Тифлис поет

Мысль - подняться повыше по Коджорскому шоссе, сесть и послушать, как поет Тифлис,- принадлежала Есенину. Мы отправились, когда солнце еще нежилось на розовых перинах за Махатской горой. Добравшись до развалин крепости, сели на большой камень и стали слушать.

Было часов шесть утра, но по каменным мостовым города уже цокали копытцами серые ослики. Шевеля бархатными ушами, они бережно несли па спинах узорчатые переметные сумы с кислым молоком (мацони). Позади ослов важно шагали их хозяева. Они обводили глазами окна домов и пели слегка охрипшими от утренней свежести голосами, каждый по-своему, протяжно и звучно:

- Мацо-о-они!

По тротуару медленно двигалась фигура худощавого человека. Он держал под мышкой испорченные стенные часы и кричал сдавленным голосом:

- Ссстари вещщ пакпаим!

Навстречу ему мчался засаленный парень с двумя жестяными бидонами в руках. Он вопил, словно оповещая о страшном пожаре, охватившем полгорода:

- Нафты, на-а-афт!.. Ке-роси-и-ин!

Толстый мясоторговец со скрипом отворил двери своей лавчонки и, завидев покупателя, начал свою песенку:

- Интерэсни барашка! На шашлык, на каурма, на боз-баш! Вкусни - съешь, душа отдашь!

Тяжелый нож рассекал нежные ребра. Сочная мякоть шлепалась на весы...

По самой середине улицы шли два мальчика в крестьянской одежде, в истрепанных кожаных лаптях, с надвинутыми на одно ухо войлочными шапочками-тушинками, из-под которых на лоб спускались приглаженные челки. Мальчики пели по очереди:

- Фиалки-э-э!

- Ми-ица! Самоварис ми-ица!

У первого в руках была небольшая корзинка с букетиками лесных цветов. Другой нес за плечами мешок с землей, которой хозяйки чистят кастрюли и самовары. Оба пели прозрачными серебряными голосами. А с ними уже пел весь город, постепенно погружающийся в золотую пыль только что проснувшегося дня.

- Пойдем вниз,- сказал Есенин, поднимаясь с камня.- Послушаем, как поет базар.

И мы спустились по ломкой тропинке к рынку на Майдане. Здесь со всех сторон раздавались голоса продавцов:

- Мадам!.. Душка!.. Сестра!.. Вернись!.. Послушай, что я тебе скажу: ты думаешь, это - сыр? Нет, это не сыр, это - песня! Клянусь богом! Попробуй, дорогая, покушай, не стесняйся - будешь танцевать от удовольствия!

- Живой сазан! Совсем живой сазан! Посмотри - смеется на тебя, зачем ты его не купишь?

- Дарром! Дарром отдаю! Пусть я буду бедный, пусть ты будешь богатый! Бери товар, плати деньги!

- О чем задумался, генацвале? Что, у тебя скорпион в кармане - боишься туда руку сунуть?!

- Вы говорите: тухлые яйца?! Вва-х! Как мне хочется вас зарезать, так мне нужно, чтобы вы кушали тухлые яйца!

- Я тебе по-человечески говорю: ни одной копейки меньше! Клянусь моим солнцем - я сам купил за два абаза фунт! Чтоб душа моего отца попала в ад, чтобы бог осрамил мою семью, если я тебя обманываю!..

Окунувшись в эту базарную бестолочь, Есенин слушал, и в глазах у него появлялось нечто вроде испуга - он был ошарашен этим обилием и разнообразием звуков, слов и восклицаний, к которым примешивались рев ослов, звон трамвая и раздирающий визг аробных колес.

Мы шли дальше.

Казалось, тысячи флейт звенят на улицах. Нестройный веселый хор обгоняющих друг друга голосов заглушал деловой шум города. Он сливался с пением птиц, со звуками шарманок и волнами носился в горячем воздухе полудня.

Оглушающий звук трубы покрыл все остальные звуки. Из-за угла торжественным шагом вышел отряд пионеров. Впереди шел карапуз с барабаном у пояса. В пустой утробе барабана гремела певучая дробь. По знаку командира оркестр умолк, и из мальчишечьих рядов, как ручеек на солнечную поляну, выбежала звонкая песенка:

Цихес рат, упда, ркинис карэби!

Ваша да ваша!..

- Хватит!.. Я устал! - произнес, наконец, Есенин, тяжело опускаясь на скамейку Пушкинского сквера.- Слишком много звуков! Нельзя ли куда-нибудь уйти, где тихо и прохладно?

Мы спустились в погребок. Здесь за одним из столиков сидел мой друг - журналист Шакро Бусурашвили. Это был истый тифлисец, уроженец Верхней Кахетии, изящный, как молодой гомборский медведь, упрямый, как буйвол, и лукавый, как тифлисская весна в марте. Но мечтательная душа Шакро смягчала все эти недостатки. Кроме того, он знал каждый уголок, каждую щель, каждый камешек этого удивительного города.

- Послушай, дружище,- сказал я.- Есенин подавлен обилием резких звуков. Ему начинает казаться, что Тифлис умеет только кричать. Скажи, где можно послушать тихую и мудрую песню?

- Идемте, я покажу вам певучее и доброе сердце Тифлиса,- сказал на это Шакро.

Мы вышли из подвальчика и пошли берегом Куры. Вскоре остановились перед невзрачным домиком, сложенным из необтесанных камней. Изнутри доносилось пение. Шакро толкнул дверь, и мы вошли в полутемное помещение.

К правой стене был приперт двуногий стол. На тахте лежал старенький ковер с длинными подушками. В углу стояла табуретка, на ней - ведро с водой.

Среди этой бедной обстановки казались неожиданными большой портрет Шота Руставели, размашистой кистью написанный прямо на стене, и два больших букета каких-то крупных белых цветов в глиняных кувшинах.

Посреди комнаты стоял среднего роста пожилой мужчина с седоватой бородкой. Его карие глаза смотрели спокойно, умно и благожелательно.

Это был Йетим Гурджи, народный певец и народный поэт Грузии - так нам представил его Шакро.

Йетим поклонился нам и снова запел. Он пел и указательным пальцем наигрывал на трехструнном инструменте с длинным и тонким грифом - чонгури.

Перед ним на тахте, прислонившись к стене, сидели трое юношей. Они не спускали глаз со старика и, прослушав часть песни, вместе с ним повторяли ее. Если они ошибались, учитель останавливал их ударом ноги о пол и сам еще раз повторял трудное место.

Юноши заучивали с голоса стихи и мелодии Йетима. Он избегал пера и бумаги и говорил:

- Если что плохо сложилось в голове, всегда можно исправить. А написанное или тем более напечатанное в книге - никогда!

Отсюда, из этой каморки, песни старого "молексе" разлетались во все стороны света, как пушинки одуванчика. Ветер жизни не выбирал для них ни места, ни направления - лови, кто хочет, бери и выращивай из этих крошечных семян пышные цветы любви, красоты и мудрости!

Голос у Йетима был слабый и немного дребезжал. Но в пении старика было так много сердечности и внимательной любви к каждому звуку, что нельзя было не заслушаться. Невольно хотелось вслед за ним повторять его песни, полные глубокого смысла и очарования.

Я записал одну из них. Вот она:

  Посмотрите на этот мир -
  Его не купишь за серебро. 
  Много было таких, которые погибли,
  Думая завладеть им с помощью богатства,
  А когда они умерли в одинокой роскоши,
  Некому было даже закрыть глаза
  Этим разжиревшим гордецам!
  А я выбираю себе друзей
  Не из тех, у кого много золота,
  А из тех, кто всегда весел и бодр,
  Кто верит, что счастье сбудется,
  Счастье для всех!
  Так поступает Йетим Гурджи,
  Следуйте его примеру!

Кончив петь, старик пригласил нас сесть. Он сдержанно выразил удовольствие, узнав, что среди его гостей находится известный русский поэт. Достал из угла большой глиняный кувшин с вином, палил всем и сказал:

- Встреча двух поэтов - это встреча стали с кремнем. Она рождает свет и тепло!.. Я плохо знаю русский язык, но язык поэзии - один повсюду. Прошу моего брата прочесть что-нибудь!

И он еще раз чокнулся с Есениным.

Тот встал, долго молчал и, наконец, запел: "Есть одна хорошая песня у соловушки..."

Я еще не слышал и не читал этой песни. В ней было немного слов, но слова эти и мелодия произвели на меня потрясающее впечатление...

Наступило молчание. Хозяин стоял, опустив голову.

- Не надо печали!- вдруг воскликнул он и толкнул ногою дверь.- Посмотрите, как хорошо на свете!

И перед нашими глазами возникло чудесное зрелище.

Город лежал внизу. На него падали последние лучи заходящего солнца. Длинные тени от домов, скал и деревьев наполнялись синеватой мглой.

Через минуту солнце скрылось, и город погрузился во мрак. Дома и улицы на какое-то мгновение совершенно исчезли из глаз, как будто утонули в этом мраке, но потом в нем начали проступать желтые дрожащие огоньки.

А наверху замигали звезды. Их сразу появилось такое множество, что можно было подумать, будто это не звезды, а отражение огоньков, вспыхнувших внизу.

Есенин не отводил глаз от чудесной картины - Тифлис продолжал жить, бодрствовать, он все еще пел, звуча как один огромный и сложный инструмент.

На просторных балконах зашевелились тени, открылись окна навстречу вечерней прохладе.

Совсем близко из распахнувшейся двери вырвался наружу и понесся к звездному небу густой и согласный хор кейфующих людей.

Йетим Гурджи послушал, улыбнулся и сказал, обращаясь к Есенину:

- Всякая песня годится, лишь бы она шла от души! И, помолчав, добавил:

- Царь Давид хвастался, что его песни больше всего нравятся богу. А бог посмотрел сверху, покачал головой и говорит: "Ишь ты, расхвастался!.. Каждая лягушка в болоте поет не хуже тебя! Посмотри, как она от всей души старается, хочет мне угодить!" И тогда царю Давиду стало стыдно.

Может быть, эта простодушная, но полная глубокого значения легенда вспомнилась потом Есенину, когда он писал:

  ...Миру нужно песенное слово
  Петь по-свойски, даже как лягушка...