Интересные люди

На Коджорской улице нас часто навещал художник Илья Герасимович Рыженко.

Сын пастуха из-под Камышина, он упорным трудом достиг большого мастерства. Когда Илье было 14 лет, кто-то случайно обратил внимание на его рисунки, сделанные углем на стенах хаты, и увез способного мальчика в город.

Много горя и унижений испытал юный Рыженко, прежде чем напал на человека, который отнесся к нему просто, вдумчиво, по-деловому, помог ему подготовиться и поступить в Академию художеств.

Илья Герасимович любил, чувствовал и понимал природу, воспринимал ее как вместилище красоты и целесообразности, умел быстро находить эту красоту и целесообразность в каждом кусочке жизни, в каждом красочном пятне, в каждой свободной линии. Его прихотливая и богатейшая фантазия творила сказку там, где другие видели одну только скучную обыкновенность.

Октябрьская революция застала Рыженко на третьем курсе академии. Он бросил мастерскую, вступил в Коммунистическую партию и поехал на родину утверждать Советскую власть. С началом гражданской войны он стал воином Красной Армии и с дивизией Курышко в 1921 году вступил в Тифлис, оставленный обанкротившимися меньшевиками^*.

^* (Дальнейшая жизнь И. Г. Рыженко сложилась так. Демобилизовавшись, он с красками и карандашом пешком обошел всю Грузию, и в "Заре Востока" появились его талантливые очерки с рисунками автора. В 1926 г. Рыженко переехал в Баку, стал во главе художественного училища, написал много больших полотен из революционного прошлого Азербайджана, отразил в своих картинах трудовые подвиги бакинских нефтяников, получил звание заслуженного деятеля искусств. Умер в 1950 г.)

Осенью 1924 года у меня дома он познакомился с Есениным. Мало сказать - познакомился, они очень сблизились, и Сергей мог часами слушать живописные рассказы Рыженко о первых днях после Октябрьской революции, о разгроме помещиков, о комбедах, о шаткой позиции буржуазной интеллигенции.

У меня нет никакого сомнения в том, что эти рассказы подтолкнули Есенина в работе над уже задуманной поэмой "Анна Онегина". Впрочем, он и сам намекал на это...

По внешности Илья был типичный крестьянин, и было в ном что-то степное, калмыцкое. Лицо - словно вытесанное топором; глаза - зеленые, диковатые, жесты - резкие, а голос - низкий, проникновенный. В веселые минуты, обрадованный острым словцом или метким сравнением, он хохотал так, что чуть не падал со стула. Руки и пальцы у Ильи были корявые, неуклюжие, но когда он брался за карандаш или кисть - какие замечательные рисунки создавали они, какие находили тончайшие оттенки! Именно сказочным хотелось назвать искусство этого человека... Я никогда не забуду одну его акварель: дно кристально-прозрачного горного потока, с таинственными глубинами и разноцветными обкатанными камнями, то гладкими, то покрытыми бархатом водорослей. И все это согрето лучом солнца, пронзившим холодную струю...

Бывая в гостях у Рыженко, Есенин подолгу рылся в его объемистых папках, расставлял этюды на стульях, на подоконнике, на столе... Смотрел, качал головой и говорил:

- У тебя, Илюша, прямо собачья любовь к природе!

- Почему же собачья? - удивился художник.

- Да как тебе сказать... Мне кажется, что по-настоящему любят и понимают природу только животные... И еще растения... А люди в большинстве только притворяются, что любят,- им уже нечем любить... Ты тоже, по-моему, не человек, а большая, умная и добрая собака... И если тебя ласково погладить, ты растрогаешься и заплачешь собачьими слезами...

И правда, потом не раз приходилось мне видеть, как Рыженко "в открытую" плакал крупными слезами в ответ на ласковое слово, наверно потому, что в жизни на его долю пришлось не очень-то много добрых, сердечных слов.

Илья был прекрасный рассказчик. К тому же он всегда рассказывал только о том, что сам видел и испытал в жизни^*.

^* (В 1926 г. в Тифлисе вышел сборник его талантливых рассказов и очерков из эпохи гражданской войны.)

Есенина в этих рассказах увлекало, как мне кажется, не одно только чередование любопытных фактов. Одновременно он прислушивался к языку Рыженко - сочному, выпуклому, многоцветному и живому. Художник хорошо знал яркую и образную народную речь и умело ею пользовался. Он часто давал вещам и людям такие меткие определения и характеристики, которые надолго оставались в памяти.

Иногда Рыженко со свойственной ему прямотой хватал Есенина за руку и говорил, пристально глядя на него своими зелеными неумолимыми глазами:

- Никто тебя, Сереженька, не выбирал печалиться и грустить о старом деревенском укладе! Да и не знаешь ты этого уклада. Небось ни разу за сохой не прогулялся!.. С богомолками по святым местам ходил!.. Про девок и про гармошку другие поэты не хуже тебя напишут, а ты лучше расскажи, как в пашу деревню социализм просачивается,- вот о чем ты должен писать! Не бойся - березки и закаты солнца никуда не денутся, они и при социализме останутся. А вот интересно показать души крестьян, которые на глазах меняются, да еще как!.. Не углядишь этого - потом досада возьмет!

Пререканий на эту тему обычно не возникало. Есенин в ту пору был уже не на распутье. Всем было видно, что он уже избрал себе определенную дорогу. И если еще писал: "С того и мучаюсь, что не пойму - куда несет нас рок событий", то это означало лишь, что еще не вызрели у поэта новые образы, еще не выкристаллизовались формулы нового отношения к бытию.

Что касается Рыженко - крестьянина по рождению и талантливого художника, то он всегда говорил, что в изображении Есенина легко и радостно воспринимает знакомую природу средней России. Такая оценка доставляла поэту большое удовлетворение. Он понимал, что его хвалят не за виртуозно-придуманное, а за то, что идет у него прямо из сердца.

В присутствии Рыженко Есенин мог часами читать свои стихи. Но тот иногда не выдерживал и, размахивая руками, кричал:

- Баста! Хватит! Ты меня задавил образами! Дышать нечем! Твои стихи, Сережа, тем и хороши, что их нужно медленно прихлебывать, как хорошее вино из хрустального бокала!

Был еще один интересный человек, с которым сблизился Есенин, живя у меня, - Вениамин Петрович Попов, выходец из донских казаков.

Окончив Московский университет, Попов отправился путешествовать в Среднюю Азию. Пробыл там около двух лет и, очарованный искусством Востока, культурой древней Бухары, Хивы, Самарканда, уехал в Европу - искать отражения этих великолепных образцов в произведениях великих мастеров европейского средневековья. Жил в Мюнхене, в Геттингене, Дрездене. Целые дни проводил в библиотеках, картинных галереях и мастерских художников.

Во время первой мировой войны Попова задержали в Германии как военнопленного. Вернувшись в Россию, он избрал местом своего жительства Тифлис и здесь стал заниматься журналистикой.

Познакомившись с местными художниками и поэтами, он стал чем-то вроде неизбранного "арбитер элеганциарум". При обсуждении каждой новой картины или литературного произведения высказывал тонкие и часто весьма глубокие замечания, отличавшиеся безупречной объективностью и прямотой.

Это был человек небольшого роста, ладный, чуть суховатый, с красивыми прядями седоватых волос на голове и с мягкими жестами маленьких рук. Говорил он всегда медленно, взвешивая свои слова.

В комнате Попова на Хлебной площади стоял простой деревянный стол, хромая табуретка и кровать - три доски на деревянных козлах.

Зато стены были украшены редкими произведениями искусства, среди которых вы могли увидеть старинные гравюры, чеканные блюда, миниатюры на фарфоре, статуэтки из слоновой кости, инкрустированное оружие. На книжной полке стояло не более двухсот томиков, но каждая книга была шедевром и по содержанию и по внешнему оформлению.

Вот тут-то, на этих полках, и подвернулся мне томик - "Персидские лирики X-XV веков" в переводе академика Корша.

Я взял его домой почитать.

А потом он оказался в руках Есенина, который уже не хотел расставаться с ним.

Что-то глубоко очаровало поэта в этих стихах. Он ходил по комнате и декламировал Омара Хайяма:

  Ты, книга юности, дочитана, увы!
  Часы веселия, навек умчались вы!
  О птица-молодость, ты быстро улетела,
  Ища свежей лугов и зеленей листвы.

  Мы пьем не потому, что тянемся к веселью.
  И не разнузданность себе мы ставим целью,-
  Мы от самих себя хотим на миг уйти
  И только потому к хмельному склонны зелью…

  Не дрогнут веки. Ночь. Я одинок.
  Во тьме роняет роза лепесток.
  И ты ушла. И горьких опьянений
  Летучий бред развеян и далек...

...Попов не стремился специально к знакомству с Есениным. Но когда я сообщил ему, что поэт с наслаждением читает и перечитывает Саади, Хайяма и Румия, он зашел к нам, и мы провели интересный вечер. Вениамин Петрович без конца рассказывал о Востоке, о Персии.

Попов любил искусство с какой-то особой непреклонной требовательностью. Он принимал и утверждал в душе своей только все безупречное, никогда, ничему и никому не делая скидок. В этом отношении он, как казалось некоторым, был даже слишком требователен. Но в ответ мы слышали от него:

- А разве вы забыли, что говорил Гёте: в смысле строгости оценок произведений искусства никогда ничего не может быть "слишком"! Только при этом условии мы будем идти вперед!

Вениамин Петрович приветствовал цельность творчества Есенина, прощая ему некоторую ограниченность, которая, по его мнению, выражалась, например, в том, что поэт, живя среди красочной природы Кавказа, словно не подпускает к себе ничего, кроме (как называл Попов) "левитановских лужков и бережков".

Как-то вечером, за ужином, Есенин прочел нам свое первое стихотворение из будущего цикла "Персидские мотивы":

  Я спросил сегодня у менялы,
  Что дает за полтумана по рублю:
  Как сказать мне для прекрасной Лалы
  По-персидски нежное "люблю"?..

Попов выслушал, подумал и сказал:

- А вот поверьте моему слову, Сергей Александрович,- вы, конечно, и еще захотите писать про "персидское", но каждый раз (я готов голову отдать на отсечение) вы будете сворачивать на Рязань!

Это было точное предвидение...

Есенин с полной свободой владел своей лирой и, когда ему этого хотелось, властно подчинял ее любому звучанию. Певец березок и осин внутренним поэтическим оком мог представить себе все, чем прекрасна природа Востока, хотя он не был с ней знаком даже по фотографиям.

Перелистывая древних лириков, Есенин слегка прикоснулся к Персии, и в нем, резонируя, запела новая чудесная струна, еще ни разу не звучавшая... Но проходила минута, звук захмирал, и его сменяла родная нота.

  У меня в душе звенит тальянка,
  При луне собачий слышу лай.
  Разве ты, не хочешь, персиянка,
  Увидать далекий синий край?..

Прочитав все шестнадцать стихотворений цикла "Персидские мотивы", чувствуешь, как веет от них рязанским ветром, видишь, как в кипарисном Багдаде никнут ветвями плакучие березки, а Босфор (кстати сказать, очень далеко отстоящий от Персии) - это одно только красивое, энергичное, заморское слово, так же как и Шираз, и Хорасан, и Евфрат, и "ванские струи"...

Ничего этого поэт никогда в жизни не видел. Но "придумать" было интересно. Зачем? Может быть, ради одного только поэтического каприза, того самого, который заставил Пушкина писать "Подражания Корану", а Гёте - "Восточно-западный диван".

Ведь сам Есенин признавался:

  И хотя я не был на Босфоре -
  Я тебе придумаю о нем.