Глава XXXIV Лето 1905 года. - У Репина в Пенатах. - Чтение "Детей солнца". - Разговор с Горьким о "Нищих". - Разочарование Горького в Куприне после "Поединка".- Рецензии Куприна на книги Н. Н. Брешко-Брешковского.

После утомительного и напряженного последнего месяца работы Александра Ивановича над "Поединком" я решила как можно скорее увезти его на дачу, ему нужно было отдохнуть.

Мы наняли дачу в нескольких верстах от станции Сиверская на берегу реки Оредеж.

Жизнь в этой населенной местности нельзя было назвать приятной. Мы привыкли летом жить спокойно, своей семьей, с гостившими у нас Любовью Алексеевной и дядей Кокой.

Но близость Петербурга и шумная популярность Александра Ивановича расстроили наш обычный летний патриархальный быт.

В ближайшее воскресенье мы с утра отправились в дальнюю прогулку на озеро Орликово в двенадцати верстах от Сиверской. В середине дня вернулись домой и застали у себя большое общество приехавших из города знакомых и до крайности взволнованную и растерянную мамашу, которая не знала, чем и как кормить гостей - завтраком, или обедом, или просто дождаться нас.

Вскоре мы убедились, что подобные нашествия могут повторяться не только по воскресным дням, но и в течение недели.

- Меня не только не тянет работать, - говорил Александр Иванович, - но хочется и самому бежать из дому.

В июне 1905 года Александр Иванович получил письмо от Горького, в котором Алексей Максимович приглашал его и меня в ближайшее воскресенье приехать в Куоккала на чтение "Детей солнца".

На мызу "Лентула" мы приехали рано. Алексей Максимович очень приветливо встретил нас. Он должен был читать свою пьесу в четыре часа у Репина в "Пенатах", и Илья Ефимович пригласил всех собравшихся на чтение к себе обедать.

- Прежде чем отправиться в "Пенаты", мы как следует пообедаем здесь, у нас, - сказал Горький. - На всякий случай надо поесть мясца. Все-таки мы еще не лошади и питаться сеном успеем в старости^*.

^*(Горький имел в виду вегетарианский стол в доме Репина. (Прим. автора.))

Мы спустились в сад и подошли к детям, игравшим в крокет. Здесь же, в конце крокетной площадки, Александр Иванович кому-то из молодежи стал показывать приемы французской борьбы. Ко всеобщему веселью, он в заключение взял "на передний пояс" своего довольно рослого партнера и понес кругом площадки.

- Вот здорово! - одобрительно крикнул Алексей Максимович, наблюдавший за борьбой.

- Если меня обругает Скабичевский и толстые журналы перестанут печатать, - сказал Александр Иванович, подходя к Горькому, - я стану борцом.

- А вы работайте, не давайте себе передышки - пишите. Что вы сейчас делаете? Что пишете?

- Вы ведь знаете, Алексей Максимович, - начал оправдываться Куприн, - что, кончив "Поединок" смертью Ромашова, я отрезал себе возможность в "Нищих" снова вывести его.

- Бросьте, не нужен вам больше Ромашов, - ответил Горький. - Советую приняться за "Нищих" сейчас же, не откладывая.

От ворот к даче быстро приближались две фигуры велосипедистов.

- Это Леонид с "дамой Шурой", - сказал Алексей Максимович, и мы направились им навстречу.

Алексей Максимович снял Александру Михайловну с седла и шутливо слегка приподнял ее.

- Вот и "дама", вот и "Шура", - повторил он, ставя ее на землю. Видно было, что Горький очень сердечно относится к ней.

Андреев в белой вышитой украинской рубашке был очень живописен.

- Правда, Леониду очень идет эта рубашка? -спросила меня Александра Михайловна, когда мы входили в дом. Я, конечно, согласилась с ней. - Пожалуйста, скажите это Леониду, - попросила она. - Я вышила ему две рубашки, а он не хочет носить, говорит, что пестрота не в его стиле.

В большой комнате, выходившей на террасу, на круглом столе лежали газеты и журналы. Кто-то, из не особенно тактичных людей, спросил Леонида Николаевича, видел ли он сегодняшний номер юмористического журнала (не помню какого), и протянул его Андрееву. Алексей Максимович недовольно поморщился, но было уже поздно. Леонид Николаевич взял журнал. Там была карикатура, изображавшая стоящий на высоком постаменте бюст Горького в лавровом венке и маленькая фигурка Андреева, взобравшегося по лестнице к его голове, который пытается не то повалить бюст, не то сорвать венок с головы Горького. Подпись под карикатурой соответствовала рисунку и была очень нелестной для Андреева. Леонида Николаевича передернуло.

- А... Это я уже видел, - сказал он с деланной небрежностью и положил журнал на стол. Но ясно было по тому, как сразу изменилось его лицо, что карикатуры этой он не видел.

Все сразу заговорили о том, что выходка эта очень пошлая и глупая, но эти уверения только еще сильнее задевали самолюбие Андреева.

Раздался звонок к обеду.

С Марией Федоровной я раньше не встречалась, и ее красота меня поразила. В моей жизни я знала только четырех очень красивых женщин: В. И. Икскуль, А. М. Коллонтай, Е. П. Эдуардову и М. Ф. Андрееву. Они были так хороши, что оставалось только на них смотреть, как на прекрасное произведение искусства.

Заметив, что я с нескрываемым восхищением смотрю на нее, Мария Федоровна спросила:

- А как вы думаете, сколько мне лет?

В этот яркий солнечный день не только без грима, но даже без следов пудры на лице, она была такой очаровательной и молодой, что я затруднялась ответить на ее вопрос.

И когда она, смеясь, сама сказала: "Я старушка, мне уже тридцать пять", - этому трудно было поверить.

Ранний обед был веселый, все друг над другом подтрунивали и острили. Алексей Максимович усиленно угощал всех, советуя есть как можно больше и не рассчитывать на "обед из сена" у Репина.

Зашел разговор о последней повести Арцыбашева "Смерть Ланде", появившейся в "Журнале для всех".

Скиталец бранил ее, не нравилась она и Алексею Максимовичу, а я, собравшись с духом, сказала:

- Нет, вы несправедливы, Алексей Максимович. Мне она понравилась.

- Не могу понять, что там могло вам понравиться,- ответил Алексей Максимович. - Уж такой кислый дурак этот Ланде, что его даже медведь не съел, а прошел мимо.

Все засмеялись.

После обеда стали собираться в "Пенаты". Это было довольно далеко от мызы "Лентула", и те, кто хотел идти пешком и не ждать извозчиков, за которыми послали на станцию, должны были двинуться в путь.

- Вы сейчас или позже поедете? - обратилась я к Леониду Николаевичу.

- Мы с Шурой поедем домой, - ответил Андреев. - Вы, кажется, думаете, что Горький сегодня в первый раз читает "Детей солнца", - слегка прищуриваясь, с оттенком иронии спросил он. И так как он угадал мою мысль, продолжал: - Он в пятый раз читает сегодня свою пьесу. В его чтении я уже слышал ее два раза, а раньше читал в рукописи, по его просьбе. С меня довольно, - усмехнулся он. И, попрощавшись со всеми, Андреевы уехали.

В "Пенатах" чтение происходило на громадной стеклянной веранде, которая летом служила Репину мастерской.

Три ступеньки вели на деревянную площадку. Там возвышался на мольберте большой портрет Марии Федоровны, над которым Репин еще продолжал работать.

Сбоку, за столиком, устроился Алексей Максимович с рукописью.

Во время чтения Репин то отходил от мольберта, долго смотрел па портрет, то подходил к нему и делал какие-то поправки.

У слушателей внимание рассеивалось, и ни от чтения Горького, ни от работы Репина целого впечатления не осталось.

Вечером, когда после чтения "Детей солнца" мы возвращались в город, Александр Иванович делился со мной впечатлениями дня.

- Репин спросил меня, - рассказывал мне Александр Иванович, - "Как вам понравился портрет Марии Федоровны? Меня интересует, какое впечатление он производит на человека, который видит его в первый раз?"

Вопрос застал меня врасплох. Ты же видела портрет, Маша, он неудачен, и как он не похож на Марию Федоровну. Эта большая шляпа бросает тень на ее лицо, и потом он придал ее лицу такое отталкивающее выражение, что оно кажется неприятным.

Я почувствовал себя очень неловко, сразу не нашелся, что сказать, и молчал.

Репин внимательно посмотрел на меня и проговорил: "Портрет вам не понравился. Я согласен с вами, - портрет неудачен".

В вагоне было темно, и мы не сразу заметили, что на диване около окна, закрывшись газетой, дремал какой-то пассажир.

- Надо говорить тише, - шепнула я Александру Ивановичу.

- А Скиталец сказал сегодня интересную вещь, - вспомнил Александр Иванович. - Горький предлагал ему быть на "ты", но Скиталец ответил: "Мы с вами не пара. Я горшок глиняный, а вы - чугунный, если слишком близко стоять с вами рядом - разобьешься".

- Да, конечно, - вздохнул Александр Иванович, - а как ты думаешь, Маша, мне Горький предложит быть с ним на "ты"?

- Нет, Саша, не предложит.

- Так что же, по-твоему, я горшок глиняный?

- Нет, не в этом дело... Ведь Алексей Максимович уже раз сказал тебе, когда вы говорили о дуэлях, и сказал, как ты передавал мне, с раздражением: "Однако крепко сидит в вас, Александр Иванович, офицерское нутро!"

Некоторое время мы молчали.

- Ну что же. - наконец произнес Куприн. - Пусть будет так. Может быть, оно и лучше.

Мы подъезжали к Петербургу.

Спавший пассажир сбросил газету на пол и, направляясь к двери, раскланялся с нами.

- Всего хорошего, - сказал он.

Это был Леонид Борисович Красин, с которым перед обедом нас познакомил Горький, сказав, что это его близкий друг и правая рука во всех важных делах.

Больше я в Куоккала не ездила. Это было слишком далеко и утомительно. Но Александр Иванович продолжал один заезжать туда по дороге в Териоки, где жил его приятель - критик Петр Пильский.

- Все не удается как следует поговорить с Алексеем Максимовичем, - каждый раз после возвращения от него говорил Куприн. - У Алексея Максимовича было много народу, но все не писатели. Было ясно, что мое присутствие неудобно. Мне же Алексей Максимович бросил только: "Все еще продолжается передышка? А когда же начнется работа?" Хорошо Горькому говорить: "Не давайте себе передышки", когда я не могу еще оторваться от Ромашова.

Я вижу, как, выздоровев после тяжелой раны, он уходит в запас, вижу, как на станции Проскурово его провожают только двое его однополчан - Бек-Агамалов и Веткин. Он садится в поезд и, полный надежд, едет, как кажется ему, навстречу новому, светлому будущему. И вот он в Киеве. Начинаются дни безработицы, скитаний, свирепой нужды, смены профессий, временами прямо нищенства - писем к "благодетелям" и "меценатам" с просьбой о помощи. А теперь Ромашов - мой двойник - убит, а писать "Нищих" без него не могу. Я говорил об этом Алексею Максимовичу, но он заявил мне: "Вы - писатель, а не нервная дама, вы должны работать, преодолевая все трудности. По руслу автобиографического течения плыть легко, попробуйте-ка против течения"

- Знаешь, Маша, - сказал мне как-то Александр Иванович, - я чувствую, что Горький во мне разочаровался. Он - человек быстро увлекающийся и так же быстро охладевающий к предмету своего увлечения. Я перестал интересовать его. Он считает, что он меня исчерпал.

Когда я заговаривал с Горьким о теме моего романа "Нищие", он рассеянно слушал меня, и разговор обрывался. В последний раз, когда я виделся с ним, я решил заставить его наконец высказать о "Нищих" свое мнение и начал с того, как трудно мне приступить к этой работе без Ромашова.

И вдруг Алексей Максимович вспылил:

- Да что это такое! Что вы все оплакиваете своего Ромашова! Умно он сделал, что наконец догадался умереть и развязать вам руки.

Скажите, что бы он делал в вашем романе, зачем бы там существовал этот ни к чему не способный, кроме нытья, интеллигент, по-видимому, духовный наследник Надсона на тему "Брат мой, страдающий брат..."

Неужели вам кажется, что главным действующим лицом большой и, как вы считаете, значительной вещи может быть сейчас подобный герой? Вы все ссылаетесь на то, что он ваш двойник, но вы-то сами, кроме смены различных профессий, вплоть до мозольного оператора и собачьего парикмахера, как вы мне очень занятно рассказывали, какую работу, какое более интересное дело могли для себя придумать?

Не будь у вас таланта писателя, что бы вы предприняли? Боролись за свое существование? Только свое?

По вашим словам, вам ближе не интеллигенты, а люди физического труда. Но вы говорили не о рабочих и людях, с ними соприкасающихся, а о людях, случайно взявшихся за физический труд.

И вот стержня романа я не вижу, не вижу основной, объединяющей все его содержание идеи.

Я понял, что у Алексея Максимовича накопилось против меня раздражение и сейчас он не мог или не хотел больше его сдерживать.

Горький рассчитывал, что мое новое произведение, как и "Поединок", вскроет язвы нашего общественного строя и приведет сознание читателя к неизбежности революционного пути.

Он надеялся сделать из меня глашатая революции, которая целиком владеет им. Но я не проникнут боевым настроением и, по какому руслу пойдет моя дальнейшая работа, заранее предвидеть не могу.

Видишь, Маша, больше говорить нам с Алексеем Максимовичем не о чем, друг друга мы все равно не поймем.

Когда Куприна слишком осаждали репортеры, Александр Иванович, чтобы не сказать им, над чем он работает, говорил: "Пишу роман "Нищие", - и каждому из них сообщал разное.

Когда я спрашивала его, зачем он это делает, он отвечал: "Надо же дать человеку заработать. Сам был репортером".

Ни одной страницы романа "Нищие" Куприным написано не было. Для него самого было неясно, хочет ли он писать о людях, "нищих духом", или о тех, кто вынужден вести нищенский образ жизни. Духовный мир "нищих духом" был Александру Ивановичу мало знаком. Для этого он должен был вращаться в кругу людей другого культурного уровня, чем тот, который он знал. Борцы, клоуны и ресторанная богема, окружавшие его, не могли служить прототипами для романа "Нищие".

Нищих в прямом смысле слова он наблюдал очень много, но это была тема Горького. И так Александр Иванович оказался в тупике, из которого не видел выхода.

Так же обстояло дело и с романом "Желтый монастырь", и некоторыми другими произведениями, известными только по названию.

Однажды на столе Богдановича Александр Иванович увидел книгу Н. Н. Брешко-Брешковского "Опереточные тайны"^*.

^*(Рецензия Куприна на книгу Н. Н. Брешко-Брешковского "Опереточные тайны" напечатана в журнале "Мир божий" № 6 за 1905 год.)

- Ангел Иванович, дайте мне эти "тайны" на рецензию. Еще раз вспомню старину...

Год назад, летом 1904 года, Александр Иванович писал рецензию на сборник рассказов Брешко-Брешковского "Шепот жизни"^*. Он сидел в моей комнате, перелистывал сборник и хохотал.

^*(Рецензия Куприна на сборник Н. Н. Брешко-Брешковского "Шепот жизни" была напечатана в журнале "Мир божий" № 6 за 1904 год.)

- Нет, это замечательно, Маша, - обратился он ко мне, - прямо замечательно, замечательно смешно, до какой степени неискоренимы пошлость и шаблон. И сам я, конечно, в моих первых повестях и рассказах грешил этим. Но сейчас вижу, что писатель, который старше меня (положим, в большую литературу он не вхож), переплюнул меня. Когда я только начинал литературную деятельность и был совсем еще неловким и глупым щенком, я давал своим рассказам подзаголовки - "Ноктюрн", "Элегия". Я привык думать о себе казавшимися мне красивыми, пошлыми фразами. И нравились мне звучные иностранные слова, вплетавшиеся в русскую речь. Так, в своей первой повести "Впотьмах" Аларин идет не по платформе, а по дебаркадеру. И вот сейчас, раскрыв книгу Брешко-Брешковского, я подумал - а ведь он переплюнул меня... У меня черные кудри живописно обрамляли лицо героини, а у Брешко-Брешковского "ее волосы упругими волнами обрамляли бледное лицо". Так вот, видишь ли, Машенька, то, что было простительно мне, когда я только начинал свою работу на заре туманной юности, то было бы непростительно для меня сейчас, через одиннадцать лет литературной работы. Брешко-Брешковский появился в литературе более пятнадцати лет тому назад, но тем не менее выпущенный им сборник рассказов носит название "Шепот жизни". Он не только не оставил свою старую пошлую манеру, но, по-видимому, окончательно сросся с ней. Чего стоит одно название сборника!

От новой книги Брешко-Брешковского Александр Иванович получил максимум удовольствия.

Когда после выхода книжки "Мира божьего" с рецензией Куприна на "Опереточные тайны" я зашла в редакцию, то застала там необычно веселое настроение. Все громко смеялись, даже Ангел Иванович протирал очки и улыбался, а Федор Дмитриевич Батюшков, стоя посреди комнаты, в чем-то оправдывался, что вызывало новые взрывы смеха.

- Представь себе, Маша, что сделал Федор Дмитриевич, - встретил меня в редакции Александр Иванович. - Я, как ты знаешь, написал в своей рецензии о Брешко-Брешковском, что черного кобеля не отмоешь добела. Федор Дмитриевич, которому уже в верстке попалась моя рецензия, решил, что слово "кобель" неприлично и в солидном журнале появиться не может. На самом же деле фраза эта вполне прилична, и существуют гораздо более соленые народные пословицы, которые неоднократно цитируются в печати. Из этой же моей фразы, исправив ее, Федор Дмитриевич сделал такое неприличие, до коего я сам никогда не мог бы додуматься. Вот посмотри...

Александр Иванович подошел ко мне с журналом.

- "Черного... не отмоешь добела", - пробежала я глазами. - Что ж тут такого? Обыкновенно, когда не кончают фразу, то ставят три точки.

Тут раздался такой хохот, что я вовсе перестала что- либо понимать и лишь растерянно смотрела на Александра Ивановича.

- О санкта симплицитас!^* - воскликнул он.

^*(О святая простота! (лат.))

При случае рассказали об этом В. Г. Короленко. Он засмеялся.

- На Федора Дмитриевича это похоже. Он иногда уподобляется питомицам института благородных девиц. Когда у меня было расстройство желудка, один наш общий знакомый спросил Батюшкова, что со мной. Федор Дмитриевич решил, что слово "живот" произносить неприлично и сказал: "У Владимира Галактионовича болит "ж".