В годы первой революции

Куприн любил море.

- Море,- говорил он,- привлекает меня безграничным простором и своевольными капризами. В море человек остается наедине с небом и водой - безмолвными свидетелями и человеческой слабости и человеческой отваги.

Куприна, уроженца сухопутной Пензенской губернии, потянуло к морю сейчас же после того, как он расстался с армией.

Из Киева, где он обосновался на первых порах, он направился сперва в Одессу, а потом в Крым. В Крыму сблизился с Чеховым, Буниным, Елпатьевским, познакомился с Горьким, Гариным-Михайловским, Телешевым. Старшие товарищи встретили его здесь с большим вниманием, помогли установить хорошие литературные связи. С тех пор Куприн на всю жизнь полюбил Крым и всегда вспоминал о нем с волнением и любовью.

В 1904 году, поездив по России, пожив в Петербурге и в Москве, Куприн снова приехал в Крым и поселился в Балаклаве - небольшом поселке в нескольких километрах от Севастополя.

Балаклава как курорт нисколько не интересовала его. Писатель рассчитывал в тихие зимние месяцы вплотную засесть за "Поединок" и приготовить рукопись для сдачи ее Горькому, в очередной сборник "Знания".

Кроме того, ему очень пришлись по душе местные жители (рыбаки - греки и русские), с которыми он быстро сблизился.

"...Полюбилось мне,- писал он много лет спустя,- каждую осень, до ранней зимы, болтаться с балаклавскими рыбаками по Черному морю.

Был я тогда еще молод, достаточно силен и вынослив, мог грести без устали и умел, еще по военному навыку, беспрекословно подчиняться приказанию старшего на баркасе. Вскоре балаклавские рыболовы со мною освоились и как бы усыновили меня". ("Мыс Гурон").

Куприн до такой степени полюбил Балаклаву, что даже решил поселиться здесь и для этого приобрел небольшой участок земли, на котором посадил деревья и развел виноградник.

О балаклавских рыбаках Куприн написал очерки ("Листригоны") - настоящую поэму о море и о мужественных людях, которые умеют спокойно переносить невзгоды и привыкли к опасностям.

В этой же маленькой и тихой Балаклаве писателю пришлось встретить грозные события 1905 года и участвовать в них не только в качестве наблюдателя.

Есть даже сведения о том, что он заявил о своем желании принять командование восставшим броненосцем "Потемкин". Об этом упоминает Горький в письме к писателю Е. Чирикову.

В середине ноября в Севастополе вспыхнуло восстание черноморских моряков, центром которого стал крейсер "Очаков".

Куприн, находившийся в это время в Балаклаве, узнал от приехавших из Севастополя, что в городе происходят события: матросы на крейсере подняли красный флаг, а вице-адмирал Чухнин отдал приказ - расстрелять крейсер из тяжелых береговых орудий. Куприн тотчас отправился в Севастополь.

Потрясенный увиденным, он в тот же день написал и послал в Петербург, в редакцию газеты "Наша жизнь", большую корреспонденцию, которую и сейчас нельзя читать без волнения.

В ней рассказывалось о том, как заживо сгорали матросы "Очакова", превращенного в пылающий костер, как у берега били прикладами моряков, решивших спастись вплавь, как стреляли картечью по катеру, пытавшемуся доставить раненых па берег.

Глубоким возмущением, гневным протестом, душевной болью и горечью звучали слова Куприна: "Мне приходилось в моей жизни видеть ужасные, потрясающие, отвратительные события... Но никогда, вероятно, до самой смерти не забуду я этой черной воды и этого громадного пылающего здания, этого последнего слова техники, осужденного вместе с сотнями человеческих жизней на смерть сумасбродной волей одного человека".

Статья появилась в печати 1 (14) декабря. По распоряжению правительства номер газеты с этой статьей был немедленно изъят и уничтожен. Но сведения об этом, очевидно, дошли до Севастополя с опозданием, так как спустя пять дней 6 (19) декабря Куприну было разрешено выступить в помещении севастопольского зимнего городского собрания на концерте, устроенном одной из крымских революционных организаций.

Куприн прочел монолог Назанского из романа "Поединок". Он, как известно, кончается гневными словами, обращенными ко всему русскому офицерству:

"Давно уже, где-то вдали от наших грязных, вонючих стоянок (так Назанский называет армейские казармы - Н. В.), совершается огромная, новая, светозарная жизнь. Появились новые, смелые, гордые люди, загораются в умах пламенные, свободные мысли... А мы (офицеры - Н. В.), надувшись, как индейские петухи, только хлопаем глазами и надменно болбочем: "Что? Где? Молчать! Бунт! Застрелю!"... И вот этого-то индюшачьего презрения к свободе человеческого духа нам не простят во веки веков!"

По свидетельству писателя В. Боцяновского, присутствовавшего в зале, "чтение Куприна произвело впечатление исключительное. В то время как одна часть публики бурно аплодировала и устроила овацию автору, другая часть, которую составляли "господа офицеры", громко негодуя, покинула зал".

Боцяновский говорит, что будто бы распорядитель вечера генерал-майор в отставке Лескевич не мог скрыть своего возмущения. "Вы,- обратился он сердито к Куприну,- подвели меня, милостивый государь! Вы оскорбили все офицерство, вы черт знает что читали!" Выслушав негодующую речь генерала, Куприн спокойно ему ответил: "Если господа офицеры чувствуют себя оскорбленными, я готов дать им удовлетворение".- "Драться?! Я сам буду с Вами драться,- петушился генерал".

На другой день после выступления Куприна вице-адмирал Чухнин отдал приказ о высылке писателя из пределов севастопольского градоначальства в 24 часа. Одновременно он привлек Куприна к уголовной ответственности за опубликование корреспонденции, "направленной к несправедливому опорочению должностного лица"^*.

^* (Грандиозные события первой революции отодвинули этот процесс на задний план, и все ограничилось тем, что спустя три года суд, разбиравший это дело, приговорил писателя к домашнему аресту на несколько дней.)

Еще до выселения из Балаклавы Куприну с большим для себя риском удалось спасти от преследования жандармов группу матросов-очаковцев, добравшихся вплавь до берега.

Из конспиративной квартиры революционерки Е. Д. Левенсон, оказавшей Куприну полное доверие, он помог матросам незаметно выйти за черту города и скрыться под видом рабочих в имении композитора Бларамберга, сочувствовавшего освободительному движению. Там очаковцы пробыли две педели и затем, получив паспорта, разъехались в разные стороны.

Нашлись влиятельные люди, для которых судьба "балаклавского землевладельца" А. И. Куприна оказалась не безразличной.

Большой заботой проникнуто письмо знаменитого ученого, путешественника, сенатора и члена Государственного совета П. П. Семенова-Тян-Шанского, адресованное 19 апреля 1907 года министру внутренних дел и касающееся бедственного положения писателя Куприна.

Любопытна дальнейшая судьба этого письма.

На запрос министерства внутренних дел севастопольский градоначальник генерал Неплюев сообщил, что "местный землевладелец писатель А. И. Куприн был выслан из крепостного района распоряжением коменданта крепости за то, что 6 декабря 1905 года во время устроенного в городском собрании вечера прочел стихи (?) собственного сочинения, возбудившие волнение среди публики и давшие в результате вечеру демонстративно-революционный характер. Поэтому возвращение Куприна в район севастопольского градоначальства крайне нежелательно".

В делах департамента полиции, хранящихся в Центральном историческом архиве, имеется еще один любопытный документ, относящийся к событиям 1905 года и связанный с деятельностью Куприна.

В одной из папок, носящих название "Революционные организации", мы находим "негласные сведения" какого-то политического шпиона о том, что "7 марта 1907 года в Гельсингфорс прибыл из Петербурга неизвестный господин с девицею и, поместив ее в пансион, сам поселился в частной лечебнице... У девицы собирались известные своею причастностью к военной организации библиотекарь Игельстрем и профессор Мандельштам. Из разговоров между упомянутыми лицами можно было установить, что неизвестный господин приезжал с какими-то конспиративными целями... Подробно расспрашивая - достаточно ли подготовлены солдаты и можно ли рассчитывать на свеаборгских артиллеристов, он задал, между прочим, вопрос о том, каков комендант крепости Свеаборг, на что получил ответ, что "коменданта мы всегда обойдем, так как старик выжил из ума". Установив за неизвестным господином тщательный надзор, удалось выяснить, что это Александр Иванович Куприн (писатель), под предлогом лечения приехавший с девицей Елизаветой Морицевной Гейнрих в Гельсингфорс".

Кроме этого, до сих пор не было обнаружено ни одного документа, в котором находился хотя бы намек на причастие Куприна к революционным событиям в Финляндии. Но характерно уже и то, что за ним после 1905 года велась непрестанная слежка, а в 1907 году, когда Куприн собирался поселиться в Царском Селе под Петербургом, губернатор обратился в министерство внутренних дел с просьбой возбудить вопрос о воспрещении писателю Куприну, высланному из Севастополя, жительства в пределах Царскосельского и Петергофского уездов. "Кроме того,- писал губернатор,- по сведениям, полученным негласным путем, Куприн принадлежит к военно-революционной организации".

Это донесение, по-видимому, последствий не имело. Можно с достоверностью утверждать, что Куприн, обладая в то время обширными знакомствами с деятелями революционных партий, сам ни к одной организации не принадлежал. Есть письмо Куприна к Батюшкову, в котором он предлагает своему другу превратить журнал "Современный мир" в орган теоретического анархизма. Любопытна в этом отношении приписка его к одному из писем, посланных сестре из Парижа в 1929 году:

"...только теперь, приближаясь к шестидесяти годам, я начинаю думать, что я вовсе не принадлежал, как думал, к партии добрых анархистов, а был просто демократом без сосьял".

А в общем надо сказать, что политические взгляды писателя всегда отличались крайней расплывчатостью, хотя в них много было от гуманизма, от общих представлений о добре и счастье.

В декабрьские дни 1905 года в газете "Одесские новости" появилась статья (публицистический этюд) Куприна под названием "Сны". В ней он говорит о том, что происходит в России, о расправах, совершаемых над простым народом, о погромах и виселицах.

"Вижу я,- писал Куприн,- свою бедную, прекрасную, удивительную, непонятную родину. Вижу ее, точно возлюбленную женщину - обесчещенной, изуродованной, окровавленной, поруганной и обманутой. Вижу ее, неизмеримо громадную, от Ледовитого океана до теплых морей, от Запада до сказочного Востока, и вся она в зареве пожаров, вся залита кровью и усеяна трупами, вся содрогается от стонов и проклятий. Кровавый сон ходит над нею, и в этом сне озверелые шайки с хохотом убивают женщин и стариков, разбивают головы детей о камни мостовой, и в этой красной мгле руки людей дымятся от крови".

После этого в течение двух-трех лет Куприн пишет рассказы - "Убийцы", "Бред", "Обида", "Гамбринус", разоблачающие преступления карателей и охранки.

Все эти выступления проникнуты горячей ненавистью к насилию. Но Куприн часто заявлял, что ненавидит всякое насилие, кем бы оно ни совершалось. Такая отвлеченная гуманистическая позиция больше говорила о нервных переживаниях писателя и не вязалась ни с его поступками, ни с некоторыми произведениями, которые часто выдавали желание участвовать в борьбе и именно - на стороне угнетенных. Как иначе можно понять притчу "Искусство"!

Наиболее существенное в рассказе "Тост" - оправдание и прославление революционной борьбы, которое хочется привести полностью. Председательствующий на встрече нового, 2906 года обращается к людям далекого прошлого, отдавшим свои жизни за раскрепощение человечества:

"Вечная память вам, неведомые! Вам, безмолвные страдальцы! Когда вы умирали, то в прозорливых глазах ваших, устремленных в даль веков, светилась улыбка. Вы провидели нас, освобожденных, сильных, торжествующих, и в великий миг смерти посылали нам свое благословение".

Одна из присутствующих на пиру женщин при упоминании о борцах за свободу, живших в XX веке, заплакала и на вопрос о причине этих слез ответила:

"А все-таки... как бы я хотела жить в то время... с ними... с ними..."

Прославляя революцию, Куприн словно хотел сказать в этом рассказе, что эра всеобщей гармонии, когда героическая борьба уйдет в прошлое, не сможет удовлетворить людей, всегда стремящихся к преодолению трудностей.

В этом был пункт, где писатель не один раз терпел поражение в спорах, которые мне приходилось слышать. Почему-то он не мог или не хотел понять," что поводы для борьбы найдутся в любой обстановке. Чего стоит одна борьба за преобразование природы! Не будет классового антагонизма, останется борьба внутри науки, философии, искусства...

При своей внешней общительности Куприн был очень замкнут, и в сердце у него много было таких уголков, куда редко кто мог проникнуть. Открывать их удавалось только случайно.

Хорошо помню белую ночь 1910 года в Петербурге. Мы с Александром Ивановичем шли по направлению к Адмиралтейству по левой стороне совершенно безлюдного Невского проспекта.

Перламутровое небо, тишина и задумчивые громады домов - вся обстановка почему-то вызывала тревожные воспоминания. Я начал говорить о революционных демонстрациях 1905 года, о том, как из переулков и подворотен выскакивали казаки и конная полиция, давили демонстрантов копытами лошадей, били плетками и ножнами сабель...

Куприн шел слева от меня, надвинув на лоб темную шляпу.

Когда мы подошли к великолепному дворцу графа Строганова, он вдруг резко остановился и, сделав мне знак, чтобы я шел дальше, приблизился к неглубокой нише дворца, левой рукой снял шляпу, ладонью правой руки закрыл глаза и так постоял несколько секунд, низко опустив голову...

Потом он выпрямился, быстро догнал меня и, размахивая шляпой, зашагал рядом. Я обратил внимание, что лицо Александра Ивановича как-то просветлело, складки на лбу раздвинулись.

Сильно подмывало меня обратиться с расспросами, но внутреннее чувство удерживало, говоря, что тут, наверное, кроется что-то деликатное, о чем не следует говорить.

Так молча дошли мы до набережной Невы.

В этот час Нева была волшебна. Блекло-оранжевые и желтоватые краски непотухающей зари мешались с отражениями нежно-фиолетового неба - и все это струилось и переливалось, как шелк, на слегка волнующейся поверхности реки.

Я уже собрался произнести какую-то избитую фразу относительно "могучей красавицы Невы", но Куприн остановил меня движением руки. Глядя направо, где в мглисто-розовом тумане рисовался шпиль Петропавловской крепости, он, словно продолжая разговор, глухо произнес:

- ...давили копытами, стегали нагайками и стреляли боевыми патронами... Не так ли?

И я понял, что в его сознании еще живут события пятого года, о которых я вспоминал, когда мы шли по Невскому.

"Не с этим ли связано его странное поведение около дворца?" - мелькнуло у меня в голове.

...Спустя несколько дней я шел по Невскому с журналистом М. П. Ялгубцевым, близко знавшим Куприна. Когда мы оказались около строгановского дворца, он подвел меня к нише и показал на красную гвоздику, лежавшую у стены, на камнях тротуара.

- Здесь,- сказал он,- в 1905 году во время перестрелки с царскими войсками был убит журналист Николай Баранский, руководивший действиями рабочей боевой дружины. Товарищи спрятали труп в этой нише, чтобы потом похоронить с почестями...

С тех пор,- добавил Ялгубцев,- на этом месте, скрытом от глаз прохожих, часто можно увидеть как бы случайно брошенную красную розу, гвоздику или просто лоскут красной материи.

- Откуда вы это узнали? - быстро спросил я.

- От Куприна.

Тут я не удержался и рассказал о том, что недавно произошло здесь во время моей прогулки с Куприным белой ночью.

- Да, это на него похоже,- задумчиво произнес Ялгубцев.- У Александра Ивановича редкая способность вызнавать подобные вещи, и он заботливо, как драгоценное, укладывает их в обширный ящик своей памяти...