Бурное половодье

Есенина очень интересовало своеобразие города, в котором ему суждено было прожить почти полгода.

Мы часто бродили с ним по улицам древнего Тифлиса, и он внимательно присматривался и прислушивался ко всему, что встречалось на пути. Его поражала пестрота населения и внешнего облика отдельных уголков большого города, протянувшегося по дну широкого ущелья.

Мы ходили по Майдану и Шайтан-базару, которые полвека тому назад еще сохраняли вполне азиатский облик и резко отличались от центральных районов, где все было "по-европейски".

Здесь по улицам лепились одна к другой грязные лавчонки, обдающие прохожих запахом пряностей и бараньего курдюка. В лавках, как изваяния, восседали торговцы с красными бородами, в халатах, подпоясанных полотенцами. В духанах можно было видеть крестьян, которые ели белоснежный плов, запуская в него пальцы.

За Крытым базаром возвышалось громоздкое здание синагоги. Нам однажды пришло в голову зайти внутрь дома молитвы, и благообразный раввин показал нам древние рукописи, завернутые в шелковые ткани.

Была пятница. Из открытых дверей на улицу шло густое благоухание острых блюд неподражаемой еврейской кухни. По-праздничному одетые люди кучками останавливались посреди улицы и вели бесконечный разговор - о делах, только о делах...

Со стороны Сурп-Саркисской улицы, где возвышался приземистый собор в честь армянского святого, нас встретила волна теплого серного запаха - там начинались бани. Есенин их часто посещал и говорил, что серная вода действует на него освежающим образом.

Над источниками высились голые скалы Нарикальского хребта, украшенного живописными развалинами древней крепости.

Недалеко от Майдана, на противоположной стороне реки, начинались так называемые "Пески".

Когда мы явились сюда, Есенин буквально остолбенел от удивления. Около небольших домиков, напоминавших деревенские избы, сидели на завалинках пухобородые мужички совершенно русского склада, словно их только вчера привезли из какой-нибудь рязанской деревушки. На них были расшитые петухами косоворотки поверх штанов, картузы с длинными лакированными козырьками. Тут же проходили бабы - светловолосые, голубоглазые, курносые, широколицые. Стояли телеги с запряженными в них сытыми лошадьми под тяжелыми расписными дугами. За окнами красовались пузатые чайники в ярких цветах. Пахло дегтем, сеном и лошадиным навозом...

- Что за чудо? - воскликнул Есенин.- Да ведь это же русские! Я словно в своем Константинове!

Да, мы находились в том районе Тифлиса, где с давних пор обосновались уроженцы Рязанской губернии, молокане, сосланные сюда русским правительством за неподчинение государственной церкви, за откол от православия.

- Чем же они здесь занимаются?

- Главным образом - извозом.

Город кончался крутым переулком, спускающимся к мусульманскому кладбищу.

Пройдя через старинный крепостной мост, мы вышли к Ботаническому саду.

На узеньком выступе, там, где над пропастью цвели колючие кактусы, стояла парочка - грузин и грузинка. Оба молодые, стройные и гибкие. У нее брови, как крылья стрижа. Юноша что-то громко говорил, уверенно размахивая руками. На нем была белоснежная широкая рубаха с высоким воротом, легкие ноги обтягивала мягкая козловая кожа, а широкая папаха спускалась к самым глазам...

Из Ботанического сада прохладный туннель вывел нас в район Сололаки. К нам подбегали мальчики со стаканами в руках, в стаканах плескалась родниковая "туннельная" вода. Мы пили ее, а Есенин хохотал:

- И тут стихи! Куда деваться от стихов?

Сквозь дно на бумажке, прикрепленной к стакану босоногим коммерсантом, можно было прочесть:

  Выпил вада -
  Платить нада.

Тенистые улицы Сололак были тихи и безлюдны. У ворот дома стояла молодая курдянка-дворничиха, закутанная в пестрый платок, с татуировкой па лбу, с серебряной серьгой в смуглом ухе. Она быстро крутила о бедро пухлое веретено, висевшее на тонкой шерстяной нити.

В молочной лавке бледноглазая немка разливала по бидонам молоко, только что привезенное с загородной фермы. В лавке пахло строгим порядком, швейцарским сыром и добродетелью...

"Прекрасный город Тифлис! - хотелось воскликнуть мне, когда мы снова поднялись на свою Коджорскую улицу.- Сколько народов собрал он на своих улицах и площадях, тысячу лет орошавшихся кровью деспотических войн!.. А сейчас здесь все создано для мирной жизни!.. Спасибо тебе, Тифлис,- чуткое, певучее сердце Грузии, многоцветная жемчужина Советского Союза! Сохрапи и укрепи мир и дружбу на шумных полях твоего молодого строительства!.."

Есенин смотрел вниз, где простирался город, его лицо было озарено доброй, спокойной улыбкой...

Я рассказал Есенину о Грузии все, что знал, но это пе удовлетворило его. Ему нужно было видеть.

И тогда мне пришла в голову хорошая мысль. В двадцати километрах от Тифлиса находится маленький городок Мцхета. В глубокой древности он был столицей Грузии.

- А сейчас,- сказал я,- там, на берегах Куры, происходит нечто такое, что всю жизнь республики направит по новому пути. Едем в Мцхета!

...И вот мы шагаем по одной из улиц этого городка, и нам капается, что какая-то волшебная сила перенесла нас на несколько столетий назад.

Кругом все дремлет, словно застыв в сказочном оцепенении. У города такой вид, будто он никак не может проснуться и смотрит на окружающее сквозь низко опущенные веки.

Прямо посреди улицы старый сивоусый грузин лениво расстилает еще мокрые от крови буйволиные шкуры, посыпая их крупной солью. Ему, видимо, мало заботы о том, что улица существует главным образом для движения. Кому тут ездить, в этом захолустье?

Но вот за углом послышался скрип колес. Показались две тяжелые буйволиные головы. Гороподобные неуклюжие животные тянули арбу, колеса которой, вращаясь вместе с деревянной осью, раздирали уши ужасающим скрипом.

...Устроившись в сторонке, мы наблюдали: что будет дальше.

Буйволы приблизились к шкурам, остановились и с нескрываемым блаженством закрыли глаза. Теперь им можно было хорошо отдохнуть.

Внезапно прекратившийся скрежет колес заставил проснуться другого старика, который, подложив под голову охапку кукурузной соломы, крепко спал на дне арбы. Он протер глаза, приподнялся и вступил в обстоятельную беседу с владельцем шкур. О чем шел разговор - трудно было догадаться, но, судя по выражению лиц, речь шла о чем-то приятном.

Всласть поговорив и выкурив по трубочке, старики, кряхтя и вздыхая, оттащили в сторону тяжелые шкуры и повесили их на низкий каменный забор.

Старуха в черной юбке до самой земли, с седыми кудрями, падавшими у висков, вынесла им по стаканчику теплого мутноватого вина, и они, сев на придорожный камень, начали прихлебывать его, произнося заученные тосты тысячелетней давности. Они желали друг другу здоровья, удачи в делах, "победы над врагами", а главное - спокойной-преспокойной жизни.

Выпили, помолчали, покивали головами, опять вызвали старуху и сказали, чтобы она принесла им еще по стаканчику.

Судя по их поведению, можно было с уверенностью сказать, что они еще час или два, со всеми подробностями будут перебирать события столетней давности, по нескольку раз повторяя одни и те же прощальные фразы. А потом поднимутся с камня и долго еще будут кивать один другому седыми головами, как будто расставаясь навеки, хотя живут они забор к забору и давно уже смертельно надоели друг другу.

Буйволы сдвинут с места тяжелую арбу, улица снова утонет в визге и скрежете.

Не более двадцати минут понадобилось нам для того, чтобы пройти из конца в конец весь город.

Мы спустились к Арагве. У берега стояла ветхая мельница с поломанным колесом. Зыбкий мостик вел к подножию горы, курчавой от зеленеющего кустарника. Едва приметная тропинка нырнула в заросли и круто побежала вверх, к источнику, бьющему из каменной расселины.

Дальше тропинка поднималась еще круче, и через полчаса мы были уже на вершине. Перед нами стоял, словно высеченный из скалы, храм Святого креста ("Джварис сагдари"). Народ назвал его "Мцыри", что значит "монах-послушник". Знаменитая поэма Лермонтова описывает эти места, этот монастырь.

Навстречу нам вышел монах Илларион - единственный здешний житель, словоохотливый отшельник лет шестидесяти, с курчавой черной бородой, перевитой серебряными нитями.

В крошечной келье у Иллариона мы увидели небольшую библиотечку духовных и исторических книг.

Мы сидели с монахом у самого обрыва. Солнце только что скрылось за синеватой грядой холмов. На небе задрожали первые слезинки звезд. В неясную даль ушли смутные очертания пологих гор, уже закутанных в густеющий мрак.

А глубоко внизу, под нами, тысячами веселых огней горела и переливалась ЗАГЭС - Земо-Авчальская гидроэлектростанция, первенец электрификации Грузии. Она еще строилась. Под дуговыми фонарями копошились люди, собиравшиеся набросить каменный аркан на косматую шею Куры, которая тут же, среди этого строительного нагромождения, испуганной кошкой скользила между обрывистыми берегами.

Перегоняя друг друга, стучали задорные молотки клепальщиков, звякали буферами вагонетки, посвистывали маленькие паровозики. Вдали уже виднелась плотина, преградившая путь реке.

Я рассказал Есенину, как около года тому назад на этот еще пустынный берег прибыла из Тифлиса большая толпа людей. Впереди шел Серго Орджоникидзе. Он был в длинной военной шинели, без фуражки. Его кудри развевались по ветру, а на плече он нес острую лопату. Он первый вонзил ее в землю, первый отбросил в сторону большой ком дерна и громко сказал:

- Так запомните же, товарищи, с этой первой лопаты, с этого первого кома земли начнется возрождение нашей родины, превращение ее в страну социализма!.. Копайте, копайте дружнее! Копайте могилу для капитализма!.. Гаумарджос! Победа за нами!..

- И ты все это видел и слышал?! - прервав мой рассказ, с загоревшимися глазами спросил Есенин.

- Да, видел и слышал...

- Какой же ты счастливый! - тихо произнес Сергей.