Прислонившись к фонарю, стоит пожилой шарманщик. У него заломленная на затылок синяя фуражка блином, белый платок на шее, синяя залатанная чоха чуть не до пят, под ней красный архалук. Широчайшие штаны забраны в пестрые шерстяные носки. На ногах крючконосые туфли (чусты) из мягкой кожи.

Завидев наш фаэтон, шарманщик начинает быстро крутить ручку своего гнусавого инструмента. Мы узнаем мелодию "Сама садик я садила...".

Входим в духан. Садимся. Заказываем.

Через пять минут стол готов. Он завален зеленью, заставлен тарелками, на которых лежит и тонко нарезанный прозрачный кобийский сыр, и краснощекая редиска, и холодная фасоль с орехами и чесноком, и "сациви" из жирной индейки, и цыплята "табака", распластанные и зажаренные между двумя раскаленными камнями.

Сперва мы выпиваем по рюмке "чачи". Это - водка, сделанная из виноградных выжимок:

Затем наступает очередь вину и тостам.

Не успели мы выпить по стаканчику гурджаанского и закусить куском сыра, завернутого в листик острой травы "цицматы", как дверь из кухни отворяется и в комнату не входит, а вплывает на согнутых ногах хозяин в белоснежном переднике, с лицом, преисполненным строгой торжественности...

Вместе с ним в комнату врывается густой пряный запах бараньего мяса, перца и помидоров; медленно и с любовью поджаренных над тлеющими углями.

В руках хозяин держит, как святые дары, длинное блюдо, от которого кверху веселыми завитками поднимается благовонный пар.

На одном конце блюда стоит роскошный букет цветов, сделанный из тонко нарезанных пластинок свеклы, репы, петрушки, моркови, картофеля вперемешку с бледно-зеленым салатом, капустой и веточками тархуна. Внутри букета горит свеча; ее свет заставляет все это нарядное сооружение как бы таять в слабых лучах желтоватого пламени, переливаясь нежными матовыми красками, созданными самой природой.

Духанщик ставит блюдо на середину стола с такой осторожностью, будто это - драгоценная ваза из самого хрупкого фарфора. После этого он обводит нас взглядом победителя, низко кланяется и тихо, с необычайной сладостью в голосе произносит:

- Шашлычок!

Когда известное количество вина было выпито, а шашлык съеден, Сергей хитро взглянул на меня, подозвал к себе хозяина и, загадочно двигая руками, начал с ним вполголоса о чем-то договариваться.

Тот с серьезным видом, понимающе кивал головой. В результате этих переговоров через несколько минут наш столик перекочевал на самую середину дороги.

- Зачем это? - удивился я.

- Вот чудак! - воскликнул Есенин.- Как же ты не понимаешь? Ведь здесь мы будем хозяевами не только одного столика в духане, а всего мира!.. Здесь каждый в гости будет к нам, и запируем на просторе!..

Что и говорить, тут было хорошо.

Тифлис урчал и дымился где-то глубоко внизу, а над нами висело огромное небо, такое просторное, какое можно увидеть только с вершины горы. В небе плавали большие черные птицы, словно нарисованные тушью на голубом шелку. А выше, над ними, спешили куда-то легкие тающие облака... Могучая тишина ласково обволакивала нас и звала дружить со всем, что существует прекрасного во Вселенной...

По шоссе шли люди, пригородные крестьяне. У них была гордая, легкая походка и прямо поставленные сухие головы. Приятно было смотреть на их открытые загорелые лица и светлые морщинки на висках.

Подгоняемые людьми, ослы и буйволы тащили в город арбы с хворостом, углем, и кислым молоком в глиняных кувшинах.

Есенин подходил к каждому крестьянину, жестом предлагал сесть за наш столик и выпить стакан вина. При этом у него было такое открытое и доброжелательное выражение лица, что трудно было отказаться.

И они присаживались, поднимали к небу стаканчики, наполненные золотым вином, произносили короткие тосты, медленно выпивали, а выпив, последние капли сбрасывали на горячую землю, произнося заклинание: "Пусть твой враг будет такой же пустой, как эта чара!"

Друг каждой затейливой выдумки - толстый и рослый хозяин духана - переводил нам тосты.

Здесь были пожелания жить еще столько лет, сколько листьев на дереве, быть таким же правдивым и правильным в своей жизни, как правая рука, которую протягивают в знак дружбы и которой наносят удар врагу.

- Сколько звезд на небе, пусть столько же будет у тебя в жизни счастливых дорог!- говорил один.

- Будь чистым, светлым и прозрачным, как вода в роднике,- говорил другой.

- Пусть в знойные дни тебя всегда осеняет тенью доброе облако! - провозглашал третий.

Сергея эти простодушные тосты приводили в восхищение. Он просил меня записывать их, сам пробовал говорить в этом же роде, но у него не получалось.

Он сердился на себя и спрашивал, как капризный ребенок:

- Почему? Ведь я же поэт!

Пришлось объяснить, что тосты у грузин - традиционные. Они, как пословицы и поговорки, насчитывают тысячи лет. В них каждое слово, каждый образ отшлифован многовековой практикой. Создать такой тост по первому желанию, одним махом, очень трудно.

- А то, что мы ни с того ни с сего расселись среди дороги и угощаем вином каждого проходящего мимо,- добавил я,- это, наверное, представляется крестьянам несколько странным, потому что они привыкли к выпивке относиться прежде всего как к обряду, и каждый свой обряд сопровождают вином. Ты тоже придумал какой-то необходимый тебе сейчас обряд - обряд дружбы.

Выслушав меня, Есенин сразу остыл, даже загрустил и уже хотел снова перебраться в помещение.

Но тут я рассказал ему о гениальном китайском лирике VIII века Ли Бо (Ли Пу). Этот замечательный поэт был приглашен ко двору императора. Придворного поэта полюбила императрица. Ли Пу бежал от этой любви. Император в благодарность дал ему пятьдесят ослов, нагруженных золотом и драгоценными одеждами, которые надевались только в дни самых торжественных дворцовых празднеств.

Отъехав немного от столицы, поэт велел среди проезжей дороги накрыть стол с яствами и стал угощать проходящих и проезжавших крестьян, а угостив, на каждого надевал придворную одежду.

Когда золото было израсходовано, вино выпито, кушанья съедены, одежды розданы, Ли Пу пешком отправился дальше. Дошел до огромной реки Янцзы, поселился здесь и часто ночью на лодке выезжал на середину реки и любовался лунным отражением.

Однажды ему захотелось обнять это отражение, так оно было прекрасно. Он прыгнул в воду и утонул...

Есенина поразила эта легенда. Он просил еще подробностей о Ли Пу.

Я прочел ему отрывок из поэмы китайского лирика:

  Грустная сидела я у окна,
  Наклонившись над шелковой подушкой,
  Вышивая, уколола себе палец.

  Капнула кровь,
  И белая роза, которую я вышивала,
  Сделалась красной...

  Я думала о тебе,-
  Ты сейчас далеко, па войне,
  Может быть, истекаешь кровью?..

  Слезы брызнули из моих глаз...
  Снова я, грустная, села к окну
  И стала вышивать слезы на шелковой подушке.

  Они были как жемчуг
  Вокруг красной розы...

Спустя много месяцев, в течение которых никто из нас ни в письмах, ни в разговорах не вспоминал о Ли Пу, летом 1925 года я получил от Есенина из Москвы письмо с портретом Ли Пу (вырезка из какого-то английского журнала) - охмелевший поэт бредет куда-то, сопровождаемый юношей и девушкой. Он добродушен, счастлив и спокоен. На портрете была надпись:

"Дорогому другу Коле Вержбицкому на память о Белом духане.

  Жизнь такую,
  Как Ли Пу, я
  Не сменял бы
  На другую
  Никакую!

Сергей Есенин".

Но не только в этом проявилась у Есенина память о Ли Пу. Есть у него стихотворение "Море голосов воробьиных". Там имеются такие строки:

  Ах, у луны такое
  Светит - хоть кинься в воду,
  Я не хочу покоя
  В синюю эту погоду.
  Ах, у луны такое
  Светит - хоть кинься в воду.

Первая и последняя фразы этой строфы непонятны, тем более что о воде в стихотворении не говорится ни слова. Но их смысл становится ясным, если связать его с легендой о Ли Пу. Видно, она глубоко запала в душу Есенина.

Это - один из примеров того, как прочно овладевали поэтом некоторые образы, особенно образы неожиданные, поражающие воображение. Они для поэта до такой степени приобретали самостоятельное значение, что он, восприняв их органически и введя в свой поэтический обиход, даже не считал нужным расшифровывать.