил по сцене, когда в театре в Сумах^* играл Тигеллина^** и кричал: "Подать сюда моих львов".

^*(Летом 1899 года в Сумах Харьковской губернии Куприн служил актером на выходных ролях в драматической труппе В. Викторова.)

^**(Тигеллин - персонаж из романа Г. Сенкевича "Камо грядеши".)

Рассказ был напечатан в "Журнале для всех" в январе 1903 года. Вскоре после этого Куприн получил письмо от Чехова. Между прочим Антон Павлович писал: "Был у меня Вересаев. Хвалил очень вашего "Труса".

Зимой в Петербурге, когда Вересаев был у нас, он говорил Александру Ивановичу, что из трех последних его рассказов лучшим он считает "Труса".

- Завтра же примусь без передышки за рассказ "На покое", - говорил Александр Иванович, окончив "Труса". - "На покое" мне будет легко писать, и рассказ не займет много времени. Тема его близко соприкасается с "Трусом".

Где-то в провинции (не помню где) я был в убежище для престарелых артистов, содержавшемся на средства богатого купца. Давно сошедшие со сцены, всеми покинутые, одинокие, старики-актеры кончали жизнь в этом убежище, вспоминая о прежних успехах у женщин и сценической славе. Их жалкое угасание так же трагично, как и судьба еврея Цирельмана.

Но на другой день сесть за работу Куприну не пришлось. Во время обеда неожиданно появился Сергей Яковлевич Елпатьевский.

- Я пришел за вами, Александр Иванович, - здороваясь, сказал он. - Завтра утром, двадцать пятого июня, на пароходе из Ялты уезжает Лев Николаевич Толстой, и вы можете с ним познакомиться. Отправляйтесь сегодня же со мной, у нас переночуете, а завтра пораньше пойдем на пристань.

Вернулся Александр Иванович полный впечатлений от встречи с Толстым и разговоров с ним. По нескольку раз он возвращался к рассказу о том, какие глаза, взгляд, уши, руки, манера говорить у Толстого. И потом еще несколько дней, среди обычного разговора, он вдруг вспоминал какую-нибудь новую подробность и снова говорил о Толстом. Даже когда он уже начал писать "На покое", то первые дни среди работы опять вспоминал о чем-нибудь, касавшемся Льва Николаевича.

- Рассказ весь сложился у меня в голове, - говорил Куприн. - Я сам был провинциальным актером, и этот быт мне хорошо знаком.

И все-таки он теми же внешними приемами, к которым прибегал, когда писал "Труса", проверял и в этом рассказе правильность своих жестов, а также повторным чтением монологов - точность и звучание слов.

- Главная трудность - это работа над словом и то досадное чувство, которое мешает мне писать, когда я вижу, что мне не хватает необходимого, точного слова.

В рассказе "На покое" встречались некоторые знакомые мне подробности. Так, когда умирающий старик-режиссер "Дедушка" дарит бывшему суфлеру Стаканычу портсигар, он говорит: "Портсигар хороший, черепаховый... теперь таких больше не делают. Антик. Была на нем даже золотая монограмма, абер украли где-то, а то, может быть, я и сам ее потерял или того... как его... продал. Возьми, Стаканыч". Это был очень большой старинный черепаховый портсигар моего покойного отца, который сохранился у дядя Коки и всегда лежал на его столе. Золотая монограмма давно была потеряна.

Как-то я жаловалась Александру Ивановичу, что меня мучает часто повторяющийся кошмарный сон: "Бегу я будто по комнате, и много-много этих комнат впереди, и все они заперты... И знаю я, что надо мне успеть открыть двери, вытащить ключ и запереться с другой стороны... А "он" все ближе, все ближе... Едва успеваю я запереться, а "он" уже тут, рядом, напирает на двери, гремит ключом в замке..." Этот сон актер Славя- нов ночью рассказывает Михайленко.

Подробность о том, как актер Михайленко, ложась спать, закрещивал мелкими быстрыми крестами все "щелочки между своим телом и одеялом", Александр Иванович взял из своих детских воспоминаний о Вдовьем доме. Так делали все старушки, и у него самого, когда он был в сиротском пансионе, еще сохранилась эта привычка.

По поводу актера, игравшего "толпу" и "голоса за сценой", Александр Иванович вспоминал:

- Когда я служил в театре в Сумах, было в моде ставить переделки иностранных романов. Таким образом, мне приходилось в инсценировке романа Сенкевича "Камо грядещи" - пьеса шла под другим названием - играть Тигеллина. А после торжественного выступления в роли Тигеллина, или, как произносили артисты, "Тигеллиния", я за сценой управлял "толпой" - хором из трех оборванцев, хриплыми голосами кричавших: "Да здравствует Цезарь!" За это выступление они получали по "мерзавчику" водки и по двадцати копеек на рыло.

В конце июля Александр Иванович закончил только два рассказа: "Трус" и "На покое".

- Не знаю, какую из двух тем взять для третьего рассказа, - говорил он. - Тянет меня и к "Болоту", и к полесским "Конокрадам".

В это время пришло письмо от Пятницкого. Он напоминал Александру Ивановичу, что уже близится осень, и просил поторопиться с работой над новыми рассказами. Осенью издательство пошлет их на рассмотрение Горькому, который утвердил содержание тома. Это положило конец колебаниям Куприна, и он решил приступить к рассказу "Болото", так как "Конокрады" были бы по объему гораздо больше "Болота" и работа могла затянуться.

Все-таки закончить "Болото" в Мисхоре ему не удалось. Я захворала, и моя болезнь временно выбила Александра Ивановича из колеи.

Я страдала бессонницей и засыпала только под утро. Перед окном нашей спальни стоял невысокий корявый дуб с гнездом, в котором маленькая птичка всю ночь жалобно тянула: "Сплю... сплю..." Я начинала плакать и будить Александра Ивановича.

- Не обращай внимания. Это "Сплюшка" не дает тебе покоя, - говорил он а снова крепко засыпал.

В 1929 году в Париже Куприн вспомнил об этой птичке и написал рассказ "Сплюшка".

"...придет вечер, похолодеет воздух... и тогда начнет свою прелестную песенку маленькая, но настоящая птичка, совушка, которую в Крыму так нежно называли "Сплюшка". Однообразно, через промежуток в каждые три секунды, говорит она голосом флейты, или, вернее, высоким голосом фагота: "Сплю.., Сплю... Сплю..," И кажется, что она покорно сторожит в ночной тишине какую-то печальную тайну и бессильно борется со сном и усталостью, и тихо, безнадежно жалуется кому-то: "Сплю, сплю... сплю..." - а заснуть, бедняжка, никак не может".

Частые поездки со мной к врачу очень мешали его работе, и кончать рассказ "Болото"^* ему пришлось уже в Петербурге.

^*(Рассказ Куприна "Болото" впервые был напечатан в журнале "Мир божий", 1902, № 12.)

В конце октября 1902 года в Петербург приехал Бунин, чтобы заключить с Пятницким условия относительно своих рассказов и стихотворений, а также перевода "Песни о Гайавате" Лонгфелло^*. Куприн прочел ему в рукописи свой рассказ "Болото", который должен был появиться в декабрьской книжке "Мира божьего".

^*(Поэма американского поэта Г. Лонгфелло "Песнь о Гайавате" в переводе И. А. Бунина была издана издательством "Знание" в 1903 году. )

- Ты начинаешь выписываться, Александр Иванович,- снисходительно похвалил Бунин. - Но в этом рассказе, конечно, это дело вкуса, длиннейшие рассуждения студента должны так же утомлять читателя, как и землемера, которому надоедает студент. Уверяю тебя, что читателю эти рассуждения также очень скучны. И он охотно от них бы отмахнулся. Но описание болота, тумана и ночи в избе лесника сделано превосходно.

Такой снисходительно-покровительственный тон, который Бунин усвоил еще со времени Одессы^*, задевал Александра Ивановича, хотя он и признавал справедливость суждений Ивана Алексеевича.

^*(О первой встрече с Куприным 29 мая 1897 года И. А. Бунин писал: "...с радостью услыхал однажды, гостя у поэта Федорова в Люстдорфе, под Одессой, что к нашим сожителям по даче Карышевым приехал писатель Куприн, и немедля пошел с Федоровым знакомиться с ним. Лил дождь, но все-таки дома мы его не застали. "Он, верно, купается", - сказали нам. Мы сбежали к морю и увидали неловко вылезающего из воды, невысокого, слегка полного и розового телом человека лет тридцати, стриженного каштановым ежиком, близоруко разглядывающего нас узкими глазами.

"Да меня же никуда не примут", - жалостливо скулил он в ответ. "Но ведь вы уже печатались!" - "Да, а теперь чувствую, напишу такую ерунду, что не примут!" - "Я хорошо знаком с Давыдовой, издательницей "Мира божьего", ручаюсь, что там примут". ...Так и написал он свою "Ночную смену", которую мы послали в "Мир божий", потом еще какой-то рассказик, который я немедленно отвез в Одессу, "Одесские новости", - сам он почему-то "ужасно боялся", - и за который мне удалось тут же схватить для него двадцать пять рублей авансом. Он ждал меня на улице и, когда я выскочил к нему из редакции с двадцатипятирублевкой, глазам своим не поверил от счастья, потом побежал покупать себе ботинки, потом на лихаче помчал меня в "Аркадию" угощать жареной скумбрией и белым бессарабским вином... Сколько раз, сколько лет и какой бешеной скороговоркой кричал он мне во хмелю впоследствии: "Никогда не прощу тебе, как ты смел мне благодетельствовать, обувать меня, нищего, босого!" (Альманах "Охотничьи просторы", М. 1958, № 11, стр. 9-10).)

Живые цветы брянск