Глава XII Куприн о Вдовьем доме. - Часы - подарок Куприна. - Поездка в Москву. - Знакомство с матерью Куприна. - В Коломне. - Возвращение в Петербург. - Переезд на новую квартиру.

Л. А. Куприна

Приближалась последняя неделя поста, и после дня моего рождения мы собирались на несколько дней в Москву. Александр Иванович хотел познакомить меня со своей матерью и сестрами.

- Теперь, Маша, когда ты скоро увидишься с моей матерью, я расскажу тебе о моем детстве, и ты поймешь, что, несмотря на то, что мы с ней крепко любим друг друга, между нами иногда вспыхивают жестокие ссоры.

Я бываю резок и несправедлив, говорю матери обидные вещи, после которых долго мучаюсь и не знаю, как загладить свою вину.

Мои первые воспоминания детства относятся к Вдовьему дому, где поселилась моя мать после смерти отца. Мне тогда было около четырех лет.

Моя мать была единственной молодой женщиной, попавшей в этот дом, все окружавшие меня были пожилые женщины или старухи. Говоря о них, мать всегда называла их "вдовушками". Меня они баловали. Все они были очень богомольные и постоянно говорили о божественном. Меня они не только учили молитвам, но и рассказывали мне длинные истории о святых и угодниках. Я слушал с живейшим интересом и воспринимал как занимательнейшие сказки истории о пророке Данииле, который жил во рву львином, о семи отроках, которые в пещи огненной пели и плясали, о пророке Илье, который любит часто кататься по небу в огненной колеснице, и тогда сверкает молния и гремит гром. Так же занимательны были рассказы об отшельниках. Все они были невероятно страшны, конечно, без одежды и покрыты длинной шерстью. Одни питались акридами и диким медом, другим же пищу носили вороны и прочие птицы. Рассказы о святых мучениках и их мучениях я не любил. Они действовали мне на нервы: я плохо спал по ночам, начинал кричать и плакать, так же как тогда, когда рассказывали про ад, - его я очень боялся.

Мать не любила эти рассказы, но ничего поделать не могла: она не хотела обижать вдовушек.

Когда я немного подрос, мать брала меня с собой к своим богатым пензенским подругам, жившим с мужьями в Москве. В семьях этих были и дети, некоторые старше меня.

Я очень рано привык к тому, что я некрасив. В гостях я постоянно слышал об этом от бонн, прислуги и старших детей. Так же очень рано я понял и то, что я беден. Мать шила мне костюмчики из своих старых юбок, шила она их неумело, и они безобразным мешком висели на мне. Притом она делала их еще и навырост. Я казался в них неуклюжим и неловким. Дети недружелюбно-критически осматривали меня. Бедность рано изощряет детскую наблюдательность. Каждый косой, иронический взгляд меня болезненно колол. Я стыдился своего платья, своей наружности.

Скоро я заметил, что и моя мать в этих домах держала себя искательно и приниженно. Она неумеренно восхищалась безобразными, глупыми, капризными и противными детьми хозяев (совсем не все дети хороши и приятны только потому, что они дети). Хвалила она их из угодливости, заискивая перед родителями. Я так и слышу какой-то неестественный голос моей матери, говорящей хозяйке дома: "Ах, ваша Сонечка, какой она очаровательный ребенок. Ее нельзя не любить. Какой у нее прелестный фарфоровый цвет лица и как она грациозна! Когда она вырастет, наверно будет красавицей. А Петя! Какой находчивый и способный мальчик. Ведь ему всего шесть лет, а сколько стихов он знает наизусть. Я так люблю его слушать".

Но самым мучительным для меня были обеды в гостях. Мать, хорошо изучившая вкусы хозяйских детей, окинув взглядом подаваемые кушанья и их количество, сразу решала, что мне следует не любить. "Саша не любит сладкое. Он почти никогда его не ест". Это была правда, я видел его очень редко. "Ему, дорогая Анна Павловна, положите только маленький кусок яблочного пирога. Вот эту горбушечку", - указывала мать на кусок корки без начинки.

И еще говорила она постоянно уменьшительными словами, входившими в обиход обитательниц Вдовьего дома. Это был язык богаделок и приживалок около "благодетельниц": кусочек, чашечка, вилочка, ножичек, яичко, яблочко и т. д. Я питал и питаю отвращение к этим уменьшительным словам, признаку нищенства и приниженности.

Бедность сломила от природы независимый и гордый характер моей матери. Старших сестер надо было устраивать на стипендии в институт, меня в сиротский пансион, а потом на казенный счет в корпус и военное училище. Каких унизительных хлопот ей это стоило и как должно было страдать ее самолюбие! Но я понял это только впоследствии. А ребенком во мне вспыхивала острая ненависть к ней, когда в гостях она вместе с хозяевами дразнила меня и смеялась надо мной с моими обидчиками. И долго после этого я считал мою глубокую любовь к ней оскорбленной и поруганной.

Каждый раз, когда я вспоминаю об этих ранних впечатлениях моего детства, боль и обида вновь оживают во мне с прежней силой. Я опять начинаю недоверчиво относиться к людям, становлюсь обидчивым, раздражительным и по малейшему поводу готов вспылить.

Но не огорчайся, Машенька, такое настроение скоро с меня соскакивает. И если ты не будешь на меня сердиться, а подойдешь ко мне и, ласково погладив по голове, скажешь: "Собачка, засмейся", - я начну радостно скакать и преданно горячим языком облизывать твое лицо.

На день моего рождения, 25 марта - праздник благовещенье- Александр Иванович решил сделать мне подарок. Перед тем он совещался с моим братом, Николаем Карловичем, который сказал, что хочет подарить мне небольшие дамские золотые часы. "Нет, часы подарю я, - сказал Александр Иванович, - а ты купи красивую цепочку". На этом они и порешили.

Утром в спальню поздравить меня вошел Александр Иванович.

- Посмотри, Машенька, мой подарок, как он тебе понравится, - сказал он, вынимая из хорошенькой голубой фарфоровой шкатулки часы. - Я не хотел дарить тебе обыкновенные золотые часы и нашел в антикварном магазине вот эти старинные.

Часы были золотые, покрытые темно-коричневой эмалью с мелким золотым узорным венком на крышке.

- Обрати внимание на тонкую работу узора на крышке, с каким замечательным вкусом сделан рисунок,- говорил Александр Иванович.

Я молча разглядывала подарок, он, стоя рядом со мной, нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

- Что же ты ничего не говоришь? - наконец, спросил он.

- Часы очень красивы, но они совсем старушечьи. Должно быть, их носила чья-то шестидесятилетняя бабушка,- засмеялась я.

Александр Иванович изменился в лице. Ни слова не говоря, он взял у меня из рук часы и изо всей силы швырнул их об стену. И когда отлетела крышка и по всему полу рассыпались мелкие осколки стекла, он наступил каблуком на часы и до тех пор топтал их, пока они не превратились в лепешку. Все это он делал молча и так же молча вышел из комнаты.

- Вот мой подарок. Это для твоих новых часов,- сказал мне брат, когда я вошла в столовую, и протянул мне цепочку.

- Часов уже нет, - ответила я и рассказала, что с ними случилось. Выслушав меня, брат кратко произнес:

- Ослица!..

Александр Иванович любил бывать в антикварных магазинах. Но больше нравились ему скромные, торговавшие древностями лавки. Там можно было, не спеша рассматривая старый фарфор, китайские слоновой кости фигурки, куски парчи, вышитые бисером вещи, вдоволь поговорить со словоохотливым хозяином. Больше всего привлекали его внимание золотые и серебряные женские украшения. Так нашел он и те злополучные часы, которые подарил мне в день рождения.

Теперь, когда никаких затруднений с Главным управлением по делам печати, а также и с банками не могло возникнуть, Богданович с миром отпустил нас навестить родственников, однако предупредив, чтобы в Москве мы долго не задерживались.

В Москву мы приехали рано утром в среду на страстной неделе и остановились в "Лоскутной гостинице".

- К маме мы поедем в четыре часа, - сказал Александр Иванович. - Утром она будет до двенадцати в церкви, потом ранний обед, после которого она отдыхает, а в четыре часа пьет чай. В это время она бывает в самом лучшем расположении духа...

День был теплый и солнечный - чувствовалось приближение весны, и мы отправились бродить по Москве, которую я знала только по редким наездам. Александру Ивановичу доставляло громадное удовольствие водить меня по своим любимым улицам и кривым переулкам, в глубине которых стояли старые, покосившиеся дворянские особняки с мезонинами и облупленными, похожими на пуделей, львами у ворот.

- А вот здесь, в третьем этаже, - указал мне Александр Иванович на один дом, - жил Лиодор Иванович Пальмин. Ты не можешь себе представить, с каким трепетом я поднимался в его квартиру по грязной крутой лестнице. Бедный терпеливый старик, как я надоедал ему, еженедельно притаскивая мои стихи и прозу, которые он добросовестно читал и пытался куда-нибудь протиснуть. Сейчас пройдем на Знаменку, там ты увидишь Александровское военное училище, где впервые я предавался "творческому вдохновению" и наконец достиг и литературной славы - в "Русском сатирическом листке" был напечатан мой рассказ, за который, как тебе известно, меня посадили на двое суток в карцер и под угрозой исключения из училища запретили впредь заниматься недостойным будущего офицера "бумагомаранием". Вот и большое желтое здание училища.

Любопытно было бы опять взглянуть на длинный коридор с гимнастическими аппаратами, громадный зал, классы, дортуары. Внизу был первый курс, наверху второй...

Нет. Лучше пока не возвращаться к воспоминаниям о годах моей юности в юнкерском училище. - говорил Александр Иванович, - в них было слишком много горечи и мало радости.

Мы идем дальше и заходим в большой колониальный магазин на Тверской. Александр Иванович покупает для матери сотового меду и антоновских яблок, которые она особенно любит.

- Я вижу, ты устала, Машенька, возьмем извозчика, пора ехать к маме, - говорил он.

На Кудринской площади высится издалека видное громадное старинное здание, с колоннами по фасаду. В теплой, по-казенному величественной передней красуется, как монумент, в своей красной с черными орлами ливрее швейцар Никита, который знал Куприна еще с четырехлетнего возраста.

- С супругой прибыли, - здороваясь, осклабился швейцар. - Давненько у нас не были.

- А помнишь, Никита, как ты драл меня за уши?

- А то как же, уж очень озорные вы были, Александр Иванович, как недоглядишь, насыплете старушкам в калоши мусору.

- Да, было такое дело, - подтверждает Александр Иванович, и оба смеются.

Мы поднимаемся по лестнице и проходим через Целый ряд больших комнат.

Любовь Алексеевна - небольшого роста, сухонькая, живая старушка в темном платье, с черной кружевной наколкой на волосах, не вполне еще седых, и с острым взглядом живых, еще молодых глаз. Она обнимает меня, несколько раз крепко целует и плачет.

- Конечно, первым долгом слезы, без этого нельзя, говорит нарочито весело Александр Иванович. - Ты лучше посмотри на нее как следует и скажи откровенно: нравится тебе моя жена?

- Ты всегда меня спрашиваешь глупости, Саша; как может мне не понравиться твоя жена - девушка, которую ты выбрал себе в жены... - с негодованием, сквозь слезы отвечает она. Он нежно прижимает мать к себе.

- Посмотри, вот и Маша тоже начала слезиться. А для "вдовушек" какое упоительное зрелище наши родственные сантименты.

- Да, правда, правда, - Любовь Алексеевна торопливо утирает слезы, - пойдемте ко мне.

Она просит горничную принести кипятку, заваривает чай, выкладывает на тарелки яблоки и сотовый мед.

- Как Зина? Соня? - спрашивает Александр Иванович о сестрах.

- Все по-старому, - вздыхает Любовь Алексеевна.- Зина бьется как рыба об лед. Денег мало, детей четверо, обо всех надо позаботиться, накормить, обшить младших, со старшими репетировать уроки, а Станиславу Генриховичу и горя мало. Домой заглянет ненадолго и опять закатится... Будто бы в лесу должен быть все время. Знаем мы, какой это лес...

- Ты несправедлива, мама, - говорит Александр Иванович. - Он лесничий, страстно любит лес и охоту, а Зина - наседка и не хочет понять, что его интересы не ограничиваются только семьей.

- Зина - "наседка"! - вскипает Любовь Алексеевна.- И ты это говоришь, защищаешь его. Зина - мученица, она святая женщина!..

- Ты всегда все преувеличиваешь, мама, - смеется Александр Иванович.

- Не буду лучше ничего говорить, увидите сами, какая Зинина жизнь, - обращается она ко мне. - Ну, да и Сонин муж не лучше, - машет она рукой.

Прощаясь, она опять долго целует меня и шепчет на ухо: "Любите моего Сашу, он хороший, он нежный и добрый, мой Саша".

На другой день мы уезжаем в Коломну к сестре Александра Ивановича, Зинаиде Ивановне Нат.

Коломна тонула в грязи весенней распутицы. Из дома в дом можно было пройти только по шатким мосткам, а через улицу перебираться по скользкой узкой доске. Поэтому все жители сидели по своим домам, и Зину навещали только самые любопытные соседки, узнавшие, что к ней приехали с визитом "молодые".

Мужа Зины, лесничего Станислава Генриховича Ната, мы не застали дома. Он должен был вернуться дня через три, после объезда находившихся в его ведении громадных лесов Зарайского уезда. Обо всех семейных делах переговорили в первый же день, и Александр Иванович начал скучать. Под самый праздник, наконец, вернулся Нат. По его словам, охота на глухарей, что главным образом интересовало Куприна, приходила к концу. Таяние снегов в этом году началось рано, везде большие топи, и многие площади леса сейчас недоступны. На пасхальной неделе найти проводника -дело безнадежное, все лесники и объездчики будут пьянствовать.

Надежды Александра Ивановича на охоту рушились, и задерживаться дольше в Коломне, несмотря на приезд Любови Алексеевны, не имело смысла.

У старшей сестры Софии Ивановны Можаровой, жившей в Троице-Сергиевском посаде, мы провели только день. На пасхальной неделе собор и все церкви были переполнены молящимися, протиснуться внутрь храмов можно было с величайшим трудом. О внимательном осмотре стенной живописи, старинных икон, исторических и религиозных реликвий нечего было и думать.

- Все это я покажу тебе, Маша, когда мы приедем сюда зимой и проживем недели две, - говорил Александр Иванович, - а сейчас оставаться здесь бесполезно, поедем скорее домой.

Ангел Иванович Богданович встретил нас новостью:

- Вы должны, Мария Карловна и Александр Иванович, немедленно начать искать квартиру для себя и для редакции. Хозяин дома требует через две недели очистить помещение, возобновлять с вами контракт он не желает.

Найти подходящую квартиру было нелегкой задачей. С десяти утра и до шести вечера мы обходили все прилегавшие к центру улицы. Но там, где квартира нам нравилась, редакцию и контору журнала не пускали. "У нас жильцы все благородные - генералы и статские советники, а к вам в контору всякий люд начнет ходить, лестницу, ковры топтать",-говорили швейцары и управляющие.

Затягивало наши поиски еще и то, что Куприн любил подолгу беседовать со словоохотливыми старыми швейцарами и старшими дворниками о жильцах, их наружности и привычках. К моему счастью, молодые швейцары были важны и сдержанны.

Наконец у Пяти углов на Разъезжей, в трехэтажном Доме, мы нашли большую, удобную квартиру. Внизу, в первом этаже, помещалась аптека, во втором - редакция, а третий занимал владелец аптеки. Таким образом, вся лестница принадлежала только двоим жильцам. В редакции все были очень довольны, что соглядатая - швейцара не имеется.

Переезд на новую квартиру и устройство материальных дел журнала задержали нас весь апрель в Петербурге. Уехать в Крым оказалось возможным только во второй половине мая.

За несколько дней до нашего отъезда Пятницкий позвонил по телефону Куприну, прося его зайти в "Знание". Константин Петрович сообщил, что переговоры с пайщиками "Знания" закончены и с осени он и Горький становятся единственными владельцами издательства. Поэтому надо немедленно приступить к осуществлению выработанного Горьким плана издания художественной литературы, а так как в план этот входит издание первого тома рассказов Куприна, то представить материал для книги следует возможно раньше.

- Составим сейчас же примерное содержание вашего первого тома, - предложил Пятницкий, - и я отправлю его на утверждение Алексею Максимовичу.

- Застигнутый врасплох, - рассказывал мне Александр Иванович, - я не имел времени даже немного подумать. К "Молоху" и большим рассказам я прибавил только "Allez!", "Лолли" и "Поход". От "Олеси" я отказался, зная мнение Чехова об этой повести, как о юношески-сентиментальной и романтической вещи.

- Тогда оставим "Олесю" для второго тома, - сказал Пятницкий, - а к осени напишите два-три новых рассказа.

На этом мы и порешили.