Отступление третье. "Поединок" и русское общество

В грозовой атмосфере первой русской революции была завершена работа над повестью "Поединок". Ход общественных событий торопил писателя. Уверенность в себе, в своих силах Куприн, человек крайне мнительный и неуравновешенный, находил в дружеской поддержке М. Горького. Именно к этим годам, 1904-1905-м, относится пора их наибольшего сближения.

М. Горький, стремившийся объединить все самое живое, талантливое в реалистическом крыле русской литературы, писал Бунину в июле 1904 года: "Милый мой друг - нам, четверым (то есть Горькому, Бунину, Андрееву и Куприну), надо чаще встречаться друг с другом, право, надо!" Именно в это время у Куприна просыпается глубокий интерес к политической жизни страны. И благодарное признание, вырвавшееся в письме к Горькому сразу после завершения работы над "Поединком": "Теперь наконец, когда все окончено, я могу сказать, что все смелое и буйное в моей повести принадлежит Вам. Если бы Вы знали, как многому я научился от Вас и как я признателен Вам за это", - свидетельство о том, что именно Горький убеждал его окунуться в плодотворную гражданственную стихию.

М. Горький

Предназначавшаяся сперва для "Мира божьего" повесть "Поединок" была передана Куприным в издательство "Знание" и вышла с посвящением Горькому в мае 1905 года, вскоре после тяжелых и позорных поражений русского самодержавия в войне с Японией. 20 тысяч экземпляров шестого сборника "Знание", в котором главное место занимала повесть Куприна, разошлись мгновенно, так что через месяц понадобилось новое издание. Правда о царской армии несла в себе приговор и тому строю, который армия призвана была охранять.

Анализируя события русско-японской войны, В. И. Ленин писал: "Бюрократия гражданская и военная оказалась такой же тунеядствующей и продажной, как и во времена крепостного права. Офицерство оказалось необразованным, неразвитым, неподготовленным, лишенным тесной связи с солдатами и не пользующимся их доверием. Темнота, невежество, безграмотность, забитость крестьянской массы выступили с ужасающей откровенностью при столкновении с прогрессивным народом в современной войне, которая так же необходимо требует высококачественного человеческого материала, как и современная техника... Военное могущество самодержавной России оказалось мишурным. Царизм оказался помехой современной, па высоте новейших требований стоящей, организации военного дела, - того самого военного дела, которому царизм отдавался всей душой, которым он всего более гордился, которому он приносил безмерные жертвы, не стесняясь никакой народной оппозиции. Гроб повапленный - вот чем оказалось самодержавие в области военной защиты, наиболее родной и близкой ему, так сказать, специальности".^*

^* (Ленин В. И. Собр. соч., т. 8, с. 35.)

В "Поединке" "гидра милитаризма" обрисована жесткими и точными штрихами. Ротная школа, где полуграмотные унтеры обучают солдат "словесности", угрожая непонятливым "разгладить морду"; бессмысленно-однообразные занятия па плацу; казенное веселье солдат, поющих браво-примитивную песню:

 Для расейского солдата 
 Пули, бонбы ничего. 
 С ними он запанибрата, 
 Все безделки для него... - 

и бесчеловечность "господ офицеров" в обращении с "серой скотинкой". Куприн вскрыл в своей повести причины ужасающего состояния бесправной солдатской и опустившейся офицерской массы.

По своим, так сказать, чисто человеческим качествам офицеры купринской повести - люди очень разные. Мы не поверим поручику Назанскому, в романтическом азарте восклицающему, что плохих людей нет вообще. Однако почти каждый из офицеров обладает необходимым минимумом "добрых чувств", причудливо перемешанных с жестокостью, грубостью, равнодушием. Но, во-первых, "добрые чувства" эти до неузнаваемости искажены кастовыми предрассудками. А во-вторых, как говорил в горьковских "Врагах" старый рабочий Левшин, "болезнь людей не разбирает".

Что с того, что командир полка Шульгович (этот, по словам Л. Н. Толстого, "прекрасный положительный тип") под своим громоподобным бурбонством скрывает трогательную заботу об офицерах полка, или что подполковник Рафальский любит животных и все свободное и несвободное время отдает собиранию редкостного домашнего зверинца, или что Ромашов без меры страдает, когда видит физическую расправу над солдатом? Какого-либо реального облегчения, желай они этого, они принести не могут, находясь "при исполнении служебных обязанностей". Резонер Назанский даже заявляет, что "все они, даже самые лучшие, самые нежные из них, прекрасные отцы и внимательные мужья, - все они на службе делаются низменными, трусливыми, глупыми зверюшками. Вы спросите: почему? Да именно потому, что никто из них в службу не верит и разумной цели этой службы не видит".

Куприн показывает, что большинство офицеров независимо от своих личных качеств всего лишь послушное орудие бесчеловечно-категорических уставных условностей, жестоких традиций 11 обязательств. Кастовые законы армейского быта, осложненные материальной скудностью и провинциальной духовной нищетой, производят мощное воздействие. Так складывается мрачный тип офицера, получивший непосредственное воплощение несколько позднее в рассказе "Свадьба" (1908) в образе подпрапорщика Слезкина: "Он презирал все, что не входило в обиход его узкой жизни или чего он не понимал. Оп презирал науку, литературу, все искусства и культуру, презирал столичную жизнь, а еще больше заграницу, хотя не имел о них никакого представления, презирал бесповоротно всех штатских, презирал прапорщиков запаса с. высшим образованием, гвардию и генеральный штаб, чужие религии и народности, хорошее воспитание и даже простую опрятность, глубоко презирал трезвость, вежливость и целомудренность".

Но Куприн не был бы действительно крупным художником, если бы ограничился одними мрачными красками. Отдавший армии лучшие годы своей жизни - детство, юность, молодость, - одни в тусклой гарнизонной жизни, в буднях русского офицерства разглядел и иные, здоровые традиции, растущие из великого исторического прошлого России дальше, в будущее. Таков образ корпусного командира в "Поединке" - чудаковатого боевого генерала, знатока солдат, в котором отразились черты одного из последних представителей военной суворовской школы, генерала Драгомирова. Таков и командир пятой роты капитан Стельковский: "В роте у него не дрались и даже не ругались, хотя и не особенно нежничали, и все же его рота по великолепному внешнему виду и по выучке пе уступила бы любой гвардейской части".

Вряд ли где-нибудь в русской литературе мы найдем такое поэтическое, я бы даже сказал, восторженное описание военного смотра, как те сцены, которые посвящены действиям роты Стельковского. В то время как остальные командиры в этот день особенно неистовствовали, "особенно густо висела в воздухе скверная ругань и чаще обыкновенного сыпались толчки и зуботычины", солдат подняли ни свет пи заря и пригнали на плац за час до указанного в приказе времени, в пятой все шло, как обычно. "Ровно без десяти минут в десять вышла из лагеря пятая рота.

Твердо, большим частым шагом, от которого равномерно вздрагивала земля, прошли на глазах у всего полка эти сто человек, все, как па подбор, ловкие, молодцеватые, прямые, все со свежими, чисто вымытыми лицами, с бескозырками, лихо надвинутыми на правое ухо".

Очевидно, и в царской армии существовали Стельковские, раз были Драгомировы. Корпусной командир на смотру покорен действиями солдат и офицеров пятой роты. Доволен он разговором с одним из рядовых - Михайлой Борийчуком.

"- Что, капитан, он у вас хороший солдат? - спрашивает корпусной у Стельковского.

- Очень хороший, У меня все они хороши, - ответил Стельковский своим обычным, самоуверенным тоном.

Брови генерала сердито дрогнули, по губы улыбнулись, и от этого все его лицо стало добрым и старчески милым.

- Ну, это вы, капитал, кажется, того... Есть же штрафованные?

- Ни одного, ваше превосходительство. Пятый год пи одного.

Генерал грузно нагнулся па седле и протянул Стельковскому свою пухлую руку в белой незастегнутой перчатке.

- Спасибо вам великое, родной мой, - сказал он дрожащим голосом, и его глаза вдруг заблестели слезами. Он, как и многие чудаковатые боевые генералы, любил иногда поплакать. - Спасибо, утешили старика. Спасибо, богатыри! - энергично крикнул он роте".

Однако действия образцовой пятой роты еще более оттеняют плачевное состояние полка, забитость солдат и жестокость офицеров. Слезкины, бек-агамаловы, осадчие с механической ревностностью выполняют военную обрядность. Но па Ромашова противоестественность и бесчеловечность такой службы производят впечатление отталкивающее. От отрицания мелочных армейских обрядов (держать руки по швам и каблуки вместе в разговоре с начальником, тянуть носок вниз при маршировке, кричать "на плечо!") Ромашов приходит к отрицанию войны как таковой. Отчаянное человеческое "Не хочу!" должно, по мысли юного подпоручика, уничтожить варварский метод - решать споры между народами силою оружия: "Положим, завтра, положим, сию секунду эта мысль пришла в голову всем: русским, немцам, англичанам, японцам... И вот уже нет больше войны, нет офицеров и солдат, все разошлись по домам".

Эта проповедь миротворческих идей, как и резкость обличения порядков в армии, вызвала сильные нападки "справа" в ожесточенной журнальной кампании, развернувшейся вокруг "Поединка". Особенно всполошились военные чины. "Автору или его вдохновителю нужно было провести фантастическую идею о возможности прекращения войн", - негодовал на страницах "Русского инвалида" генерал-лейтенант П. Гейсман. Книга написана "от сердца, переполненного пропагандой разоружения", - вторил ему Дрозд-Бонячевский. Этот "строевой офицер" соглашался, что в "Поединке" "под слоем сгущенных красок есть доля поучительной правды", но обвинял Куприна в том, что тот "отдельными сценами и рассуждениями уже совершенно откровенно старался еще сильнее натравить общество на военную среду".

"Поединок" явился крупнейшим литературным событием, прозвучавшим более злободневно, чем свежие вести "с маньчжурских полей" - военные рассказы и записки очевидца "На войне" В. Вересаева или антимилитаристский "Красный смех" Л. Андреева, хотя купринская повесть описывала события примерно десятилетней давности. Благодаря глубине поднятых проблем, беспощадности обличения, яркости и обобщающей значимости выведенных типажей "Поединок" во многом предопределил дальнейшее изображение военной темы. Его воздействие заметно и на "Бабаеве" С. Сергеева-Ценского (1907), и даже на более поздней антивоенной повести Е. Замятина "На куличках" (1914).

Появившись в годы революционного подъема, "Поединок" но мог не оказывать на читателей, в том числе офицеров, сильного идейного влияния. Это признавалось в противоположных идейных лагерях. "К глубокому прискорбию, - отмечал Дрозд-Бонячевский, - нельзя сомневаться, чтобы столь популярное произведение пе имело бы громадного влияния на общество, а может быть, и па народ!" "Великолепная повесть! - заявил в беседе с корреспондентом "Биржевых ведомостей" М. Горький. - Я полагаю, что на всех честных, думающих офицеров она должна произвести неотразимое впечатление... В самом деле, изолированность наших офицеров - трагическая для них изолированность. Куприн оказал офицерству большую услугу. Он помог им до известной степени познать самих себя, свое положение в жизни, всю его ненормальность и трагизм!"

Незадолго до этого интервью, 18 июня 1905 года, группа петербургских офицеров послала Куприну сочувственный адрес за высказанные в "Поединке" мысли. В октябре того же года Куприн, отдыхавший в Крыму, выступил на студенческом вечере с чтением отрывков из своей повести. За кулисы пришел морской офицер и стал выражать благодарность писателю за "Поединок". Знакомый Куприна врач Е. М. Аспиз вспоминал: "Александр Иванович, проводив этого офицера, долго смотрел ему вслед, а потом обратился к нам со словами: "Какой-то удивительный, чудесный офицер". Через месяц, когда вспыхнуло легендарное восстание на крейсере "Очаков", возглавленное лейтенантом Шмидтом, Куприн по фотографиям в газетах узнал, что за "чудесный офицер" разговаривал с ним.

Куприн был очевидцем очаковского восстания, начавшегося па корабле 11 ноября. Услышав в Балаклаве звуки канонады, писатель немедленно отправился в Севастополь, где на его глазах ночью 15 ноября крепостные орудия подожгли революционный крейсер, а каратели с пристани расстреливали из пулеметов и приканчивали штыками матросов, пытавшихся вплавь спастись с пылающего корабля. Потрясенный увиденным, Куприн откликнулся на кровавую расправу вице-адмирала Чухнина с восставшими очерком "События в Севастополе", опубликованном в петербургской газете "Наша жизнь" 1 декабря 1905 года.

"Мне приходилось в моей жизни видеть ужасные, потрясающие, отвратительные события, - пишет Куприн. - Некоторые из них я могу припомнить лишь с трудом. Но никогда, вероятно, до самой смерти не забуду я этой черной воды и этого громадного пылающего здания, этого последнего слова техники, осужденного вместе с сотнями человеческих жизней па смерть сумасбродной волей одного человека... Опять лопается броневая обшивка. Больше не слышно криков. Душит бессильная злоба; сознание беспомощности, неудовлетворенная, невозможная месть". После появления этой корреспонденции Чухниным был отдан приказ о немедленной высылке писателя из Севастопольского градоначальства. Одновременно вице-адмирал возбудил против Куприна судебное преследование.

После севастопольских событий в окрестностях Балаклавы появилась группа из 8-10 матросов, добравшихся до берега с "Очакова". В судьбе этих измученных усталостью и преследованием людей Куприн принял самое горячее участие: доставал им штатское платье, помог избегать преследования полиции. Частично эпизод со спасением матросов отражен в рассказе "Гусеница" (1918), но там "заводилой" выведена простая русская женщина Ирина Платоновпа, а "писатель" оставлен в тени. В воспоминаниях Аспиза есть существенное уточнение: "Честь спасения этих матросов-очаковцев принадлежит исключительно Куприну".

Бодростью, уверенностью в завтрашнем дне России проникнуто творчество Куприна этой поры. Как никогда, высока общественная активность писателя: оп выступает на вечерах с чтением отрывков из "Поединка", выставляет свою кандидатуру в выборщики в первую Государственную думу. Он открыто заявляет в притче "Искусство" о благотворности воздействия революции на творчество художника. В ряде произведений, и прежде всего в рассказе "Гамбрипус" (1907), запечатлена революция, ее "выпрямляющая" атмосфера.

"Я верю: кончается сон, и идет пробуждение. Мы просыпаемся при свете огненной и кровавой зари. Но это заря не ночи, а утра. Светлеет небо над нами, утренний ветер шумит в деревьях! Бегут темные ночные призраки. Товарищи! Идет день свободы! Вечная слава тем, кто нас будит от кровавых снов. Вечная память страдальческим теням". Эти заключительные строки из рассказа "Сны" как нельзя лучше передают настроение писателя на гребне революционной волны. За Куприным устанавливается постоянный полицейский надзор. Реакционная доносительская критика торопится предупредить власть имущих: "Ведь Горькие и Куприны только первые ласточки пролетарской весны. Ведь это только буревестники. Буря еще впереди".

Разумеется, видеть в Куприне чуть ли не двойника Горького, второго "буревестника" было бы преувеличением. Сам он сказал однажды: "Никогда ни к какой партии не принадлежал, не принадлежу и не буду принадлежать". Именно это - нежелание и неспособность сделаться глашатаем передовых, революционных Идей - вызвало охлаждение к нему Горького. "Он, - говорил о Горьком Марии Карловне Куприн, - надеялся сделать из меня глашатая революции, которая целиком владела им. Но я не был проникнут боевым настроением и по какому руслу пойдет моя дальнейшая работа, заранее предвидеть не мог". Сам он видел в революции путь к утопическому и смутному строю, "всемирному анархическому союзу свободных людей" ("Тост"), осуществление которого отодвинуто на целую тысячу лет.

Однако, как верно отмечает современный исследователь, "не подлежит сомнению одно: творчество Горького и Куприна развивалось в годы революции в одном и том же направлении, а в повседневной жизни оба они были тогда связаны искренней дружбой и взаимным товарищеским доверием" (Кулешов Ф. И. Творчество А. И. Куприна). Один из примеров тому - купринский очерк "Памяти Чехова", проникнутый мыслями о кровавой, трагической и героической эпохе, которую, по мысли писателя, переживает Россия:

"Во всех нас живет неумирающая вера в то, что Россия выйдет из кровавой бани обновленной и светлой. Мы вдохнем радостно могучий воздух свободы и увидим над собою небо в алмазах. Настанет прекрасная новая жизнь, полная веселого труда, уважения к человеку, взаимного доверия, Красоты и добра". Верой в русского человека, в то, что ему "всего нужнее" теперь "свободный воздух и быстрые сильные движения", пронизаны лучшие произведения Куприна революционной поры.