Глава XXIV Возвращение в Петербург. - "Черный туман". - Редакционное совещание в "Мире божьем". - Обсуждение плана на 1904 год. - Столкновение с А. И. Богдановичем. - Выход Куприна из состава редакции "Мир божий". - Литовский замок.
Возвращение осенью в Петербург Куприн переживал болезненно. Всякий раз, когда начинались сборы к отъезду, он начинал нервничать. Так было и на этот раз, но остаться в Мисхоре еще недели на две, до конца сентября, было неудобно. Богданович писал, что материальные дела требуют моего возвращения, а присутствие Александра Ивановича в Петербурге для журнала необходимо. Летом редактор Ф. Д. Батюшков уезжал на два месяца за границу, в редакции оставался только Богданович, - накопилось много рукописей.
- Ничего не поделаешь, - жаловался Александр Иванович, - придется опять отбывать повинность на длиннейших редакционных совещаниях в накуренной комнате со спущенными темными шторами на окнах, электрическими лампами и стаканами недопитого чая на столах. Опять бесконечные словопрения, а Богданович, терпеливо выслушивая их, все равно поступит по- своему.
Я уже слышу, как Батюшков в редакции, стоя среди комнаты в своей обычной позе расставив ноги и откинув назад корпус, - говорит, обращаясь ко мне:
"Я не возражаю против рассказа, который вы, Александр Иванович, рекомендуете, но думаю, что вам следует эпизод такой-то, впрочем, все равно какой, предложить автору изложить "ретроспективно". Рассказ от этого значительно выиграет". И, сдерживая поднимающееся бешенство, я вежливо отвечаю: "В таком случае попрошу вас, Федор Дмитриевич, взять на себя труд разъяснить это автору".
- Прямое изложение факта в художественном произведении, показанное "импрессионистически", - вмешивается Михаил Петрович Неведомский, - производит большее впечатление, нежели тот же факт, изложенный "ретроспективно".
Владимир Павлович Кранихфельд, разумеется, не может согласиться ни с одним из мнений предыдущих критиков, а должен выступить с собственным. Он говорит: "Ретроспективное изложение, отдаляя эпизод от читателя, становится менее эмоциональным, чем его непосредственное изложение. Однако импрессионистическое изложение, которое в данном случае рекомендует автору Михаил Петрович Неведомский, я считаю нездоровым течением в нашей литературе. Единственно верный путь развития литературы - это путь наших классиков-реалистов.
Богданович в это время молча протирает очки, а я возьму первую попавшуюся под руку книгу и, чтобы совладать с раздражением, начну ее перелистывать. Уходя, Неведомский несколько раз, точно насос, сильно качнет мою руку сверху вниз (такая манера теперь в моде у интеллигентов) и скажет: "Что же вы не зайдете ко мне как-нибудь вечером? Поспорим". Как будто заранее известно, что, собравшись вместе, интеллигенты обязательно должны спорить. Вот потому-то я и предпочитаю общество клоунов, кучеров, борцов и людей многих других профессий обществу интеллигентов и литераторов.
А ведь такие редакционные совещания обязательны дважды в неделю. Значит, два раза в неделю мое рабочее настроение будет безнадежно испорчено. Как только, собираясь писать, я возьму перо в руки, в ушах у меня будет раздаваться: "Ретроспективный взгляд, ретроспективный взгляд... импрессионистское изложение..." и, отчаявшись в возможности работать, мы поедем с тобой, Машенька, на острова. Так может пройти вся зима. Когда же писать?
Однажды в начале зимы Александр Иванович рассказал мне, что случайно встретил на улице знакомого киевского журналиста. Тот уже несколько лет жил в Петербурге, но как-то нигде не мог прочно устроиться. Уезжая в столицу, он рассчитывал выдвинуться здесь на газетной работе, однако вскоре убедился, что даже в "Петербургском листке" требования, предъявляемые сотрудникам, более повышенные, чем в средних провинциальных газетах. Он перебивался с хлеба на квас и решил весной уехать в Чернигов, где, пишут ему, открывается какая-то новая газета.
- Мы долго сидели с ним за кружкой пива в маленьком ресторанчике у Пяти углов, - рассказывал Куприн, - и всячески ругали отвратительную мокрую, туманную петербургскую осень и серых, скучных людей.
Эта встреча навела меня на мысль написать небольшой рассказ о том, как провинциал-южанин, полный здоровья и жизнерадостной мечты "завоевать счастье", приехал в Петербург и как через несколько лет, разочарованный и ненавидящий Петербург, с опустошенной душой, уезжает на родину.
Рассказ Александр Иванович написал в несколько дней. По его словам, эта работа потребовала от него очень мало усилий. С торжеством показал он мне написанные им листки:
- Вот что пишу я о твоем любимом Петербурге. Это я пишу о себе...
Киевский журналист не умер, а благополучно здравствовал где-то у себя на юге. Но Александр Иванович закончил рассказ смертью героя, что должно было еще сильнее подчеркнуть его непримиримую враждебность к Петербургу.
Рассказу "Черный туман" Александр Иванович не придавал серьезного значения и ни в один из толстых журналов не дал его, а предложил только Миролюбову в "Журнал для всех". Но так как Куприн еще не был автором "Поединка", то Миролюбов вернул ему рукопись, сказав, что считает рассказ незначительным и слабым. И только в 1905 году "Черный туман" был напечатан в малораспространенном еженедельнике "Родная нива".
Надежда Куприна на то, что летом рукописей в редакцию поступит меньше, не оправдалась. Ангел Иванович очень переутомился, нервы его были напряжены до крайности.
Александр Иванович, сознавая до известной степени свою вину, принялся с большим рвением расчищать накопившиеся без него залежи рукописей и писем.
Не посоветовавшись со мной, Александр Иванович почему-то поспешил передать Михайловскому в "Русское богатство" написанный им в Крыму рассказ "Конокрады".
Вскоре вернулся в Петербург и Батюшков. Узнав" что рассказ Куприна передан в "Русское богатство", Батюшков обиделся, был недоволен и Кранихфельд, Богданович сдержанно молчал, хотя, по всей вероятности, его это тоже задело. Теперь редакция была в сборе, но бодрого настроения не было.
- Пора нам приступать к обсуждению плана на тысяча девятьсот четвертый год, - сказал однажды Ангел Иванович. - Скоро начнется предподписное время, нужно составить объявления, обсудить рекламу, посмотреть материал, которым мы располагаем, и подумать, о чем надо еще позаботиться, что и кому заказать.
В первый вторник октября 1903 года в редакции журнала "Мир божий" шло совещание. Обсуждали наступающий подписной 1904 год.
За большим столом сидели ответственный редактор Ф. Д. Батюшков, редактор А. И. Богданович, члены редакции В. П. Кранихфельд и А. И. Куприн, я -заведующая отделом переводной беллетристики и издательница журнала, все заведующие отделами и постоянные и близкие сотрудники журнала - совещание было расширенное.
Перед каждым стоял стакан крепкого горячего чаю.
О планах на будущий год докладывал Ангел Иванович Богданович.
- Объем журнала остается прежний, - сообщил он, - около тридцати печатных листов, которые всегда распределяются следующим образом: на прозу и поэзию- двенадцать - тринадцать листов, на остальные отделы (первый - "Внутреннее обозрение", второй - "Родные картинки", третий - "Иностранное обозрение", четвертый - "Критические заметки", пятый - "Общественно-политические и научные статьи") - шестнадцать - семнадцать листов. Приступим к обсуждению отдела прозы и поэзии. Роман займет три-три с половиной печатных листа, повесть - около трех листов, рассказы - три с половиной листа, переводная беллетристика - два листа.
Отдельно место для стихов мы выделять не будем, потому что в настоящее время стихов, которые заслуживали бы этого, нет. Бунин пишет редко, больше переводит, а модернисты нам не нужны. Стихи пойдут на подверстку, "на затычку". В первом полугодии дадим роман Потапенко.
- Опять Потапенко? - удивился Александр Иванович. - Неужели мы читателям "Мира божьего" не можем дать материал более свежий, молодой и талантливый!
- Позвольте мне привести вам один житейский пример, - ответил Ангел Иванович. - Наш читатель - это средний интеллигент, по большей части малоимущий. Его читательский обиход так же скромен и привычен, как и хозяйственный. Каждый день все мы обедаем. И обед с детства мы привыкли начинать с супа. Если же мы почему-нибудь лишаемся супа - это признак наступающей бедности. Итак, наш читатель привык начинать чтение журнала супом, каковым для него является роман Потапенко, и отсутствие старого блюда будет для него лишением.
Кранихфельд рассмеялся:
- Однако вы не слишком лестного мнения о Потапенко.
Я взглянула на Александра Ивановича и увидела, что он побледнел от негодования.
- Может быть, сравнение Ангела Ивановича и очень удачно, но я решительно против того, чтобы наш журнал открывался супом и чтобы этим супом был Потапенко. В начале литературного пути у него были талантливые, художественные вещи, но с годами он стал писать все небрежнее и слабее, а сейчас печатает по пятьдесят - шестьдесят листов в год в различных периодических изданиях. Какую же художественную ценность может иметь подобная литература? И разве у нас нет новых талантливых авторов?
- Однако не слишком ли строго, Александр Иванович, вы судите такого автора, как Потапенко? Желаю вам со временем достигнуть такого же литературного успеха, каким он продолжает пользоваться.
- Если мне предстоит то же самое, я, надеюсь, вовремя пойму это и перестану писать совсем! А если начну диктовать мои произведения стенографисту, тогда, Маша, плюнь мне в глаза и уйди от меня. Я - больше не писатель.
- В таком случае, - вставила я,-зачем же было отказывать Вербицкой?
- Как? И вы еще со своим мнением! - Ангел Иванович вскочил и неожиданно швырнул стакан в стену. Стакан пролетел над моей головой, ударился о стену и разбился. По светлым обоям потекли струи чаю.
Кранихфельд не мог удержаться и расхохотался.
Богданович отбросил ногой стул.
- Ноги моей здесь больше не будет! - крикнул он уходя.
Поднялся Федор Дмитриевич Батюшков и, после нескольких секунд молчания, сказал:
- По-видимому, наше редакционное совещание на сегодня закончено.
На другой день Богданович, как всегда, в обычное время сидел за своим письменным столом в редакции, внимательно просматривая корректурные листы.
Куприн не знал, как ему себя вести. В конце концов Богданович бросил стакан в его жену. Как быть?
- Не могу же я его, такого маленького, щупленького, побить! Нельзя. Это невозможно, - говорил он, расхаживая по комнате.
Куприн пишет Богдановичу письмо. Он желает иметь от него удовлетворение с оружием в руках за оскорбление жены. Мне он объяснил, что это символический жест.
После этого поднялся страшный шум. Находили, что поведение Куприна - поведение типичного армейского офицера, а не писателя. На осуждение не скупились. Обратились с жалобой к Короленко:* Богдановича он знал и любил давно, а Куприн, как я заметила раньше, особой симпатии ему не внушал. Поэтому и в данном случае он отнесся к этому происшествию без своей обычной справедливости. Владимир Галактионович начал громить дуэли и офицерские замашки писателя Куприна. Куприн вышел из состава редакции журнала "Мир божий". Чтобы Богданович не встречался с Куприным, редакционные среды "Мира божьего" были перенесены к Ф. Д. Батюшкову, на которых я, конечно, тоже не бывала.
* (Ссора была вызвана столкновениями, неоднократно возникавшими между М. К. Куприной-Иорданской и А. И. Богдановичем, как соредактором журнала "Мир божий".
В связи с этим известно письмо А. И. Куприна конца 1903 года к В. Г. Короленко.
"Глубокоуважаемый Владимир Галактионович.
Через Ф. Д. Батюшкова мне стало известным, что вы изъявили намерение уклониться от участия в третейском суде между Марией Карловной и Ангелом Ивановичем. Я, конечно, не посмел бы беспокоить Вас моим письмом, если бы только это намерение Ваше не стояло в связи с моим поведением относительно Ангела Ивановича, но теперь я убедительно прошу Вас выслушать меня.
Может быть, я поступил неуклюже, нетактично, наконец, даже несправедливо. Но зато я со всей искренностью уверяю Вас, что в моих действиях не было ничего прикасающегося хотя бы вскользь: ни к журнальному делу, ни к принципиальной стороне ссоры Марии Карловны и Ангела Ивановича, ни к третейскому суду. Федор Дмитриевич не откажется подтвердить Вам, что с самого начала всей этой неразберихи я постоянно и упорно уклонялся от участия в прениях, разговорах и объяснениях. Он же расскажет Вам (впрочем, может быть, и Ангел Иванович не откажется удостоверить это), что, если обстоятельства и вталкивали меня в эти обстоятельства, то я всегда старался действовать на Марию Карловну умиротворяющим образом и на Ангела Ивановича - успокаивающим.
Так, например, пусть Федор Дмитриевич вспомнит, как во время прискорбного редакционного заседания на квартире г-на Богдановича, в самом начале нелепой вспышки Ангела Ивановича, я упрашивал его "ради бога успокоиться" и как потом я поспешил увести жену домой. Он же подтвердит Вам, что нередко во время бесчисленных объяснений у нас на дому я упрекал Марию Карловну в резкости выражений. Таких фактов много, и вся их суть в том, что они ясно показывают, как я далеко был все это время от активного, а тем более пристрастного отношения к разгоревшемуся недоразумению. Наконец, уже самое последнее время, то есть после "прискорбного заседания", я десятки раз заявлял Федору Дмитриевичу, что от всего этого дела я безусловно отстраняюсь, ибо ничего в нем не понимаю и чувствую от одного упоминания о нем страшную тоску. Помнится, что и Федор Дмитриевич одобрял таковой мой образ действия и даже ставил мне в упрек мое излишнее поведение к интересам жены.
Вот поэтому-то меня и огорчает, что мои последние действия относительно Ангела Ивановича хотят поставить в связь с началом третейского суда. Что я действовал сам за себя, за свой риск и страх, видно с неопровержимой ясностью из следующего случая: когда Федор Дмитриевич принес моей жене от имени Ангела Ивановича сожаление в происшедшем, и жена тотчас же это сожаление приняла (сказав, что изо всего сделанного против нее Ангелом Ивановичем, она менее всего склонна ставить ему в счет бранные слова), я определенно заявил, что такой формой извинения я не удовлетворен, что не смею мешать жене мириться с Ангелом Ивановичем на почве этого сожаления, но что сам лично, за себя, потребую впоследствии от обидчика более содержательного извинения.
Мне ставят в упрек, что я ждал предлога для ссоры с Ангелом Ивановичем почти месяц. Но счеты мои с этим человеком (и опять- таки мои личные) - очень давнего свойства. Они многочисленны и восходят ко времени нашей свадьбы, но я, конечно, не посмею утруждать Ваше внимание их перечислением. Очень может быть, что и теперь я ничего не предпринял бы из опасения осложнить положение Марии Карловны, но меня взорвал дошедший до меня слух (и из слишком достоверного источника) о том, будто Мария Карловна и я тщательно скрываем от всех, что Ангел Иванович назвал нас мерзавцами и бросил в нас какой-то гадостью.
Теперь последнее. Я имел глупость воспользоваться, как предлогом для начала ссоры с г. Богдановичем, Вашим юбилеем. Поверьте, что я чувствую глубокий стыд перед Вами за эту сделанную мною ошибку. Я не смею даже надеяться, что Вы простите меня, как и не смею надеяться получить ответ на это письмо. Но я не могу перестать верить, что Вы, отдающий так самоотверженно и бескорыстно свои силы и свой прекрасный талант на служение обществу, что Вы, с такой правдивой страстностью откликающийся на каждое общественное событие, - откажете в своем внимании этому делу, в котором так нелепо перепутались общественные интересы с личными обидами!
Если указанные мною выше факты найдут подтверждение, если Вы примете во внимание то, что я тотчас же после столкновения с Ангелом Ивановичем удалился (и навсегда) из состава редакции, может быть, если, наконец, хоть сколько-нибудь жалеете Марию Карловну, которая одинока, затравлена и больна - то, может быть, Вы согласитесь отнестись ко всему этому делу не официально, а так, как умеете только Вы - по-человечески.
Ваш покорный слуга А. Куприн" (ЛБ. Отдел рукописей).)
Спустя некоторое время Александр Иванович смеялся и говорил: "Мартин Лютер бросил в черта чернильницей, а Ангел Иванович в Марию Карловну - стаканом с чаем".
Однажды в 12 часов ночи из ресторана Палкина вышли А. И. Куприн, художник-иллюстратор Троянский, критик Петр Пильский и еще несколько журналистов.
Александр Иванович направился домой. Его провожал Троянский, бывший офицер-артиллерист, которого прозвали почему-то "юнкер Троянский", хотя в отставку он вышел в чине капитана.
На углу Литейного и Владимирской шло несколько веселых девиц. Куприн и Троянский завели с ними шутливый разговор. Место было людное, послышались свистки, и компания очутилась в окружении городовых. Кончилось дело тем, что всех отвели в участок.
Ночью старший дворник разбудил меня:
- Александр Иванович задержан. Документов у него при себе нет, и нужно удостоверить его личность. Городовой ждет внизу.
- Дай ему целковый - пусть уходит. А ты возьми извозчика и жди меня.
Была зима. Я надела шубу, накинула сверху соболий палантин и поехала в участок.
В кабинете пристава, грязном, полном табачного дыма, толпились странные личности и городовые. Я не сразу заметила сидевших сбоку у стены Куприна и Троянского. Увидев их, я громко спросила:
- Саша, как ты сюда попал? И вы, Троянский?
- Вам что угодно, сударыня? - спросил меня пристав.
- Как что угодно? Потребовали документы моего мужа. Я привезла их сама.
Александр Иванович взял у меня паспорт и молча положил на стол. Пристав, заполнив имя, звание, фамилию, передал протокол Куприну на подпись.
- Это ложь! - кричал Александр Иванович, сворачивая протокол трубочкой. - Мы не приставали, а отбивали девиц от полицейской облавы городовых!
- Подпишите! - настаивал пристав.
Александр Иванович сделал шаг вперед и ударил пристава протоколом по лицу.
- Вы ответите, господа, за оскорбление при исполнении служебных обязанностей. Я этого так не оставлю. Я передам дело в суд!
Наступил день суда. В защиту Куприна и Троянского решил выступить критик Петр Пильский - человек очень остроумный и находчивый. Он приготовил длинную, убедительную речь и начал так:
- Гидра царизма попирает...
- Довольно! Лишаю вас слова. Дело ясное.
Суд постановил: Куприн и Троянский за оскорбление чинов полиции подлежат аресту на две недели. С обоих взяли подписку, что они явятся в указанный срок в тюрьму Литовского замка*.
*(Литовский замок - старинное здание в Петербурге, построенное во второй половине XVIII века; в Литовском замке помещались казармы Литовского полка. В 70-х годах XIX века превращен в тюрьму. Литовский замок сожжен в первые дни Февральской революции 1917 года.)
Укладывая чемодан, Александр Иванович взял с собой вещей очень немного. Деньги, табак и спиртные напитки не разрешались.
Троянский поступил более предусмотрительно. На дно чемодана он положил, вместе с бельем и книгами, свою офицерскую форму. Когда их разместили на дворянской половине по отдельным камерам, выходившим в общий коридор, где у выхода на лестницу сидел унтер, к Александру Ивановичу зашел Троянский.
- Теперь надо вспрыснуть наше новоселье! - шутил художник.
Но у Куприна портсигар с папиросами отобрали, и он был не в духе.
- Сейчас все организую, - продолжал Троянский, потирая руки.
Он ушел, и через некоторое время появился в коридоре в военной форме.
- Нет! - крикнул он в сторону дежурившего в коридоре унтера.
Унтер повернулся и, увидев Троянского в форме капитана, вскочил с места и вытянулся.
- Пойди сюда! - поманил его пальцем Троянский. - Вот тебе три рубля. Купишь две коробки папирос, бутылку водки, огурцов, хлеба и селедку. Сдачу оставишь себе. Живо! Одна нога здесь, другая там, Пшел!
Так Куприн и Троянский провели две недели под арестом в Литовском замке. Вспоминать об этом Александр Иванович не любил, но и не мешал Троянскому изображать все это в лицах.
При копировании материалов проекта обязательно ставить активную ссылку на страницу источник:
http://a-i-kuprin.ru/ "A-I-Kuprin.ru: Куприн Александр Иванович - биография, воспоминания современников, произведения"