Глава третья."Поединок"

1

После кончины Давыдовой Куприны заняли в ее большой квартире скромную комнату тетушки Марии - Бочечка ревой, которая уехала в Москву. Однажды вечером, после обычного трудового дня, занятого хлопотами в "Мире божьем", где он заведовал отделом прозы, Куприн сказал жене:

- Слушай меня внимательно, Машенька. Думай только о том, что я говорю, и, пожалуйста, смотри только па меня, а не по сторонам...

Он крепко потер несколько раз руками голову.

- Скажу тебе то, чего никому еще не говорил... Даже Бунину... Я задумал большую вещь - роман. Главное действующее лицо - это я сам. Но писать я буду не от первого лица, такая форма стесняет и часто бывает скучна. Я должен освободиться от груза впечатлений, накопленного годами военной службы. Я назову этот роман "Поединок", потому что это будет поединок мой - поединок с царской армией. Она калечит душу, подавляет лучшие порывы в человеке, его ум и волю, унижает достоинство... Я ненавижу годы моего детства и юности, годы кадетского корпуса, юнкерского училища и службы в полку. Обо всем, что я испытал и увидел, я должен написать. И своим романом я вызову па поединок царскую армию. Наверное, единственный ответ, какого удостоится мой вызов, будет запрещение "Поединка". А все-таки я напишу его!..

Куприн молча начал ходить по комнате. Молчала и Мария, боясь нарушить ход его мысли.

- Как тебе кажется, Машенька? - наконец спросил он. - Это будет крепко закручено... Ты не боишься за меня?

- Я верю в тебя, - тихо, но твердо ответила Мария.

- А теперь, - Куприн сел за стол и стал листать рукопись, - я прочту тебе небольшую глазку. Может быть, она войдет в "Поединок"...

Это был рассказ о том, как ефрейтор Верещака собрал "молодых" и "репетил" с ними словесность.

"- Архипов!.. Кого мы называем унутренними врагами?..

Неуклюже поднявшийся Архипов упорно молчит, глядя перед собой в темное пространство казармы. Дельный, умный и ловкий парень у себя в деревне, он держится на службе совершенным идиотом. Он не понимает и не может заучить наизусть самых простых вещей.

- Пень дубовый! Толкач! Верблюд! Что я тебя спрашиваю? - горячится Верещака. - Повтори, что я тебя увспросил, батькови твоему сто чертей!.."

Куприн читал по-актерски, с большим юмором оттеняя нелепые и невежественные слова Верещаки.

"- Враги!..

- Враги! - передразнивает ефрейтор. - Совсем ты верблюд, только рогов у тебя нема. Какие враги, чертюка собачья.

- Внешни...

- У-у, ссвол-лочь! - шипит сквозь стиснутые зубы Верещака. - Унутренние!..

- Нутренни...

- Ну?

- Враги.

- Вот тебе враги!

Архипов вздрагивает головой, нервно кривит губами и крепко зажмуривает глаза.

- Так и стой усе время, стерво! - говорит ефрейтор, потирая руку, занывшую в локте от неловкого удара. - И слухай, что я буду говорить. Унутренними врагами называются усе сопротивляющиеся российским законам. Ну и, кроме того, еще злодеи, конокрады и которые бунтовщики, евреи, поляки, студенты. Повтори, Архипов, усе, что я сейчас сказал..."

- Вот глава, которую я наметил для будущего романа, - после небольшой паузы проговорил Куприн. - Понравилась она тебе, Машенька?

- Саша! Милый! Ты оправдываешь мои надежды. - Мария, не скрывая радости, поднялась со стула и поцеловала мужа в висок. - Только для этого надо работать, не отвлекаться... А у тебя столько друзей, соблазнов! При твоей доброй натуре ты никому не отказываешь, тратишь время бог знает на что! Я так страшилась за тебя... Однако вижу, что ты, кажется, на верном пути...

- Но роман, Машенька, это дело будущего, - вернулся Куприн к началу разговора. - Прежде чем серьезно приступить к этой работе, я должен еще многое обдумать. А пока у меня несколько хороших тем для рассказов. Их надо написать, чтобы к будущей зиме подготовить материал для сборника.

Он снова потер несколько раз голову.

- Когда мы с Буниным были в издательстве "Знание", там шел разговор о том, что оно всецело перейдет в руки Горького и Пятницкого. Горький уже наметил широкий план издания художественной литературы. Среди беллетристов, которых он хочет привлечь в "Знание", есть и мое имя... Ну что же, подождем до осени, может, оно так и будет...

2

В середине ноября 1902 года Горький уведомил Куприных, что навестит их вместе с директором-распорядителем издательства "Знание" Константином Петровичем Пятницким.

Лето Куприны провели к Крыму, в Мисхоре, на даче Давыдовых, где Александру Ивановичу работалось очень плодотворно: он написал там рассказы "Трус", "На покое" и почти закончил "Болото".

Ожидая Горького, с которым он был знаком лишь "шапочно", Куприн изрядно волновался, торопил жену с обедом и все-таки не успел: гости приехали раньше назначенного времени.

Горький, высокий, худой, рыжеусый, в длинном ватном пальто и смушковой шапке, басил в прихожей, пожимая Куприну руку:

- Давно собирался с вами познакомиться, поговорить, как следует... Да все как-то не выходило. То вы приезжали в Крым, когда меня там не было, то не было вас, когда я приезжал в Ялту. Занятно, точно мы друг с другом в прятки играли. А как писателя знаю вас давно. Читал "Молоха", очень он мне понравился. Читал ваши фельетоны в киевской газете "Жизнь и искусство" и тогда же советовал пригласить вас в "Самарскую газету" и даже прочил в редакторы...

С Марией Карловной Горький был знаком давно, с 1899 года, по встречам у Давыдовой, и только сказал, улыбаясь в усы, с неуклюжей галантностью:

- Помните, каким несмышленышем вы были в Ялте? А сейчас замужняя дама и почтенная издательница...

После кончины матери Мария Карловна унаследовала журнал "Мир божий", которым руководили Ф. Д. Батюшков и А. И. Богданович.

- Ну что вы, Алексей Максимович, - отшутилась она, - вон для Константина Петровича я небось до сих пор гимназистка, слушательница его курсов физики...

Пятницкий смущенно погладил бороду, незаметно прикрывая ею скромный галстук. Когда он преподавал в гимназии М. Н. Стоюниной, где училась Мария Давыдова, то вначале появлялся каждый раз на урок в новом ярком галстуке и нестерпимо надушенный какими-то крепкими духами. Вскоре в ящике своего пюпитра он стал находить записочки, в которых ученицы рекомендовали ему различные марки хороших мужских одеколонов, а галстуки приличных расцветок советовали покупать в английском магазине Друсса...

- И вы нынче не та гимназистка, что раньше, и Константин Петрович не преподаватель физики и космографии, а наш грозный и всесильный директор-распорядитель, - шутливо наклонил Горький голову с чуть приподнятой макушкой и снова обратился к Куприну: - Да, кстати, через месяц Константин Петрович обещает выпустить первый том ваших рассказов. Отчего вы не включили в него "Олесю"?

- Видите ли, Алексей Максимович, - осторожно подбирая слова, ответил Куприн, - это моя ранняя, еще незрелая вещь. "Наивная романтика", как сказал Чехов. Я сначала колебался, а потом согласился с его мнением.

- Напрасно согласились, - с упором на "о", словно наполняя сказанное особым смыслом, возразил Горький. - И великие мира сего могут ошибаться. А самое главное, первая книга - первая ступень творческого развития писателя. Он еще молод, а молодость должна быть немного наивной и романтичной. "Олеся" войдет в ваш второй том, я буду на этом настаивать...

Пока не собрались остальные приглашенные, Горький продолжил разговор с Куприным в гостиной. Утонув в уютном плюшевом диване, он допытывался:

- А что вы пишете сейчас?

- Пока только рассказы. Приступить к роману не решаюсь, - признался Куприн. - Это слишком большая задача, для которой я еще не чувствую достаточных сил. Но тема романа не дает мне покоя. Я должен освободиться от тяжелого груза военных лет. Рано или поздно я напишу о нашей "доблестной армии" - о наших жалких, забитых солдатах, о невежественных, погрязших в пьянстве офицерах...

Горький разгладил усы, захватил длиннопалой кистью нос с сильно раздвинутыми ноздрями и округло выступающие скулы.

- Вы должны, скажу больше, обязаны написать о нашей армии. Кому, как не вам, сказать о ней всю правду?.. У вас громадный материал и большой художественный талант...

Он поднялся с дивана, показавшись еще выше, еще больше, и неслышной походкой с носка начал ходить по комнате, помогая каждой фразе энергичным взмахом сильной руки:

- Пишите же, не откладывая. Такая повесть теперь совершенно необходима. Именно теперь, когда исключенных за беспорядки студентов отдают в солдаты, а во время демонстрации на Казанской площади студентов и интеллигенцию избивали не только полиция, но под командой офицеров и военные части... Это задело не только ко всему равнодушных обывателей, но и широкую публику - ведь почти в каждой интеллигентной семье сын или брат студент. Поведение офицеров возмутило всех. И к чему же это повело? Офицерство возомнило себя властью, призванной защищать престол и отечество от "внутренних врагов". В публичных местах пьяные офицеры ведут себя вызывающе, ни с того ни с сего требуют от оркестра исполнения национального гимна, и, если им кажется, что кто-либо не столь поспешно встал, его осыпают бранью и угрозами. Недавно в ресторане был убит студент - офицер шашкой разрубил ему голову; в саду оперетты "Аквариум" застрелен молодой врач; при выходе из театра тяжело ранен акцизный чиновник, будто бы толкнувший офицера. Подобными сообщениями сейчас пестрят столичные и провинциальные газеты...

Сузив свои маленькие серо-синие глазки, Куприн ответил:

- "Поединок" скоро не смогу написать. Повесть должна закончиться дуэлью, а я не только никогда не дрался на дуэли, но не пришлось мне быть даже секундантом. Что испытывает человек, целясь в своего противника, а главное, сам стоя под дулом его пистолета? Эти переживания, психология этих людей мне неизвестны. И мысль моя невольно возвращается к подробностям дуэли Пушкина и Лермонтова. Но это же литература, а не личные реальные переживания. Сейчас я с досадой думаю о том, что было несколько случаев в моей жизни, которые, если бы я захотел, могли кончиться дуэлью, но эти случаи я упустил, о чем теперь сожалею...

Горький остановился. Кожа на его лице натянулась, собирая морщины вокруг рта, глаза потемнели:

- Вы черт знает что говорите! Собираетесь писать об офицерах, когда офицерская закваска так крепко сидит в вас! "Дуэль была бы неизбежна", - произносите равнодушно вы, точно это безобразие в порядке вещей. Не ожидал от вас. Знайте только, если вы эту повесть не напишете - это будет преступлением!

Куприн хотел было ответить, сказать, что при всей громадной правде, прозвучавшей в словах Горького, не все так скверно и черно и в армии, и в офицерском корпусе, что офицер офицеру рознь, что пробьет час, и лучшие из офицеров - не те, что скандалят и бретерствуют в ресторанах и оперетках, - на поле брани поведут солдат за собой па смерть во имя воинского долга, во имя защиты России, но разговор завершить не удалось. Вошел Бунин и тотчас же вслед за ним оба редактора "Мира божьего" - Батюшков и Богданович.

За обедом Горький рассказывал о своих планах - преобразовать "Знание" в крупное издательство, о решении выпускать не только много научных книг, но и современную художественную литературу, в первую голову молодых писателей-реалистов.

- Пошла нынче мода на символистов и богоискателей, - говорил он, усмехаясь, отчего у него слегка подымался ус. - Слышал, что с будущего года они начинают, издавать свой журнал "Новый путь". Поглядим, какой такой новый путь они нам укажут...

Сейчас все зовут к обновлению, - отозвался Батюшков, повернув к Куприну изящный, тонкий профиль. - Как это у Фофанова в его последних стихах? "Ищите новые пути! Стал тесен мир. Его оковы неумолимы и суровы, - где же вечным розам зацвести? Ищите новые пути!.."

Куприн молчал, слушал и против обыкновения даже не прикоснулся к вину. "Ах, Федор Дмитриевич, - подумал он, - все-то ты читаешь, все знаешь..." Батюшков восхищал его почти детской чистотой души, прямотой суждений и богатством эрудиции.

- Но, судя по тому, кто задает тон на религиозно-философских собраниях, - продолжал Горький, - пути-то будут старыми, как мир, и давно пройденными. Опять святая троица - Мережковский, Философов, Гиппиус... Опять предложат нам искать, и не как-нибудь, а "одним голодом, одним желанием, одним исканием - общего Отца", по рецепту Зинаиды Николаевны...

- Причем рецепт Гиппиус выпишет нам под вымышленным и мужским именем Антона Крайнего, - вставил реплику Бунин. - У нее не просто желание быть непременно модной, но почти мания, духовная болезнь...

- "Но люблю я себя, как бога"... - процитировал ее строчку Горький и вздохнул: - Истеричка эта дама. А между тем сколько здоровья и сил у пашей словесности! Как богата Россия талантами! В Ясной Поляне живет, как бог Саваоф, Лев Толстой... Чехов пишет необыкновенные вещи... Словно из-под земли, прут молодые... Вот Андреев Леонид... Какой человечище!..

Он наклонился к тарелке, Смаргивая набежавшую слезу, и, успокаиваясь, напустив нарочитую суровость, деловитость, обратился к Куприну и Бунину:

- Вас мы с Константином Петровичем сразу двинем большими тиражами. Настоящих, хороших книг для широких демократических кругов не хватает. А вы, молодые, до сих пор писали слишком мало - через час по столовой ложке, и знают вас только интеллигенты - подписчики журналов. Надо, чтобы узнал и полюбил вас, молодых талантливых писателей, новый громадный слой демократических читателей.

- Вам хорошо говорить, Алексей Максимович, - ответил Бунин, - вы нашли своего читателя, у нас его просто нет...

- Так завоюйте его! - налегая на "о", сказал Горький.

- Должна бы помочь критика. Да где там! - желчно продолжал Бунин. - Несколько лет назад, когда вышел сборник моих рассказов "На край света", критики отозвались примерно так: "Некоторого внимания заслуживает скромное дарование начинающего беллетриста И. Бунина. В незатейливых сюжетах его рассказов иногда чувствуется теплота и наблюдательность..." В заключение еще две-три высокомерно-снисходительные фразы...

- Ни к чему вы, Иван Алексеевич, ссылаетесь на критику, - с досадой произнес Горький. - Настоящих критиков у нас кот наплакал. Их только единицы. Остальные же разве это критики? Я лучше не скажу, что это такое...

- Я, пожалуй, был счастливее тебя, Иван Алексеевич, - вступил наконец Куприн в общий разговор. - Когда вышла моя первая маленькая книжонка "Миниатюры", о которой я без стыда не могу вспомнить, столько в ней было плохих мелких рассказов, то она, слава богу, не привлекла внимания даже безработных провинциальных критиков. В книжных магазинах она не продавалась, а только в железнодорожных киосках. Разошлась она быстро благодаря пошлейшей обложке, на которой художник изобразил нарядную даму с книгой в руках...

Он мало-помалу обрел уверенность, понял, что завладел всеобщим вниманием. Батюшков дружелюбно кивнул ему: продолжай.

- Когда я был в юнкерском училище, - рассказывал Куприн, - покровителю моего литературного таланта старому поэту Лиодору Пальмину - его очень мало знали и тогда, а теперь уже решительно никто не помнит, - случайно удалось протащить в московском "Русском сатирическом листке" мой первый рассказ "Последний дебют". Сейчас я даже забыл его содержание, а вот начинался он с фразы, которая тогда казалась мне ужасно красивой: "Было прекрасное майское утро..." Когда я прочитал рассказ товарищам, они удивились и похвалили меня. Но на следующий день ротный командир за недостойное будущего офицера, а приличное только какому-нибудь "шпаку" занятие - "бумагомарание" - отправил меня на два дня под арест. Номер листка был со мной, и я по нескольку раз в день читал свой рассказ моему сторожу, унтер-офицеру. Тот терпеливо слушал и каждый раз, сворачивая цигарку и сплевывая на пол, выражал свое одобрение: "Ловко!" Когда я вышел из карцера, то чувствовал себя героем. Ведь так же, как Пушкин, я подвергся преследованию за служение отечественной литературе. Вот видишь, Иван Алексеевич, насколько мои первые читатели были снисходительны...

Горький слушал, молча, пощипывал усы и лукаво поглядывал то на Бунина, то на Куприна.

- Скажу вам, любезные товарищи, - выждав паузу, заговорил он, - что мои первые критики и читатели доставили мне громадное наслаждение. Критики ругали меня так, как только могли. Я был уголовный преступник, грабитель с большой дороги, человек не только безнравственный, но даже растлитель молодого поколения. Вот как! - Горький, смеясь одними глазами, оглядел сидящих за столом. - Я был в восхищении от их вдохновенной изобретательности и прыгал до потолка от радости, что так крепко пронял этих жаб из обывательского болота. Были и письма от читателей. Враги после моего ареста выражали сожаление, что меня не поторопились повесить. Для некоторых и эта мера казалась мала, и они желали, чтобы меня четвертовали. Но от рабочих и от молодежи я получал пожелания не складывать оружие, а писать еще сильнее, еще лучше. И не тот, кто берет книжку сквозь сон, от скуки, будет вашим читателем. Читателем "Знания", а значит, и вашим будет совсем новый, поднимающийся из низов слой. А это громадный слой!..

Он поговорил еще с Батюшковым о Художественном театре, о том, что на днях в Москве будет генеральная репетиция его пьесы "На дне", а затем заторопился:

- Однако, Константин Петрович, мы с вами у Куприных засиделись...

После обеда, за кофе, Бунин самолюбиво спросил у Куприна:

- Я краем уха слышал, что ты пишешь военный роман? А мне даже ничего не сказал... Не по-товарищески! Нехорошо!

- Не пишу, а хочу написать, - ответил Куприн, - а это, знаешь, как говорят у нас в Одессе, еще две большие разницы.

- Значит, надо приналечь на образование. Тебе необходимо читать, и прежде всего классику, - наставительно сказал Бунин. - И твой культурный горизонт, и твой лексикон пока что очень узки.

- Может быть, такой совет и поможет некоторым авторам, - сдерживая накипающее раздражение, возразил Куприн. - Но это не для меня. Толстым, Тургеневым, Достоевским я восхищаюсь. Но это не значит, что следует заимствовать их приемы. Как ни старайся, а классиков из нас с тобой, Иван Алексеевич, по такому рецепту не получится. "Нива" все равно издавать нас не будет...

- Ты слишком часто работаешь на публику, - как бы не слыша его, говорил Бунин. - Слишком легко ухватываешь все, что нравится ей, что становится расхожим...

Мария Карловна с тревогой взглянула на мужа. Тот отозвался внешне спокойно - не поймешь, в шутку или всерьез:

- А я ненавижу, как ты пишешь... У меня от твоей изобразительности в глазах рябит. - Сделал паузу и миролюбиво закончил: - Одно ценю, ты пишешь отличным языком, а кроме того, отлично верхом ездишь...

Бунин побледнел; его красивое лицо - от высокого лба и до кончика русо-каштановой эспаньолки - как бы окаменело.

- Но ты не серчай, Иван Алексеевич, - еще более кротко проговорил Куприн. - Мешает мне родословная полудиких предков - владетелей Касимовского царства князей Кулунчаковых.

Бунин мгновенно отрезал ледяным тоном:

- Да, Александр Иванович! Ты дворянин по матушке...

Куприн почувствовал толчок горячей крови, к глазам прихлынула розовая волна. Он взял со стола чайную серебряную ложку и молча, сжимал ее в руках до тех пор, пока она не превратилась в бесформенный комок, который он бросил в противоположный угол комнаты.

- Ну вот и поговорили по душам, - снимая напряжение, добродушно рассмеялся Батюшков.

Куприн молчал. Но вот он пересилил себя и, потирая горло, глухо сказал:

- Что касается моего намерения написать военную повесть, то своим словесным запасом и кругозором я уж как-нибудь обойдусь. Ведь это та среда и тот язык, где я варился, начиная с корпуса, юнкерского училища и кончая годами военной службы. Все это настолько мне знакомо, что первое время, бывая в "штатском" обществе, среди таких, как ты, Иван Алексеевич, шпаков, я часто сдерживался, чтобы не пустить в ход свои офицерские привычки...

Несмотря на все старания Марии Карловны и Батюшкова, Куприн и Бунин расстались, не простившись.

3

Работе над "Поединком" мешали частые редакционные совещания в "Мире божьем" и чтение бесконечных рукописей. Повесть уже сложилась в голове, выстроилась, обрела имя главного героя - Ромашов. Так звали мирового судью, который некогда ухаживал за подругой Марии Карловны.

По вечерам Куприн рассказывал жене о своей военной юности, откуда он черпал материал для будущей повести.

- Но далеко не все в моей полковой жизни, - возбужденно говорил он, расхаживая по комнате, - развивалось так, как это будет происходить в "Поединке"...

Куприн приблизился к жене, сидевшей в широком сарафане (она ждала ребенка), нежно взял за руку:

- Ты не рассердишься, если я расскажу тебе о своей первой любви, воспоминания о которой я еще не могу доверить листку?

- Ну что ты, Сашенька! - подняла она подурневшее, но еще более дорогое ему лицо. - Как ты мог даже не сказать, а подумать так!

- Тогда слушай. Я служил третий год в Проскурове. Скука была адская. "Неужели вся моя жизнь пройдет так серо, одноцветно, лениво? - твердил я себе. - Утром занятия в роте о том, что "часовой - лицо неприкосновенное", потом обед в собрании. Водка, старые анекдоты, скучные разговоры о том, как трудно стало нынче попадать из капитанов в подполковники по линии, длинные споры о втором приеме на изготовку и опять водка. Кому-нибудь попадается в супе мозговая кость - это называется "оказией", и под оказию пьют вдвое... Потом два часа свинцового сна и вечером опять то же неприкосновенное лицо и та же вечная "па-а-альба шеренгою"... В общем, смотри мою старую повесть "Кэт". Однажды на большом полковом балу в офицерском собрании я познакомился с молодой девушкой. Как ее звали, сейчас не помню - Зиночка или Верочка, во всяком случае, не Шурочка, как героиню "Поединка", жену офицера Николаева. Ей только что минуло семнадцать лет, у нее были каштановые, слегка вьющиеся волосы и большие синие глаза. Это был ее первый бал. В скромном белом платье, изящная и легкая, она выделялась среди обычных посетительниц балов, безвкусно и ярко одетых. Верочка - сирота, жила у своей сестры, бывшей замужем за капитаном. Он, состоятельный человек, неизвестно по каким причинам оказался в этом захолустном полку. Было ясно, что он и его семья" - люди другого общества...

В эту пору Куприн мнил себя поэтом и писал стихи. С увлечением наполнял разными "элегиями", "стансами" и даже "ноктюрнами" свои тетради, пе посвящая никого в эту тайну. Но к Верочке сразу почувствовал доверие и, не признаваясь в своем авторстве, прочел несколько стихотворений. Она слушала его с наивным восхищением, что сразу их сблизило. О том, чтобы бывать в доме ее родных, нечего было и думать.

Однако подпоручик "случайно" все чаще и чаще встречал Верочку в городском саду, где она гуляла с детьми своей сестры. Скоро о частых встречах молодых людей было доведено до сведения капитана. Он пригласил к себе подпоручика и предложил ему объяснить свое поведение. Всегда державший себя корректно с младшими офицерами, капитан, выслушав Куприна, заговорил с ним не в начальническом, а в серьезном, дружеском тоне старшего товарища.

На какую карьеру мог рассчитывать не имевший ни влиятельных связей, ни состояния бедный подпоручик армейской пехоты, спрашивал он. В лучшем случае Куприна переведут в другой город, но разве там жить на офицерское жалованье - сорок восемь рублей в месяц - его семье будет легче, чем здесь?

- Как Верочкин опекун, - закончил разговор с Куприным капитан, - я дам согласие на брак с вами, если вы окончите Академию Генерального штаба и перед вами откроется военная карьера...

- И вот как Николаев в "Поединке", - рассказывал Марии Карловне Куприн, - я засел за учебники и с лихорадочным рвением начал готовиться к экзаменам в академию. С мечтой стать поэтом я решил временно расстаться и даже выбросил почти все тетради с моими стихотворными упражнениями, оставив лишь немногие, особенно нравившиеся Верочке...

Летом 1893 года Куприн уехал из Проскурова в Петербург держать экзамены.

В Киеве на вокзале он встретил товарищей по кадетскому корпусу, они убедили его на два дня остановиться у них, чтобы вместе "пошататься" но городу.

На следующий день утром вся компания отправилась на берег Днепра, где на причаленной к берегу старой барже каким-то предприимчивым коммерсантом был оборудован ресторан. Офицеры заняли свободный столик у борта и потребовали меню. В это время к ним неожиданно подошел околоточный.

- Этот стол занят господином приставом. Прошу господ офицеров освободить места.

Между офицерами и полицейскими чинами отношения всегда были натянутые. Знаться с полицией офицеры считали унизительным, и поэтому в Проскурове даже пристав не допускался в офицерское собрание.

- Нам освободить стол для пристава? - зашумели офицеры.

- Ступай ищи ему другой!

Околоточный вызвал хозяина и запретил ему принимать заказ. Тогда в воздухе мелькнули ноги околоточного, и туша его плюхнулась в воду за борт. Баржа стояла на мелком месте, и, когда околоточный поднялся, вода оказалась ему чуть выше пояса. А он весь был в песке и тине.

Публика хохотала и аплодировала. Околоточный выбрался на берег и, снова поднявшись на баржу, составил протокол "об утопии полицейского чина при исполнении служебных обязанностей"...

Два бурных дня, проведенных в Киеве, основательно подорвали скудные средства подпоручика. И, приехав в Петербург, он питался одним черным хлебом, который аккуратно делил на порции, чтобы не съесть сразу. Он познакомился с несколькими офицерами, так же, как и он, приехавшими из глухих провинциальных углов держать экзамены в академию, но тщательно скрывал от них свою свирепую нищету. Он придумал для них богатую тетку, жившую в Петербурге, у которой, чтобы ее не обидеть, должен был ежедневно обедать. Свою порцию хлеба Куприн съедал в сквере, где в этот час не было гуляющей публики, а только няни с детьми.

Иногда, впрочем, он не выдерживал соблазна и отправлялся в съестную лавочку, ютившуюся в одном из переулков старого Невского.

- Опять моя тетушка попросила меня купить обрезков колбасы для ее кошки, - улыбаясь, обращался к лавочнице подпоручик. - Уж вы, пожалуйста, выберите кусочки получше, чтобы она не ворчала...

Самые трудные экзамены прошли благополучно. Куприн был уверен, что так же хорошо сдаст и остальные. Но вот неожиданно его вызывают к начальнику академии, который зачитал Куприну приказ командующего Киевским военным округом генерала Драгомирова. В конце приказа объявлялось, что за оскорбление чинов полиции при исполнении ими служебных обязанностей подпоручику 46-го пехотного Днепровского полка Куприну воспрещается поступление в Академию Генерального штаба сроком на пять лет.

Мечты о "блестящей военной карьере" рушились. Верочка была потеряна...

- На другой день, - рассказывал Марии Карловне Куприн, - я продал револьвер, чтобы рассчитаться с хозяйкой квартиры и купить билет до Киева. Когда я садился в вагон, в моем кошельке оставалось несколько копеек... Увы, - усмехнулся он, - не очаровательная Верочка, а немолодая, увядшая дама, жена капитана, - назовем ее госпожой Петерсон, - была в полку моей музой... И оказался я с ней только потому, что молодым офицерам было принято непременно "крутить" роман... Над теми, кто старался избежать этого, изощрялись в остроумии...

- Но когда же ты все-таки плотно сядешь за работу? - суховато осведомилась Мария Карловна, задетая простодушием, с которым муж посвящал ее в подробности своей давней интимной жизни.

- Когда ты выздоровеешь, Машенька, - мгновенно ответил Куприн с такой чистотой и пылкостью, что Марии Карловне стало неловко за свой тон. - Конечно, это будет мальчик, сын, мой сын... Какое это таинство - рождение человека! Мы назовем его Алешей в честь Алексея, "божьего человека", нищего странника, который, не узнанный, жил в отчем доме в хлеву и к которому как к праведнику стекался за наставлениями народ...

Третьего января 1903 года у Марии Карловны родилась дочь Лидия.

4

- Нет, это совершенно невозможно! - Куприн сидел напротив жены, обхватив колени ладонями, усталый и злой.

Мария Карловна молча передала двухмесячную Люлюшу няне Ольге Ивановне, добродушной старушке в чепце, и глазами попросила ее выйти из детской.

- Машенька, пойми! - Куприн дал волю кипевшим в нем чувствам. - Я больше не в состоянии отбывать повинность на редакционных совещаниях! Торчать в накуренной комнате с опущенными шторами, электрическими лампами и стаканами недопитого чая на столах! Никому не нужный спектакль! Вот они, действующие лица: наш рассудительный Федор Дмитриевич, всякий раз предлагающий, чтобы автор разбираемого произведения изложил тот или иной эпизод "ретроспективно"; наш ученый Михаил Неведомский, который, напротив, утверждает, что прямое изложение факта, показанное "импрессионистически", производит наибольшее впечатление; наш либеральный Владимир Павлович Кранихфельд, не соглашающийся ни с одним из мнений предыдущих критиков; и наконец, наш мудрый Богданович, который терпеливо выслушает всех, но все равно поступит по-своему... Дважды в неделю, ты понимаешь, Машенька, дважды в неделю мое рабочее настроение безнадежно испорчено. Я беру в руки перо, а в ушах у меня повторяется: "Ретроспективный взгляд, ретроспективный взгляд... импрессионистическое настроение..." И, отчаявшись в возможности написать что-нибудь путное, я уже хочу закатиться на острова... А мой "Поединок"? Что будет с ним?

- Что же ты предлагаешь? - Мария Карловна спокойно и твердо посмотрела в глаза мужу.

Опустив голову, тот пробормотал просительно:

- Если я на время не брошу работу в журнале и не уеду из Петербурга, который терпеть не могу, я "Поединок" не напишу. Прошу тебя, Маша, не удерживай меня и пойми, что уехать мне необходимо...

Мария Карловна ответила ровным голосом:

- Конечно, Саша. Поезжай в Крым. Здесь и без тебя обойдутся. Твоя повесть - это главное...

Через два дня Куприн с небольшим кожаным баулом уже трясся на татарской линейке, увозившей его из Севастополя в Мисхор.

...Пустой ветреный мартовский Крым, пустое холодное зеленоватое море, чтобы увидеть которое, утром Куприну не нужно было даже поднимать голову с подушки. Двухэтажная дача Давыдовых стояла высоко на горе.

Он вставал очень рано, выбегал к речушке Салгир, протекавшей в нескольких саженях от дачи, и принимал ледяной душ с помощью садовой лейки. Затем на собственноручно врытых параллельных брусьях с азартом выполнял разнообразные гимнастические упражнения. Бодрый, веселый, он возвращался на дачу, съедал нехитрый завтрак и наверху, в залитой солнцем комнате садился за рукопись.

Работалось легко, споро. Словно все, что давно требовало выхода, теперь полилось наружу. Свобода! Как ни хорошо с любимым и любящим человеком, но одно сознание, что никто не стоит над душой, что ты наедине с чистым листом бумаги, что за окном стеной встает море, что в комнате крепко и добро пахнет морским воздухом, заставляло его иногда смеяться от бессознательного расцветающего в нем восторга.

Память работала четко, картины военной жизни в маленьком заштатном городке появлялись одна за другой, воскрешая давние годы офицерской молодости.

Когда умирал набиравший силу весенний день, над Мисхором воцарялась глубокая, полная, совершенная тишина. Куприн выходил на балкон и весь поглощался мраком и молчанием. Черное небо, черная вода в заливе, черные горы. Вода была так густа, так тяжела и так спокойна, что звезды отражались в ней, не рябясь и не мигая. Внизу, под обрывом молчала огромная пустая дача богача Кульчицкого; выше Куприна затаилась, мерцая редкими огоньками, татарская деревушка. Изредка можно было расслышать, как хлюпнет маленькая волна о камень. И этот одинокий мелодичный звук еще больше усугублял, еще более настораживал тишину. Куприн слышал, как размеренными толчками шумела кровь в ушах. Вот скрипнула лодка на своем канате, и опять тихо. Ночь и молчание слились в одном черном объятии.

Душой его овладевала тихая, летучая грусть. Эту кроткую, сладкую жалость он испытывал, когда его чувств касалось что-нибудь истинно прекрасное: вид яркой звезды, дрожащей и переливающейся в ночном небе; запах резеды, ландыша и фиалки; музыка Шопена; созерцание скромной, как бы не сознающей себя женской красоты; ощущение в своей руке детской копошащейся и хрупкой ручонки...

И вот постепенно в творческом сне Куприн начинал видеть себя молодым, чистым и вспыльчивым, добрым и резким, сильным и слабым двадцатидвухлетним подпоручиком. К нему являлись однополчане - офицеры из 46-го Днепровского пехотного полка, которых он наделил лишь другими именами: лысый усатый поручик Веткин, стройный мальчишка подпрапорщик Лбов, лихой рубака, жестокий и волевой черкес поручик Бег-Агамалов, опустившийся старый холостяк капитан Слива, любимец солдат, образцовый командир пятой роты капитан Стельковский и, наконец, романтик, доморощенный ницшеанец поручик Назанский. Куприн видел жалкого, забитого солдатика Хлебникова, который ищет смерти на железнодорожных путях. Восхищался очаровательной Шурочкой Николаевой, готовой на все ради единственной цели - вырваться из провинциального захолустья, из пошлости и грязи гарнизонного быта. Он видел себя перед рыкающим стариком, слышал грозный, громоподобный голос командира полка, который разносит поручика Ромашова.

В слабого Ромашова Куприн вложил свои чувства, свой бешеный, подчас неукротимый темперамент. Вышколенный в Московском кадетском корпусе и Александровском юнкерском училище, прошедший великолепную военную выучку, Куприн (как и его Ромашов) мог мгновенно вспыхнуть, почувствовав себя несправедливо оскорбленным, заподозренным в чем-то постыдном или гнусном...

"- Вот вы в прошлом году, не успев прослужить и года, просились, например, в отпуск. Говорили что-то такое о болезни вашей матушки, показывали там письмо какое-то от нее... Что я?, я не смею, понимаете ли - не смею не верить своему офицеру. Раз вы говорите - матушка, пусть будет матушка. Что же, всяко бывает. Но знаете - все это как-то одно к одному, и понимаете..."

И в корпусе, и в училище, и потом в полку с Куприным не раз случалось то, что произошло затем с Ромашовым. Сперва у подпоручика начало дрожать правое колено, а затем задрожало непроизвольным нервным движением все тело. Но это был не страх, не испуг, а предвестник взрыва, когда чувства выходят из повиновения, когда в горячке уже не участвует сознание. После слов полковника о матери кровь горячим, охмеляющим потоком кинулась в голову, и дрожь мгновенно прекратилась.

"В первый раз он поднял глаза кверху и в упор посмотрел прямо в переносицу Шульговичу с ненавистью, с твердым и - это он сам чувствовал у себя на лице - с дерзким выражением, которое сразу как будто уничтожило огромную лестницу, разделяющую маленького подчиненного от грозного начальника. Вся комната вдруг потемнела, точно в ней задернулись занавески. Густой голос командира упал в какую-то беззвучную глубину... Странный, точно чужой голос шепнул вдруг извне в ухо Ромашову: "Сейчас я его ударю", - и Ромашов медленно перевел глаза на мясистую, большую старческую щеку и на серебряную серьгу в ухе, с крестом и полумесяцем..."

Куприн схватился за поручни балкона, с трудом возвращаясь к действительности. Тишина. Мрак. В деревушке погасли последние огоньки. Таинственной живой массой тихо плескалось и перемещалось внизу море. Дуновение ветерка доносило откуда-то с гор нежный запах первой сирени. Куприн шел спать, но и во сне не расставался с Ромашовым, с его переживаниями...

Как-то в один из редких перерывов в запойной работе Куприн сидел у самой кромки моря, глядя вдаль, туда, где вода незаметно переходила в небо.

Как он любил море! "Оно волнует, привлекает меня, - думал он, - безграничным простором и своевольными капризами. В море человек остается наедине с небом и водой - безмолвными свидетелями и человеческой слабости, и человеческой отваги. Эх, если бы не "Поединок", взять лодку под парусом и пойти вдоль берега до самого Севастополя!.."

- Вы не подскажете... Я так пройду на Ялту?

Высокий молодой оборванец, черный, как жук, улыбаясь, стоял над ним. Лицо цыгановатое, в глазах пляшут сумасшедшинки.

- А вы что же, на своих двоих в Ялту катите? - ответил улыбкой на улыбку Куприн.

- Путешествую по Крыму безо всякой надобности... Человек веселый и, безусловно, благородный.

Куприн поднялся с корточек, стряхнул налипшие к брюкам песчинки и мелкую ракушку, протянул руку:

- Уважаю независимых и гордых людей. Будем знакомы - Куприн...

- Маныч Петр Дмитриевич, - с готовностью отозвался бродяга. - А вы чем здесь промышляете? На дачника вроде непохожи, да и не сезон еще для дачников... Может, картинки рисуете с натуры или актер будете?

- Почти в точку попал! - хлопнул его Куприн по худому сильному плечу. - Пойдем-ка ко мне перекусим да поближе познакомимся.

За самодельным обедом, за кислым татарским вином Куприн сказал:

- Сходи-ка, Петр Дмитриевич, в деревню к рыбакам, да и договорись назавтра, чтобы с утра была у нас лодка под парусом... Проветримся на Черном море...

Маныч так и остался в Мисхоре, выполняя при Куприне разнообразные "адъютантские" обязанности.

В Петербург Куприн вернулся вместе с Манычем и шестью главами "Поединка".

...Вечером он читал Марии Карловне написанное, чутко следя за ее реакцией, даже за выражением лица: вкусу жены Куприн верил беспрекословно. В один из дней он добрался уже до пятой главы, рассказывающей о встрече Ромашова с Назанским.

"Пройдет двести-триста лет, и жизнь на земле будет невообразимо прекрасна и изумительна. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, мечтать о ней.

- Вы говорите, через двести-триста лет жизнь на земле будет прекрасна, изумительна? Но нас тогда не будет, - вздохнул Ромашов".

Поглядев на жену, Куприн встревожено прервал чтение.

- В чем дело, Маша? Тебе не нравится?

- Да нет, мне все это нравится, но я не понимаю, почему в монолог Назанского ты вставил Чехова, - с недоумением сказала Мария Карловна.

- Как Чехова? - вскрикнул Куприн и побледнел.

- Но это уже у тебя почти дословно из "Трех сестер". Разве ты не помнишь слова Вершинина?

- Что? Я... я, значит, взял это у Чехова?! У Чехова? - Он вскочил. - Тогда к черту весь "Поединок"... - И, стиснув зубы, стал рвать рукопись на клочья.

Не сказав более ни слова, Куприн вышел из комнаты. Мария Карловна слышала, как он позвал Маныча и покинул квартиру. Домой он вернулся только под утро.

В течение нескольких недель она без ведома Куприна подбирала и склеивала папиросной бумагой мелкие обрывки рукописи. Работа была очень кропотливой, требовавшей большого внимания, и восстановить рукопись удалось только потому, что Мария Карловна хорошо знала содержание глав. Черновиков у Куприна не было: он уничтожал их, как и варианты своих произведений, чтобы они больше не попадались ему на глаза.

Месяца через три Куприн сказал жене извиняющимся тоном:

- Там все-таки было кое-что недурно написано. Пожалуй, можно было бы и не уничтожать всю рукопись...

Мария Карловна молча подошла к бюро и вынула из ящика восстановленные ею страницы.

- Машенька! Это же чудо! Волшебство! Точно в счастливом сне! - Куприн бросился ее целовать.

Он перебирал страницы, смеялся детским смехом и целый день ходил в приподнято-торжественном настроении. В ознаменование сказочного спасения первых шести глав "Поединка" Манычу было велено заказать в ресторане "Европейский" отдельный кабинет. Было много выпито, говорено, обещано...

К работе над "Поединком" Куприн вернулся, однако, лишь через долгих полтора года.

5

Все говорило о близости большой войны: массовые закупки русскими офицерами лошадей в Маньчжурии, высылка японских граждан из Владивостока, тайные совещания микадо со старыми государственными деятелями, продолжавшиеся и ночами, взаимная демонстрация сил. Япония, уверенная в своем военном превосходстве, вела себя вызывающе: она отозвала посольство из Петербурга и делегацию с переговоров. Флот, приведенный в боевую готовность, группировался на базах, находящихся на расстоянии суток пути от Порт-Артура и Владивостока. Токийский корреспондент "Берлинер тагесблат" мрачновато острил: "Все воробьи на крышах свистят вопросительно: "Война? Война?"

Куприн, не очень-то глубоко вникавший в политику, начинал теперь день со свежих газет, жадно глотая сообщения с Дальнего Востока. Чутьем военного человека он предвидел, что развязка настанет гораздо раньше, чем полагают газетчики, и не ошибся. В ночь на 27 января японские миноносцы внезапно вероломно атаковали русскую эскадру, беззащитно стоявшую на внешнем рейде крепости Порт-Артур. 30 января император Николай II выступил с манифестом, официально подтвердившим начало войны с Японией.

По заснеженному Невскому к Дворцовой площади текли толпы с трехцветными хоругвями и знаменами, от Зимнего слышались крики, всплески национального гимна. В столице несколько дней продолжались патриотические манифестации. Куприн ехал на санках, рассеянно вглядываясь в молодые румяные и бледные лица студентов, морщился от громогласного "ура". На душе было смутно. В декабре он перенес тяжелый тиф, чувствовал порой вперемежку с подъемом сил слабость, головокружение. Дурное настроение подогревалось мелкими, по въедливыми неприятностями.

Узнав, что 17 января в Художественном театре состоится премьера "Вишневого сада", он, несмотря на настоятельные возражения Марии Карловны, кинулся в Москву. Чехов оставался для него божеством. Все билеты на спектакль были давно распроданы, и Куприн послал записочку Чехову в надежде на его ответ. Но разговаривал с ним почему-то администратор, и билет обещал чуть не на галерку. Куприн обиделся, уехал на несколько дней к сестре Зине в Троицкий Посад, куда вызвал Марию Карловну. Однако и ее приезд не вывел его из стойкой ипохондрии.

Странное дело! Внешне все шло у них прекрасно, лучше некуда. Росла Лидочка - Люлюша, радуя ласковостью, пытливостью, вызывая острые отцовские чувства. Мария Карловна была внимательна, нежна. Так отчего же она временами так раздражала его? Властная, волевая, слишком рациональная...

У подъезда, где жил Мамин-Сибиряк, Куприн расплатился с извозчиком и, поднимаясь по лестнице, вдруг поймал себя на том, что смутное волнение, ожидание чего-то, неясное и тревожное, охватило его. "Офицерское суеверие, - пробормотал он. - Или нервишки расшалились, стали сдавать?.."

Ему отворила дверь девушка в костюме сестры милосердия, темноволосая, с бледно-матовым точеным лицом и большими серьезными глазами. Глядя в землю, на ходу она сообщила, что Дмитрий Наркисович себя чувствует очень плохо.

Действительно, хозяин лежал в постели и держал на весу забинтованную руку, которую вывихнул при неудачном падении. Кроме того, ночью он перенес сердечный припадок.

- Не знаю, как жив, остался, - заявил Мамин, неловко здоровой рукой снимая и протирая очки. - Если бы не Лиза, быть бы мне в селениях райских...

- Какая Лиза? - удивился Куприн.

- Да разве ты ее сейчас не встретил?

- Сестра милосердия? Так это Лизочка? Сестра твоей покойной Маруси? Как она выросла! Какая красавица!

- Смотри не влюбись... - Дмитрий Наркисович кое-как нацепил очки и быстро, внимательно поглядел на гостя.

- Куда там! - добродушно засмеялся Куприн. - Она прошла и даже глаз на меня не подняла.

- Девушка очень волнуется, - вздохнул Мамин. - Уезжает на Дальний Восток на войну... Отправляется по своему желанию, а все-таки сердечко ноет перед разлукой - Аленушку жалко...

Аленушка осталась сиротой: жена Мамина Мария Морицовна умерла через два дня после ее рождения. Дмитрий Наркисович любил маленькую дочь без памяти.

Поговорили на расхожие темы - о войне, о "желтой опасности", о первых поражениях. Вошла Лиза Гейнрих, тоненькая, изящная, грустная, и предложила принести обед Мамину в постель.

- Что ты, голубушка! - У Дмитрия Наркисовича, повеселевшего после прихода Куприна, борода встала торчком. - Накрывай-ка в столовой, а я с помощью Александра Ивановича уж как-нибудь приползу.

Куприн провел у Мамина целый день, чувствуя с возрастающим удивлением, что Лиза не шутя волнует его. "Что за нелепость? - корил он себя. - Ты же для нее старик, а главное - ты отец семейства, счастливый муж..." Но, уезжая, просил Лизу написать о себе оттуда, с Дальнего Востока. Что-то тронулось - он чувствовал это - в душе, словно ему было обещано, что полоса неприятностей наконец кончается, обещая впереди свет...

6

Чехов - Куприну.

"Милый Александр Иванович, мне передавали, что Вы сердитесь на меня за то, что я не дал Вам билета на "Вишневый сад" (17 января) или пообещал место, которое показалось Вам чуть не галереей. Уверяю Вас честным словом, у меня до последнего момента хранился для Вас билет 2-го (или даже, кажется, 1-го) ряда, что я ждал Вас и очень пожалел, когда мне сказали, что Вы уехали в Троицкую лавру по какому-то делу, внезапно Вас туда потребовавшему. Галереи я не мог предложить Вам; я мог предложить только партер или место в первом ряду бель-этажа.

Я приехал в Москву, нездоров! Собираюсь читать Ваш рассказ в "Мире божьем".

Не собираетесь ли Вы на войну? Может ли случиться, что Вас возьмут туда?

Крепко жму руку, будьте здоровы и благополучны.

Ваш А. Чехов".

7

Как мучительно стыдно было Куприну! "Да разве я имел право, - корил он себя, - требовать какого-то особенного внимания от человека, который с большим волнением, да еще больной, переживал премьеру такой пьесы, как "Вишневый сад"?.."

Это было последнее чеховское письмо, полученное Куприным. 2 июля 1904 года Чехова пе стало.

Его смерть выбила Куприна из рабочего настроения, он снова отложил рукопись "Поединка".

- Пока не напишу воспоминаний о Чехове, - сказал он Марии Карловне, - к беллетристике не вернусь....

Он приехал к жене в Крым, в Балаклаву, где она снимала три комнаты, после крупной размолвки, почти разрыва. В Петербурге в литературных и светских салонах уже вовсю говорили об их разводе, жалели Марию Карловну и порицали Куприна за его несносный характер, вспыльчивость, неуживчивость. А он, притихший, подавленный, начинал и бессильно бросал очерк о любимом писателе - никак не получалось.

- Ты знаешь, Машенька, не могу найти верного тона, - жаловался Куприн. - Опасаюсь быть слишком сентиментальным, пишу сухо и холодно. И выходит что- то вроде газетного сообщения или казенного некролога... Мой знакомый журналист рассказывал мне, что, когда в печать проникли сведения о болезни Толстого, сейчас же заскрипели перья и в письменный стол редактора была положена на. всякий случай статья, начинавшаяся словами: "Он умер... и перо вываливается из рук..." Должно быть, эта статья по сию пору хранится в ящике редактора, терпеливо ожидая своего часа...

Он уходил в другую комнату, садился за простой некрашеный стол, подвигал стопку чистой бумаги и с пером в руке вспоминал дорогой образ. Но находил в себе лишь ровное, тупое, печальное сознание того, что Чехова нет. Снова начинал писать - получалось приподнято, высокопарно, а ведь Чехов не терпел пафоса и утрированного выражения чувства.

Куприн не сдавался. Он комкал, швырял листок, писал снова и снова комкал, рвал. Чувствовалось, что только тогда, когда он сможет вспоминать о Чехове спокойнее, удастся и свободно писать, воспоминания станут проще и правдивее. Смывая узор дешевых обоев на освещенной веселым балаклавским солнцем стене, перед Куприным, как в лучах волшебного фонаря, возникала знакомая панорама Ялты, белый чеховский домик, ручной грифельного цвета журавль и высокая, немного печальная фигура самого Чехова. "Александр Иванович, вы очень талантливы... - покашливая, говорил он со стены. - Одно с вами трудно, слишком уж вы мнительны... Не знаешь, за что вдруг обидитесь..." - "Ваша, правда, Антон Павлович", - шептал Куприн. "Нельзя, чтобы человек обижался! - слабо улыбаясь, укорял Чехов. - Себя упрекаешь - не сказал ли чего ненужного, не задел ли нечаянно? А у вас душа сложная, наболевшая..."

Незаметно втянувшись в сон воспоминаний, Куприн трудился с таким напряжением и самозабвенностью, что даже не зачитывал написанного Марии Карловне. Лишь временами выходил к ней на минутку, чтобы вспомнить какую-нибудь неожиданную подробность из разговоров с Чеховым.

Когда очерк "Памяти Чехова", предназначавшийся для 3-й книги сборника "Знание", был наконец закончен, он вернулся к рукописи "Поединка".

Теперь, после незримого общения с Чеховым, работа и над романом пошла споро. Куприн быстро отделал набело первые шесть глав, лишь перестроив композицию и приписав новое начало, а затем отослал их Горькому и Пятницкому. Он начерно набросал главу седьмую - обед у Шульговича, принялся за восьмую, однако молчание издателей его, и без того мнительного, постоянно мучило. Куприн просил Пятницкого сообщить ему мнение Горького о "Поединке", но ответа все не было...

Отдохновение, забвение всех неприятных мыслей несло с собой море.

В Балаклаве Куприн скоро сошелся с просоленными и задубевшими от морских ветров рыбаками - удалым атаманом Колей Костанди, Юрой Капитанаки, Юрой Паратино. Он купил сеть и мережки, вошел в пай с артелью и зажил общей с рыбаками жизнью. Эти добрые и простодушные люди ничего не знали о его профессии, лишь кое-кто из них слышал, что Куприн - "писарь". Весною они ловили мелкую камсу, летом - уродливую камбалу, осенью - макрель, жирную кефаль и устриц, а зимой - десяти- и двадцатипудовую белугу, выловленную часто с большой опасностью для жизни за много верст от берега.

Куприн гордился их доверием, угощал новых друзей крепким кофе, а после удачного улова - вином в восточном кабачке, где закусывали улитками, петалиди, мидиями, большими бородавчатыми чернильными каракатицами и другой морской гадостью.

- Эй, пепендико! Мальчик! - с порога звал он гречонка-слугу, и вся артель устраивалась за столом.

- Купринь-то свой, обжился возле нас, - переговаривались рыбаки, в простых душах которых быстро родились ответные доброта и доверие...

Наступила глубокая осень. Неотложные дела журнала торопили Марию Карловну в Петербург. Накануне отъезда она решительно заявила мужу:

- Саша! Нам невозможно возвращаться вместе. Все уже знают о нашем разрыве, и с этим мнением придется считаться...

Куприн напряженно, новыми глазами поглядел на жену. "Жестока ты, Маша, жестока..." - хотелось сказать ему и добавить еще о грибоедовской княгине Марье Алексевне. Но он смолчал, только желваки заходили под кожей.

- Ты снимешь себе холостую комнату, гарсоньерку, - ровным голосом продолжала Мария Карловна, словно не заметив, какое впечатление произвели ее слова, - и будешь работать над "Поединком". А я стану навещать тебя. Хорошо? И ты можешь приходить ко мне. Но так, чтобы нас не видели вместе...

8

Комнату Куприну снял верный Маныч на Казанской улице, недалеко от Невского. Она была большая, светлая, с двумя окнами, выходившими на открытый чистый двор, и приличной обстановкой: кровать за высокой ширмой, платяной шкаф, диван с двумя мягкими бархатными креслами. Между окнами стоял письменный стол, а рядом в углу - белая гипсовая фигура девушки с корзиной цветов. Она служила Куприну вешалкой для мелких вещей его туалета.

Вечером, поработав над рукописью, он шел домой, в квартиру Давыдовых. Поднимался по черной лестнице, проходил через кухню и коридор в комнату Марии Карловны, чтобы не встретиться с ее знакомыми, которые в столовой могли пить чай или ужинать после театра. Утром, после завтрака, он уходил к себе на Казанскую. К новому 1905 году Куприн закончил десятую главу и внес небольшие изменения в рассказ "В казарме", который стал одиннадцатой главой "Поединка". Ефрейтор Верещака, который "репетил" словесность с новобранцами, стал в "Поединке" ефрейтором Сероштаном.

- Как мне хорошо и спокойно работается, - говорил Куприн жене, потирая руки.

Но вскоре вездесущие друзья прознали, что он поселился в гарсоньерке и ведет холостой образ жизни. Примерно с середины "Поединка", с главы четырнадцатой, работа у Куприна пошла очень медленно. Он делал большие перерывы, которые беспокоили Марию Карловну.

После его очередного кутежа она непреклонно сказала:

- Ты пропустил много времени, и тебе все труднее и труднее приняться за работу. Мириться с этим я больше не намерена. И вот мое твердое решение: пока не будет готова следующая глава, домой не приходи.

Куприн, не подымая головы, медленно ответил:

- Пишу очень медленно, Маша. Как я закончу повесть, еще не знаю, и это меня мучает. Могу приносить тебе не более двух-трех страниц новой главы.

Теперь домой "в гости" Куприн приходил отдыхать только тогда, когда у него была написана новая глава или хотя бы часть ее. Однажды он принес Марии Карловне несколько старых страниц. Утром она заявила ему:

- Так обманывать меня тебе больше не удастся! - И распорядилась укрепить на внутренней двери кухни цепочку. Куприну приходилось, прежде чем попасть в квартиру, просовывать в щель рукопись и ждать, пока она пройдет цензуру Марии Карловны. Если это был новый отрывок из "Поединка", дверь отворялась.

Куприн молча страдал. Болезненно самолюбивый, он чувствовал себя униженным вдвойне, работа валилась из рук. А побывать в семье ему очень хотелось, и он опять пришел со старыми страницами, надеясь, что Мария Карловна их забыла.

Он просунул листки в черную щель и сел на лестнице, проклиная себя за безволие, вновь ощутив себя маленьким кадетом, которого отправят в карцер. Голос Марии Карловны с мягкой непреклонностью прозвучал из- за двери:

- Ты ошибся, Саша, и принес мне старье. Спокойной ночи! Новый кусок принесешь завтра.

Дверь захлопнулась.

- Машенька, пусти, я очень устал и хочу спать. Пусти меня, Маша... - Голос Куприна дрожал.

Ответом было молчание.

Он сидел на ступеньке, обхватив голову руками, и беззвучно плакал.

- Какая ты жестокая... безжалостная...

Куприн поднялся и медленно пошел вниз.

9

Занятый работой над "Поединком", которая становилась все более и более мучительной, Куприн чувствовал себя ослепшим и оглохшим: все, что творилось на улице и врывалось в форточку, не долетало до него. Он не раскрывал газет, со страниц которых вопреки цензурным рогаткам доносились отзвуки надвигавшейся революционной бури. И кровавые события 9 января 1905 года застали его совершенно врасплох, сперва подавили, а потом вызвали гнев и ярость.

Вбежав в квартиру жены, он едва не сбил с ног выходившего из прихожей человека в шапке, низко надвинутой на глаза, и все же успел быстрым писательским взглядом схватить его очень бледное с серым оттенком лицо, со свисавшими на лоб, до самых бровей прямыми, темными, слипшимися от пота волосами и глубоко сидящими черными глазами. Не извинившись перед незнакомцем, Куприн крикнул с порога:

- Маша! Ты не можешь себе представить, что творится на улицах! На Дворцовой площади расстреляли мирную демонстрацию рабочих! Подумай только, какая выдумка - идти с иконами к царю! А этот дурак ничего не понял и приказал стрелять в безоружных людей... Рассказывают о каком-то священнике Гапоне, который шел во главе демонстрации... А кто у тебя был?

- Не знаю, - пожала плечами Мария Карловна. - Миклашевский кого-то приводил.

В последние дни Мария Карловна частенько выполняла поручения легального марксиста, критика Миклашевского-Неведомского и его друзей: то ей передавали на хранение какой-то пакет, то предупреждали, что, если к ней на квартиру явится неизвестное лицо с запиской от них, его следует направить по такому-то адресу.

- Однако твой инкогнито знатный водохлеб, - улыбнулся Куприн, видя множество пустых стаканов па столе. - С коньяком я бы тоже выпил чаю...

Снова и снова возвращаясь к кровавой бойне на Дворцовой площади, Куприн сказал, что в Петербурге ему работать теперь вовсе невозможно. Он не усидит над рукописью и будет рваться на улицу, в толпу.

- Поезжай в Сергиев Посад, - предложила Мария Карловна. - Там сейчас тишина. Помнишь, как мы с тобой в прошлом году ездили по окрестностям Москвы и осматривали старинные монастыри, в которых когда-то подолгу гостили митрополиты?

- Еще бы! - отозвался Куприн. - Я купил у монахов несколько маленьких икон - "Нечаянная радость", "Неопалимая купина", "Встреча Авраама с двумя ангелами"...

Во второй половине января он уже был в Сергиевом Посаде, бродил возле знаменитой башни, со времен Петра Великого прозванной "Утиная", стоял в толпе возле ракии преподобного Сергия Радонежского. Он любил этот уголок Москвы XVI столетия, эти красные и белые стены с зубцами и бойницами, ернический торг на широкой площади, расписные троичные сани, управляемые ямщиками в поддевках и в круглых шляпах с павлиньими перьями: "Купец, пожалуйте!.." - и блинные ряды, и бесконечное множество толстых, зобастых и сладострастных святых голубей, и монахов с сонными глазами, большим засаленным животом и пальцами, как у новорожденного младенца - огурчиком, и пряничных коней и деревянных кукол - произведения балбешников, и многое другое, пестрое и неповторимое, как старая и бесконечно родная Русь.

Творческий настрой возвращался, Куприн теперь работал легко и помногу, тревожась только одним: почему молчит Мария Карловна. Ему казалось, что никакие ветры не донесут до сытого и богомольного Сергиева Посада волнений и тревог, переживаемых обеими столицами. Между тем в близкой Москве полиция не дремала. Под особый надзор были поставлены близкие Горькому писатели. Стало известно, что на Грузинах, на квартире Леонида Андреева происходило заседание большевиков - членов ЦК РСДРП. 10 февраля, на другой день после заседания, Леонид Андреев был арестован и препровожден в Таганскую тюрьму.

Вспомнили и о Куприне.

В четыре утра в дверь его квартиры в Сергиевом Посаде постучали. Радуясь, что это долгожданная весточка от жены, Куприн босиком побежал по длинному холодному коридору, спрашивая на ходу:

- Да? Телеграмма?

- Да, - раздалось из-за двери. - Телеграмма.

Но вместо почтальона на пороге вырос внушительного вида жандармский унтер-офицер, за ним появились два городовых, дворники и местный полицмейстер. Спустя минут десять вошел и местный жандармский ротмистр - холеное лицо, деланная беспристрастность, небрежность, - чахоточный околоточный и насмерть перепуганный хозяин дома, неуместно носящий имя и фамилию Дмитрий Донской.

А. И. Куприн и Е. М. Куприна в группе. Массандра. 1907 г.

И. С. Шмелёв

А. И. Куприн в бассейне (справа). Петербург

А. И. Куприн. 1908-1909 гг.

М. Горький, Ф. Шаляпин

- Ты его обыскал? - бросил ротмистр унтер-офицеру, хотя обыскивать человека, на котором была только ночная рубаха, вряд ли имело смысл.

- Так точно, ваше-сс... - на всякий случай ответил унтер.

- Можете одеться, - процедил Куприну жандармский ротмистр.

Однако Куприн ответил, что привык всегда ходить дома в одной ночной рубашке.

Тогда жандармский чин уселся за письменный стол Куприна и начал бесцеремонно рыться в дорогих ему письмах, карточках, записных книжках. Сдерживая накипающее негодование, Куприн сел рядом с ним прямо на стол.

- Вы можете взять стул, - предложил ротмистр.

- Это моя привычка - сидеть дома там, где я хочу, - возразил тот. - И потом стул предлагает не гость хозяину, а хозяин гостю.

Словом, у них сразу же установились довольно тяжелые отношения. Ротмистр внимательно и недоверчиво рассматривал листок за листком, пока не наткнулся в купринской записной книжке на следующие знаки:

- Да-с, а это что такое? - торжествуя, спросил ротмистр, человек твердый и многосторонне образованный, как подметил Куприн.

- Это, господин полковник, - ответил он, - произошло вот как. Один начинающий, но, увы, окончательно бездарный поэт принес мне стихи. И я доказывал ему на бумаге карандашом, что он начинает хореем, переходит в ямб и вдруг впадает в трехсложное стихосложение.

- Я-ямб? - воскликнул жандармский ротмистр. - Ямб-с? Это мы знаем, какой ямб! Богуцкий, приобщи!

Хозяин потребовал после обыска, чтобы Куприн освободил квартиру. Обыск выбил писателя из рабочей колеи. Он не предполагал, что вскоре столкнется с карательной машиной самодержавия вплотную, когда окажется свидетелем расправы над революционными матросами крейсера "Очаков" на Севастопольском рейде. Возмущенный Куприн выехал в Петербург.

Не пожалев крепких слов в адрес "защитников порядка", он спросил у Марии Карловны о новостях в столице.

- Новостей не перечесть, - ответила она. - Да, ты знаешь, кто был тот человек, которого ты встретил после расстрела демонстрации? Гапон. Его прятали у нас от полиции.

10

Все имеет свой конец, и в затянувшейся работе над "Поединком" он забрезжил Куприну, когда тот завершил и отправил в "Знание" пятнадцатую главу (смотр и провал Ромашова) и шестнадцатую (мысли Ромашова о самоубийстве и встреча на железнодорожных путях с забитым солдатиком Хлебниковым). Только тогда Пятницкий известил его, что Горький хочет с ним повидаться.

А. И. Куприн

...Куприн долго бродил по весеннему Питеру, счастливый, взволнованный состоявшимся разговором. Мартовское сумасшедшее солнце из-за длинных туч опускалось прямо в трубу Балтийского завода. Куприн стоял, опершись на гранитный парапет, не чувствовал вовсе ледяного ветра, несшегося с моря, и снова и снова вспоминал подробности встречи.

Горький показался ему сперва спокойным, даже холодноватым. Он сразу же попросил прочесть вслух новые главы повести, начиная с пятнадцатой. Куприн, желая совладать с волнением и не умея сделать это, начал:

"- Первого мая полк выступил в лагерь, который из года в год находился в одном и том же месте, в двух верстах от города, по ту сторону железнодорожного полотна..."

Его беспокоило то, что Горький ходил взад и вперед по большому кабинету издательства, иногда останавливаясь спиной к окну. Но затем он сам втянулся в знакомый до каждой мелочи сюжет, увлекся переживаниями Ромашова, в которых было так много пережитого им, юным подпоручиком 46-го Днепровского пехотного полка, и вовсе позабыл о том, что кто-то его слушает.

Вот Ромашов после провала на полковом смотру, оглушенный позором, сидит у полотна железной дороги и вдруг замечает странную, колеблющуюся тень.

"- Хлебников! Ты? - окликнул его Ромашов.

- Ах! - вскрикнул солдат и вдруг, остановившись, весь затрепетал на одном месте от испуга.

Ромашов быстро поднялся. Он увидел перед собой мертвое, истерзанное лицо с разбитыми, опухшими, окровавленными губами, с заплывшим от синяка глазом. При ночном неверном свете следы побоев имели зловещий, преувеличенный вид. И, глядя на Хлебникова, Ромашов подумал: "Вот этот самый человек вместе со мной принес сегодня неудачу всему полку. Мы одинаково несчастны".

- Куда ты, голубчик? Что с тобой? - спросил ласково Ромашов и, сам не зная зачем, положил обе руки на плечи солдату..."

Куприн услышал странный горловой звук и поднял глаза от рукописи. На зеленоватых глазах у Горького были слезы. Он махнул рукой: "Продолжайте читать!" - и отвернулся к окну. Когда Куприн закончил чтение, Горький сказал:

- Прекрасная вещь! Она вскрывает язвы всего нашего общественного строя и убеждает читателя в неизбежности революционного пути! И как ярко, художественно! Из всего, что я прочитал и услышал, только одна-единственная деталь вызвала мое несогласие...

- Какая, Алексей Максимович? - Куприн еще не пришел в себя от услышанного и спросил механически.

- У вас в двенадцатой главе Ромашов приходит к подполковнику Рафальскому по прозвищу Брем. Его спальня описана так: - Горький нашел закладку в лежавшей на столе рукописи: - "Они вошли в маленькую голую комнату, где буквально ничего не было, кроме низкой походной кровати, выгнувшейся, точно дно лодки..." А в главе о Назанском сказано: "Вдоль стены у окна стояла узенькая, низкая, вся вогнувшаяся дугой кровать..." Но так как у Казанского кровать была железная, она могла вогнуться? А у Рафальского - походная, с натянутым полотном. Здесь следовало сказать: полотно провисало, полотно провисает, а не выгибается...

Куприн почувствовал, что весь покраснел и вспотел от конфуза. Как глупо, конечно, провисало!

- Каким будет конец повести? - поинтересовался Горький.

- По замыслу, - остывая, ответил Куприн, - Ромашов выздоравливает от тяжелой раны, порывает с военщиной и начинает новую жизнь. Это мой двойник, и я хочу передоверить именно ему все, что испытал сам, через что прошел в годы скитаний. Так видится мне новая вещь - "Нищие"...

Горький, сильно налегая на "о", возразил:

- По-моему, Ромашов себя исчерпал. Вы сослались на то, что он ваш двойник. Но вы-то сами, кроме смены различных профессий, вплоть до мозольного оператора и собачьего парикмахера, открыли в себе талант писателя. - Он положил Куприну на плечо худую сильную руку и густым басом добавил: - По руслу автобиографического течения плыть легко. Попробуйте-ка против течения!..

- Против течения, - повторил Куприн горьковские слова, смутно глядя на серо-синюю массу льда, сковавшего Неву.

- Александр Иванович! - окликнул его знакомый голос. - Да что с вами, право? Вы как в летаргическом сне - никак до вас не добудишься.

Мамин-Сибиряк собственной персоной стоял перед Куприным.

- Слышал, слышал, что написали отличную вещь. Говорил мне Пятницкий, поздравляю!

- Спасибо, Дмитрий Наркисович, - наконец отозвался Куприн и, взяв его под руку, с внезапной для себя живостью спросил: - Что слышно о Лизе Гейнрих? Ничего не стряслось?

Мамин помрачнел.

- Скверная история, - проговорил он, снимая и протирая очки. - Представьте себе: сперва тяжелейший путь до Мукдена. В иркутском туннеле поезд попал в катастрофу - первые жертвы. Потом полевой госпиталь... Лизочка вела себя самоотверженно, была награждена несколькими медалями. Ну а дальше самое неприятное...

- Что? Ранена? Попала в плен? - в страхе сказал Куприн.

- Другая катастрофа, личная. Полюбила молодого врача, грузина. Они обручились. А вы знаете, как чиста и добра Лизочка! И вдруг жених на ее глазах избивает беззащитного солдата и как - с увлечением, со смаком. - Мамин помолчал, словно взвешивая слова, и затем произнес глуше, тише: - Она была так потрясена, что чуть не покончила с собой. Конечно, порвала с женихом и теперь снова живет у нас... Кстати, она спрашивала, как вы, что пишете... Подарите ей "Поединок", когда он выйдет.

Бог мой! Эта тоненькая и чистая девушка, почти девочка стала очевидцем того, о чем Куприн писал в своей повести! Каково же было ей, если этого не смог вынести даже подпоручик Ромашов! Куприн тоже тихо, но твердо проговорил:

- Я бы очень хотел встретиться с ней.

11

В Ясной Поляне у Толстых гостил Ренин - маленький, быстрый, рыневатый, с седеющей эспаньолкой.

Вечером, когда в зале к чаю с фруктами собрались близкие - хозяйка, стройная, полная Софья Андреевна, сын Сергей Львович, Татьяна Андреевна Кузминская и секретарь Толстого Гусев, молчаливый молодой человек в пенсне и с зачесанными назад длинными волосами, - Репин попросил Льва Николаевича что-либо почитать вслух. Тот размышлял недолго:

- Конечно, Куприна... Два небольших рассказа - "Ночная смена" и "Allez!"...

Читал Толстой бесподобно. Просто, без намека на театральность и далее словно без выражения. Ничего не подчеркивая в "Ночной смене", ничего не выделяя, он как бы давал тем самым писателю возможность самому поведать о недавнем крестьянине и рядовом Луке Меркулове, которого неодолимо тянет в деревню и которому по ночам снятся родной дом, поле, река и весь усеянный "гречкой" мерин. Оставленный дом представляется, чуть ли не раем, потому что в солдатах ему хоть пропадай: "Кормят его впроголодь, наряжают не в очередь дневалить, взводный его ругает, - иной раз и кулаком ткнет в зубы, - ученье тяжелое, трудное..."

Л. Н. Толстой

Кончив читать "Ночную смену", Толстой указал на некоторые места, которые ему особенно понравились, прибавив:

- Ни у какого Горького, ни у какого Андреева вы ничего подобного не встретите. Я был в военной службе, вы не были, - обратился он к Репину, - женщины совсем ее пе знают, но все чувствуют, что это правда...

- Ты его знаешь? - спросил Сергей Львович.

- Познакомили меня на пароходе при отъезде из Ялты. Мускулистый, приятный. Мне интересно его описание военной службы.

Репин живо отозвался:

- Еще бы! Куприн - бывший офицер, ему и карты в руки.

- Да, он хорошо знает все, о чем пишет, - согласился Толстой. - Мы тут несколько вечеров подряд читали вслух его "Поединок", очень хорошо, только где пускается в философию, неинтересно.

- Превосходный рассказ, - сказал Репин, - но одни отрицательные типы выведены.

- Полковой командир - прекрасный положительный тип, - возразил Толстой. - Какая смелость! И как это цензура пропустила, и как не протестуют военные? Пишет, что молодой офицер мечтает о том, чтобы, во-первых, метить вверх, если придется стрелять в народ, во-вторых, пойти шпионом-шарманщиком в Германию, в-третьих, отличиться на войне. Он в слабого Ромашова вложил свои чувства.

- А корпусной командир - это Драгомиров, - заметил Сергей Львович.

Толстой согласился:

- Новый писатель пользуется старыми приемами. Дает живое представление о военной жизни.

Затем он начал читать рассказ о трогательной маленькой цирковой наезднице. Но когда дошел до сцены самоубийства, его старческий, слегка альтовый голос задрожал. Толстой отложил книжку в мягком переплете, вынул из кармана серой бумазейной блузы фуляровый платок и поднес к глазам. Рассказ "Allez!" так и не был дочитан.

Успокоившись, Толстой сказал:

- В искусстве главное - чувство меры. В живописи после девяти верных штрихов один фальшивый портит все. Достоинство Куприна в том, что ничего лишнего. Куприн - настоящий художник, громадный талант. Поднимает вопросы жизни более глубокие, чем у его собратьев...