Глава XXXVII Возвращение Куприна в Петербург. - "Штабс-капитан Рыбников".- Стол Куприна с автографами. - Вилла Роде. - Куприн в "Плодах просвещения". - Визит офицеров Семеновского полка.

Вернулся в Петербург Александр Иванович в состоянии нервного возбуждения. Дома и в редакции он вспоминал все новые и новые подробности очаковской трагедии.

Но о том, какую помощь он сам оказывал матросам, укрывавшимся в Балаклаве, о том, как переправлял их в безопасные места, никому, кроме меня и еще очень немногих друзей, не рассказывал.

Узнала я от него тогда, что его корреспонденция о севастопольских событиях в более расширенном виде, чем в "Нашей жизни", была напечатана в керченской газете, редактором которой был Кристи^*.

^*(М. П. Кристи был редактором-издателем ежедневной керченской газеты "Южный курьер". В "Южном курьере", № 272, от 22 ноября 1905 года напечатана за подписью "Д. М." статья "События в Севастополе. Восстание черноморского флота (от нашего корреспондента-очевидца)". Начиналась она словами: "Только что завершилась грандиозная эпопея, длившаяся пять дней и за это время доросшая до всемирного значения".

В статье подробно излагались события в Севастополе; и заканчивалась она словами: "Трудно сейчас предсказать и оценить значение, какое могут получить севастопольские дни в дальнейшем ходе русских событий,- вывод будет сделан впоследствии; теперь только нужно просить всех, хоть сколько-нибудь могущих осветить детали и неясные стороны этого события, немедленно же сделать это путем печати". По-видимому, автором статьи был Куприн).

Серьезного значения распоряжению Чухнина Куприн не придавал, рассчитывая, что к весне удастся уладить дело и мы снова поедем в Балаклаву.

В редакции журнала настроение было тревожное. Большинство типографий бастовало. В редакцию заходили только ненадолго, чтобы поделиться новостями о забастовке.

Вся обычная работа была заброшена. От заведующих отделами статей не поступало, и на выход первого номера журнала в январе не было никакой надежды. В таком положении, по-видимому, находились все редакции.

По-прежнему самые последние новости приносили из "Капернаума". Там горячо обсуждались события в Москве, вооруженное восстание, отправка Семеновского полка для подавления восстания.

В памяти Куприна еще свежи были воспоминания о минувшей русско-японской войне. В юности его увлекали военные повести и рассказы, где появлялся романтический герой - военный шпион времен наполеоновских войн и последней франко-прусской войны.

"Ромашов поедет военным шпионом в Германию. Изучит немецкий язык до полного совершенства и поедет...

Какая упоительная отвага! Один, совсем один, с немецким паспортом в кармане, с шарманкой за плечами. Обязательно с шарманкой. Ходит из города в город, вертит ручку шарманки, собирает пфенниги, притворяется дураком и в то же время потихоньку снимает планы укреплений, складов, казарм, лагерей. Кругом вечная опасность".

Мысль написать рассказ о военном шпионе не оставляла Куприна и во время русско-японской войны, но война кончилась, а эта тема так и не нашла художественного воплощения в произведениях Куприна.

Однажды Александр Иванович пришел домой очень взволнованный. Это было через несколько дней после его возвращения из Балаклавы.

- Знаешь, Маша, что я скажу тебе? Сегодня я познакомился с японским шпионом.

Я пошел в "Капернаум" и, прежде чем пройти в кабинет, где сидела вся репортерская компания, остановился у стойки. Я спросил себе рюмку водки и миногу и обратил внимание на оказавшегося рядом армейского офицера. Он тоже закусывал водку миногой. Лицо его меня поразило.

"Какое странное лицо, - подумал я. - Нерусское". А какое, сразу не пришло мне в голову. И только потом я подумал: а ведь он похож на японца, и нет ничего невероятного в том, что это японский шпион, переодетый в армейскую форму.

Он, видя, что я пристально рассматриваю его, заговорил со мной. Сообщил, что приезжий, всего несколько дней в Петербурге и теперь только начинает знакомиться с городом.

- Правда, это хороший дешевый ресторан? - спросил он меня. Я ответил, что да и что я обычно в это время здесь закусываю. Если завтра я встречу его опять, значит, он стремится со мной познакомиться. Как думаешь, Маша, правдоподобна моя догадка?

Я почувствовала, что мысль о японском шпионе захватила Александра Ивановича и он ищет у меня поддержки. Куприн любил приписывать малознакомым людям какие-то необычные душевные свойства, которые почему-то его привлекали, и часто наделял ими первого встречного.

Я знала, что если сразу скажу ему, что это чистейший вздор, то лишу его радостной надежды на открытие.

- Это очень, очень возможно, Саша, что этот человек переодетый японский шпион. Выяснить это было бы, конечно, очень интересно.

- Я непременно этим займусь, Машенька, непременно. Ведь сколько раз во время войны я говорил тебе, что наша русская публика в учреждениях, в общественных местах, в ресторанах ведет себя необдуманно. Неоднократно приходилось слышать, как в ресторане Палки на офицеры после достаточной зарядки громко обсуждали последние военные известия и делились тем, что еще не было опубликовано и считалось тайной. И в такой обстановке, конечно, ловкий японский шпион всегда мог почерпнуть богатый материал.

На другой день было воскресенье.

- Сегодня, Маша, непременно поеду на бега, - сказал мне утром Александр Иванович. - На днях я встретил на Невском мистера Митчела, он пригласил меня сегодня посмотреть "Стрелу", новое приобретение князей Абамелек-Лазаревых.

Я помню, тебя занимали в прошлом году рассказы мистера Митчела о бегах, о том, каким опасностям подвергается рысак - любимец публики, и о том, как их владельцы, соперничающие между собой, прибегают ко всяким уловкам, подкупают не только наездников, но и конюхов и так называемых "конюшенных мальчиков", которым часто бывает за сорок.

В самом деле в прошлом году Александр Иванович пригласил к завтраку мистера Митчела. Его познакомил с ним на бегах сын писателя Достоевского - Ф. Ф. Достоевский, у которого была беговая конюшня.

- На бегах меня, по обыкновению, будут ждать Вася Регинин, Маныч и юнкер Троянский, я прихвачу их с собой к обеду, Александр Иванович часто приводил с собой к обеду кого-нибудь из случайно повстречавшихся ему в "Капернауме" знакомых, поэтому сообщение его меня не удивило.

Стол был накрыт, когда Александр Иванович появился в сопровождении шумной компании, в которой выделялся среднего роста незнакомый мне армейский офицер.

- Позволь тебе представить, Машенька, штабс-капитана Рыбникова.

Офицер щелкнул каблуками и, когда я протянула ему руку, поцеловал ее.

Куприн посадил Рыбникова возле себя и оказывал ему за столом особое внимание.

По наружности и по говору, по некоторым особым ударениям, которые он делал, Рыбников был типичным сибиряком. В разговоре это подтвердилось, и выяснилось, что он воспитывался в Омском кадетском корпусе и служит в войсках Омского военного округа. Был ранен под Мукденом.

По всей вероятности, Куприн что-то говорил о Рыбникове Манычу. И тот, со свойственной ему бестактностью, после нескольких рюмок водки неожиданно спросил:

- А как на фронте, вас тогда не принимали за японца? У вас ведь такая экзотическая наружность.

Рыбников пожал плечами:

- У нас в Сибири давно, еще со времен предков, первых поселенцев, случаются смешанные браки с местным населением: якутами, башкирами, монголами.

Маныч, видимо, желал развить эту тему, но Куприн вмешался:

- Да, то же самое наблюдается и на Урале: среди оренбургского казачества чистые великоруссы встречаются редко...

К концу обеда, за десертом, художник-иллюстратор Троянский, бывший офицер-артиллерист, которого почему-то капернаумская компания газетчиков прозвала "юнкер Троянский", хотя в отставку он вышел в чине капитана и не был слишком юн, спросив у Рыбникова разрешения, вынул блокнот и начал его зарисовывать.

- Сейчас будет готова и моментальная фотография, - захохотал Маныч.

Александр Иванович поморщился.

- Кофе пить я приглашаю вас в мой кабинет. Посмотрите, штабс-капитан, какой у меня альбом. Патент этого изобретения принадлежит мне, - сказал он, указывая на письменный стол.

Это был длинный березовый стол. Крышка у него была из хорошо пригнанных толстых досок, настолько гладко оструганных, что казалась полированной.

- Здесь все, кто бывает у меня, пишут мне что-нибудь на память^*.

^*(Доска от этого стола сохранилась и находится в ИРЛИ.)

Куприн показал Рыбникову автографы Вересаева, Арцыбашева, Евг. Чирикова, Семена Юшкевича, Серафимовича, поэтов Бунина, Федорова, В. Ладыженского, Ивана Рукавишникова и других.

Приятели Бунин, Федоров и В. Ладыженский обменивались здесь ядовитыми эпиграммами...

Скиталец написал Куприну:

 А. Куприн! будь дружен с лирой 
 И к тому - не "циркулируй"! 

Сам Александр Иванович написал следующее изречение: "Мужчина в браке подобен мухе, севшей на липкую бумагу: и сладко, и скучно, и улететь нельзя". А рядом, сбоку, он потребовал, чтобы написала что-нибудь и я. И тогда наш семейный цикл я закончила фразой из "Белого пуделя": "И сто ты се сляесься, мальцук? Сто ти се сляесься? Вай-вай-вай, нехоросо..."

Были здесь, рядом с шутливыми стихотворениями К. Чуковского, Осипа Дымова, и религиозно-нравственные поучения священника Г. С. Петрова.

В общий шутливый тон надписей диссонансом врывались два стихотворения Ивана Рукавишникова.

 Кто за нас - иди за нами, 
 Мы пройдем над головами 
 Опрокинутых врагов. 
 Кто за нас - иди за нами, 
 Чтобы не было рабов.

Это стихотворение очень нравилось Александру Ивановичу. Он считал, что его нужно положить на музыку и петь, как марш.

Нравилось ему и другое, мрачное стихотворение "Город", из которого мне запомнилась только первая строфа:

 Город, - сны и сновиденья, 
 Мгла молчащих площадей. 
 Тихо крадется безумье 
 В черепа живых людей... 

- Оставьте и вы свой автограф, штабс-капитан,-сказал Александр Иванович.

- Что же могу я написать на вашем столе, - сконфузился Рыбников.

- Ну, все равно, если вы втайне не поэт, скрывающий плоды своего вдохновения, то просто распишитесь, это будет напоминать мне о нашем знакомстве.

И мелким, но четким почерком около длинного стихотворения А. М. Федорова Рыбников написал: "Штабс-капитан Рыбников".

- Вечер предлагаю провести на островах в театре "Аквариум", - обратился Александр Иванович к присутствующим.- Сегодня там выступает цыганский хор со старинными песнями, интересно было бы послушать. Поедем, Машенька, с нами.

- В "Аквариуме", Саша, ты, наверное, встретишь своих знакомых артистов и режиссеров, образуется шумная и малознакомая мне компания. Лучше я останусь дома, обед меня все-таки утомил.

Вернулся Александр Иванович поздно.

- Как понравился тебе Рыбников? - спросил он у меня на другой день.

- Мне показалось, что он очень конфузился в незнакомой обстановке. За обедом все обращали на него слишком большое внимание.

- Да, конечно, больше говорить о Рыбникове не стоит, - сказал Александр Иванович беззаботно-наигранным тоном, не глядя мне в глаза. - Пойду разберу свои старые записные книжки и заметки в письменном столе, - сказал он, уходя в свою комнату. - Может быть, мне что-нибудь пригодится для работы.

А через неделю Куприн прочитал мне рассказ "Штабс-капитан Рыбников"^*.

^*(В литературе о Куприне существует мнение, что рассказ А. И. Куприна "Штабс-капитан Рыбников" был написан в Балаклаве. Современник Куприна И. М. Василевский в своей книге "Литературные силуэты" (стр. 16, б. г.) подтверждает рассказ М. К. Куприной-Иорданской, что "Штабс-капитан Рыбников" был написан под непосредственным впечатлением от встречи с Одним армейским офицером, с которым А. И. Куприн познакомился в "Капернауме".)

- Ну, как ты находишь, удался мне Рыбников? - спросил он, кончив читать. - Верно я подметил характерные черты шпиона?

- Рассказ мне, конечно, понравился, Саша, но как ты назовешь его? Ведь нельзя же оставить его с фамилией находящегося на военной службе офицера, которому в рассказе приписана роль шпиона. Когда выйдет "Мир божий" и Рыбников прочтет его, он, конечно, очень обидится. Это может повлечь за собой крупную неприятность.

- Так и оставлю - "Штабс-капитан Рыбников". Я могу объяснить ему, что рассказ этот написан еще в прошлом году, и совпадение фамилий - простая случайность, которая встречается сплошь и рядом в жизни и в литературе. Примеров этому очень много.

В середине февраля 1906 года вышел январский номер журнала "Мир божий" с рассказом "Штабс-капитан Рыбников".

И так как события рассказа относились к предыдущему военному году, то объяснение, которое Александр Иванович давал совпадению фамилий действительного штабс-капитана Рыбникова и героя рассказа, было для всех убедительным.

Успех рассказа "Штабс-капитан Рыбников" поднял рабочее настроение Куприна.

- Пора перестать бездельничать, - решительно сказал он однажды. - Вот только не знаю, за что взяться,- давно манит меня мысль написать о беговой лошадке, но ведь о чем интересном ни подумаешь, обо всем написал великий старик. Пожалуй, напишу об одесском кабачке "Гамбринус". У меня о нем хорошие воспоминания. Придется поехать к Щербову в Гатчину и пожить у него^*. Или эти две темы пока отложу и посмотрю мои киевские заметки. Они давно ждут очереди. Здесь, в Петербурге, мне напомнил о них Денакс. В Киеве, недалеко от пристани, в довольно большом полуподвальном помещении, находилась закусочная "Низок". Мы, грузчики, - в то время я работал в артели, разгружавшей баржи с арбузами, - мастеровые, преимущественно рабочий люд, заходили туда поесть и выпить кружку пива. Бывали там иногда и служащие.

^*(Последние два года Куприн дружил с известным художником Щербовым, у которого был большой дом в Гатчине. Одну комнату он предоставил в распоряжение Александра Ивановича. (Прим. автора.))

Сюда потихоньку забегали и девушки из дешевого публичного дома напротив. Выходить днем им было строжайше запрещено: хозяйка боялась, как бы они не напились к приходу гостей. Поэтому до вечера девушки должны были сдавать платье экономке. И все-таки, несмотря на бдительный надзор, в утренних линялых блузах они прибегали опохмелиться. Случалось, что некоторые из них и в самом деле напивались, несмотря на то, что за это их, нещадно избив, выгоняли из заведения и только в лучшем случае штрафовали.

Александр Иванович увлекся этой темой.

- Пожалуй, уезжать в Гатчину не стоит. Если ты никого из редакции не будешь ко мне пускать, даже Федора Дмитриевича, я могу работать и здесь.

Однако вплотную за эту повесть он не садился. Каждый день он с новыми подробностями обрисовывал мне всех действующих лиц повести "Низок".

- Ты невнимательно слушаешь меня, Маша, - как- то оборвал он свой рассказ.

- Я подумала, Саша, что "Низок", наверное, войдет в твой роман "Нищие"?

- Нет. "Нищих" я решил отложить. Это материал, который еще не созрел, к которому я не подготовлен. Я задумал "Нищих" как вторую часть "Поединка".

"Поединок" - это поединок Ромашова, то есть мой, с царской армией. "Нищие" - мой поединок с жизнью, борьба за право быть свободным человеком. Но как эта тема осуществится, я точно себе не представляю. И Горький с безжалостной правдивостью доказал мне это. Тогда я был оскорблен, не встретив у него дружеской поддержки, но потом, когда я вновь и вновь думал над его словами, я почувствовал в них правду. Пока буду писать о другом.

Занимала Куприна затея артистки Л. Б. Яворской поставить с благотворительной целью (с отчислением сборов в пользу революционных организаций) на сцене "Плоды просвещения" Толстого в исполнении только писателей. Яворская утверждала, что участие писателей увеличит интерес публики к спектаклю, хотя большинство из них не умело как следует ступить на сцене.

В самом деле, за несколько дней до спектакля не было ни одного билета, а в день спектакля в зале Павлова на Мойке шумела и ломилась во все двери толпа.

Александр Иванович играл повара. Он лежал на печке и кряхтел, время от времени поворачиваясь с боку на бок.

Неопытные артисты-литераторы невыносимо замедляли действие, а когда кто-нибудь из них поворачивался спиной к публике или шел не в ту сторону, раздавался возмущенный шепот В. В. Барятинского, мужа Яворской: "Куда! Куда!" Зал разражался бурным смехом и аплодисментами.

Куприну лежать на печи надоело. Он сел, свесил ноги, обутые в штиблеты, и как бы про себя произнес: "Покурить бы". Затем вынул из кармана серебряный, с модной тогда золотой монограммой портсигар и начал прикуривать. Зал загрохотал.

Очень хорошо играл Чириков мужичка, который приехал к барину с жалобой: "Куренка выпустить негде".

Таким образом, "силами писателей" спектакль окончился в два часа ночи.

Но настроение у публики и артистов было самое веселое.

- Хорошо бы сейчас проехаться по островам,- предложил Александру Ивановичу Барятинский.

- Да, конечно, - поддержала Лидия Борисовна.

У подъезда стояло много лихачей. Александр Иванович заметил знакомого.

- Егор Иваныч!- окликнул его Куприн.- Едем!

Александр Иванович, я, Барятинский, Яворская,

Щепкина-Куперник и присяжный поверенный Карабчевский отправились на острова.

- Я очень проголодалась, - сказала Лидия Борисовна, когда мы возвращались. - Кажется, здесь на Каменноостровском есть ресторан, который открыт всю ночь. Да вот этот ресторан, - указала она на дом с ярко освещенным подъездом и велела остановиться.

- Сюда нам нельзя, - возразил Барятинский.- Это же вилла Роде. Дамам бывать здесь неудобно.

- С мужьями - ничего, - вмешался Куприн.

В вестибюль вышел хозяин. Он раскрыл перед нами дверь в громадный зал и провел нас в большой отдельный кабинет.

Поэтому зал со стоящими вдоль стен столиками, эстрада с оркестром и танцующие посреди пары только мелькнули перед нами.

В глубине кабинета мы увидели арку, плотно задернутую темно-малиновым плюшевым занавесом.

- А что там? - заинтересовалась Яворская.

- Ничего интересного - зеркало и умывальник,- ответил ей муж.

Но она все-таки встала и дернула за кисть шнура.

Занавес раздвинулся. Там оказалась огромных размеров низкая кровать с откинутым одеялом, застланная белоснежным бельем. Лидия Борисовна молча задернула занавес.

Ужин подходил к концу, выпита была не одна бутылка шампанского, когда в дверях неожиданно появилась женская фигура.

- Можно войти? - спросила она.

- Женя! - с изумлением воскликнула Яворская.

- Я сразу узнала тебя, Лидия, как только ты появилась. Я бываю на всех пьесах, в которых ты выступаешь, и восхищаюсь твоей игрой. У нас в гимназии все ведь говорили, что ты будешь известной артисткой.

- Моя гимназическая подруга Н., - обратилась Лидия Борисовна к присутствующим. - Ты, конечно, с мужем, Женя. Познакомь и его с нами.

- Нет, я одна, и только хотела сказать тебе, как счастлива ты, что у тебя такой талант. Прощай.

В январе 1906 года, когда Куприн после "Поединка" стал знаменит, к нам неожиданно явились два офицера Семеновского полка: Назимов и князь Касаткин-Ростовский. Они вернулись из Москвы после подавления в Москве и Голутвине декабрьского восстания. Беседа продолжалась более двух часов. Назимов был очень взволнован.

- Только вы - автор "Поединка", поймете меня. И с вами я могу быть откровенным, - обратился Назимов к Куприну. - Наш полк внезапно отправили в Москву, где мы узнали о восстании. Знаю, что такое война, когда перед тобой враг и ты обязан в него стрелять, если не хочешь быть убитым. Но стрелять в людей, непричастных к военным действиям, стрелять в женщин и детей - это ужасно!

- Ты помнишь, - повернулся Назимов к Касаткину,- как выволокли и расстреляли девушку только за то, что из ее дома восставшие открыли огонь!

Касаткин-Ростовский старался успокоить Назимова. Куприн предложил ему стакан сельтерской с коньяком,

- Александр Иванович, - продолжал Назимов, - я день за днем записывал все в отдельную тетрадь. Хочу принести ее вам. Мы вместе прочтем и тогда решим, что делать дальше...

Куприн долго ждал Назимова с этой тетрадью, но Назимов не появлялся.

Весной 1906 года, случайно встретив Касаткина- Ростовского в вагоне-ресторане, Александр Иванович спросил о Назимове.

- Назимов болен, у него тяжелое нервное расстройство, - сказал Касаткин, - его отчислили на год из полка и отправили лечиться за границу. Конечно, он в полк больше не вернется.

Рассказывая мне о встрече с Касаткиным-Ростовским, Александр Иванович очень жалел, что не познакомился с записями Назимова.