Пэто

В те времена в Тифлисе процветала частная мелкая торговля.

Например, в конце нашей улицы, на углу Поточного переулка, менаду каменными заборами, под чахлой акацией находилась лавчонка старого Чачула.

Это было крошечное "торговое заведение", но чего только не было в нем!

На рубль буковых орешков, на пятьдесят копеек кислого лаваша из дикой сливы, которым приправляют кушанья, на двугривенный синьки. Прошлогодняя "чурчхела". Пяток размякших от жары кривых стеариновых свечек. Баночка с "хной" - порошком, которым красят волосы. Один позеленевший от времени кругляк тушинского сыра. Мешок "бады - буды" - поджаренных кукурузных зерен. "Мица" - земля для чистки самоваров. Банка с соленым чесноком. Связка красного перца. Порядочный бочонок кахетинского вина...

И над всем этим богатством качался на ветру подвешенный к палке веник из засохшей полыни - лучшее средство от блох, этого подлинного бедствия окраинных жителей Тифлиса.

Кроме разнообразия товаров, лавочка старого Чачула славилась еще тем, что около нее всегда можно было увидеть кого-нибудь из местных жителей, любящих почесать язык. Вечно здесь за стаканчиками вина шумели споры и разговоры, каждый спешил притащить сюда свои, как говорят в Тифлисе, "чори да пори", то есть - сплетни и выдумки.

Есенин иногда садился на обрубок дерева около лавчонки, вертел в руках стаканчик и долго смотрел на этих простых людей.

Особенно часто приходил он сюда по утрам, когда около лавки останавливался с товаром разносчик зелени, в иные дни торговавший яблоками, грушами и виноградом.

Если у него была зелень, этот торговец, проезжая со своей тачкой по крупнобулыжной мостовой, необычайно приятным, певучим, я бы даже сказал - ласково-убедительным голосом перечислял бесчисленные сорта своего сочного и душистого товара.

Кто сможет назвать по имени все виды роскошной тифлисской зелени, предназначенной в пищу? А тем более кто передаст человеческими словами всю прелесть и своеобразие каждой из этих трав?!

Иногда торговец пел нечто вроде куплетов:

  Мэ ром мовквдэ, чамдэт кубоши
  Испанахи, шоршори,
  Зэтисхили, джонджоли,
  Мцванили да болоки,
  Эртиц тыки гви-и-ино!
  Джан, джан, Сакуло-джан,
  Шэни чири мэ-э-э!..

По-русски это означало:

  Когда я умру, положите мне в гроб
  Шпинату, маслин и джонджоли,
  Петрушки, редиски и бурдюк с вином!
  Милый, ах, милый Сакул,
  Ты моя жизнь!..

Торговец зеленью сразу обратил на себя внимание Есенина, который приволок целую охапку всевозможных трав; ими жители Тифлиса усердно приправляют жирные и пряные кушанья. Но не травы восхищали его.

Он бросил их на стол и начал с восторгом рассказывать про торговца.

- Ты понимаешь,- говорил Сергей,- это настоящий, прирожденный артист. Он не торгует, а словно играет на сцене! Нет, это невозможно передать! Поди, сам полюбуйся!

Я вышел на улицу. Около тележки, наполненной аккуратно разложенной по сортам, хорошо вымытой благоухающей зеленью, стоял человек среднего роста и среднего возраста с приятным смуглым лицом, с веселыми глазами. Он все время что-то говорил обступившим его хозяйкам, а те хохотали, хлопали его по плечу и быстро разбирали товар.

- Уж этот Пэто!- покачивая головой и продолжая улыбаться, говорила одна из женщин, неся домой корзинку с зеленью.- Он всегда насмешит и нарасскажет всякой всячины.

Мы стали наблюдать Пэто.

Он говорил главным образом по-русски, с тем великолепным тифлисским акцентом, который только помогает большей выразительности нашему степенному великорусскому наречию.

Но не в словах и не в разговоре было дело.

Зеленщик сопровождал свои фразы самыми неожиданными настами, телодвижениями и мимикой, выражающими миллион всевозможных чувств и мыслей. Руки его все время находились в движении. Ни одна черта живого и довольно красивого лица не оставалась спокойной. Он то приседал, то каким-то особенным образом подбоченивался, то распахивал полы своего архалука.

Но самое замечательное, что мог увидеть внимательный наблюдатель, это то, что торговец в своих движениях и в разговоре вовсе не старался произвести впечатление, он не выкидывал никаких коленцев, не фиглярствовал, одним словом - вел себя так, как ему самой природой было предназначено вести себя.

Это был комик от рождения, художник по натуре, актер от пеленок.

Его можно было слушать и наблюдать часами, и это не прискучивало, так как он никогда не повторялся, как не повторяет своих грациозных движений игривый котенок или (если мне будет позволено такое сравнение) как море, отражающее бесконечно разнообразные краски неба.

Мне показалось очень значительным, что именно эта черта бросилась в глаза Есенину, именно она привлекла его внимание и восхитила. Есенин, сам бесконечно разнообразный, принял такое свойство у простого торговца зеленью как особый и редкий дар.

И он увлекся Пэто.

Это увлечение продолжалось довольно долго.

На помощь был приглашен тот же Шакро Бусурашвили, который познакомил нас с народным певцом и поэтом Йетимом Гурджи. Узнав, что мы хотим встретиться с Пэто в родной для него обстановке, а не на улице во время торговли, Шакро повел нас в небольшой подвальчик на Вокзальной улице с приятным названием "Рэпэтэ", что означает: "Повторим!"

Здесь по вечерам, закончив торговлю, обосновывался Пэто, чтобы скромно поужинать и побеседовать со знакомыми людьми. А знакомых у него было пол-Тифлиса.

Придя в подвальчик, мы и виду не показали, что интересуемся Пэто. Заняли столик в сторонке.

Пэто сидел один, в очень непринужденной и вместе с тем довольно картинной позе, опершись левым кулаком в коленку.

На нем была рубаха из красного сатина с высоким воротником и с двенадцатью желтыми пуговками на вороте и на груди. Черные плисовые, широкие, как Эриванская площадь, штаны, мягкие сапоги из козла и синий суконный картуз. К этому надо прибавить гладкие смугло-розовые щеки, ровные белые зубы, голубые глаза с темными ресницами и небольшие черные усики, подбритые снизу.

Пэто сидел перед стаканом вина и молча наблюдал затейливые выдумки хозяина, которого звали Самсон.

На прилавке в вареную голову барана, в его оскаленные зубы была воткнута огромная бумажная роза.

Рядом лежала засаленная бумажка - "меню", список того, чем сегодня угощала кухня Самсона:

Бюстрок (это означало беф-строганов)

Рамскес (ромштекс)

Андрико (антрекот)

Филей на ве (филе на вертеле)

Сальянка (селянка).

У Самсона были рыжие курчавые волосы на круглой голове. Черные глаза глубоко, как изюмины в хлеб, были всажены в розовую мякоть лица. Нос словно у ястреба. Красная шея была в коричневых веснушках, а руки казались сырыми окороками.

Он медленно двигался по пустому духану, тоскливо пересчитывал бутылки, стоявшие на полках, смахивал грязным полотенцем жирных мух, облепивших столики, и напевал тонким голосом:

  А-а-ба-дэ-э-элиа!
  А-а-а-ба-дэ-э-элиа!
  Дэ-ли-дэли-ли-ора!
  А-а-а-ба-дэ-лиа!

В это время скрипнула дверь, и вошли, держась друг за друга, два оборванных слепца.

Мы с Сергеем видели этих нищих.

И в пасмурные и в знойные дни, загребая ногами горячую пыль или шлепая по лужам, двигались они один за другим, прижимаясь к стенам домов и спотыкаясь о ступеньки подъездов.

Впереди шел третий, которого сейчас здесь не было,- Никол, с веселыми, многовидящими глазами. Под мышкой он нес бубен - дайру, завязанную в холщовый мешок.

Сзади него, обратив лицо к небу, высоко поднимая ноги и крепко держась за плечо Никола, шел Мукуч, прижимая к груди восьми-струнную тари.

Третьим шествовал Аво. В правой руке у него был чианури и смычок, а левой он держался за рукав Мукуча.

Все трое пролезали в тесные калитки ворот, становились посреди двора и вынимали инструменты.

Вокруг собирались дети. На балконы выходили женщины. Вытирая передником усталые руки, они облокачивались на перила и лечили скуку своей жизни печальной музыкой сазандаристов.

Никол тихо ударял пальцами по дайре и пел песни, от которых у него самого в груди распускались благоуханные цветы.

Мукуч и Аво играли, сохраняя на лицах тревожное спокойствие, и все время смотрели куда-то вверх, в сторону, в другой, только им известный и понятный мир...

Есенин, когда эти музыканты приходили к нам во двор, всегда слушал их с большим вниманием, стараясь уловить ритм и мелодию чужой для него музыки. Он не раз поднимал разговор о безрадостной жизни слепых и о несправедливости природы.

Сейчас они стояли посреди духана оборванные, продрогшие, с зелеными лицами и подгибающимися коленками.

Пэто усадил их рядом с собой, заказал для них две большие рюмки крепкой водки, две порции баранины с соусом, а когда они, пробормотав доброе пожелание, выпили и по очереди крякнули в ладонь, он спросил у них:

- А где же Никол?

- Никол уже не ходит с нами,- жалобно простонал Мукуч. - Почему?

- Любовь!

И Мукуч с горестью поведал о жестоком поступке их поводыря Никола, который влюбился в Седик, вдову сапожника Дарчо, и бросил слепых товарищей.

- Теперь мы дальше своей улицы никуда не можем ходить, - добавил Аво.- А наша улица самая бедная в Тифлисе. Нам нечего есть, и мы, наверное, скоро умрем с голода!

Выслушав музыкантов, Пэто задумался...

- Клянусь солнцем, он сейчас обдумывает какую-нибудь штуку! - тихо произнес Шакро.- Вот вы увидите!

И действительно, когда слепые кусочками хлеба собрали с тарелок остатки соуса, он вдруг выпрямился, хлопнул ладонью по столу и громко произнес:

- Не горюйте, друзья,- скоро Никол вернется к вам! Я возьмусь за это дело!.. А пока... джигрис рамэ даукари - сыграйте мне что-нибудь такое, чтобы у меня печенка зашевелилась! Надо немножко растормошить настроение!

Музыканты вытащили из засаленных мешков свои инструменты и начали играть...

Есенин поручил Шакро в течение последующих дней следить за всеми действиями Пэто, и скоро мы получили обстоятельный доклад.

Это была правда, что Никол, бросив дайру в пыльный угол под кроватью, как одичавший конь, бродил по улицам с широко раздутыми ноздрями и с тоской в глазах. Все ему на свете опротивело, и тянуло только в маленький тупик, где стоял домик о трех окнах. На окнах были красные занавески, а за этими занавесками жила, хозяйничала, распевала песни прекрасная румяногубая Седик!

Вообще Никол был парень смелый, решительный, но в сложных делах любви он оказался и неловким, и трусливым, и глупым.

Прошел уже целый месяц, а ему удалось перекинуться со смазливой вдовушкой только двумя-тремя словами.

Ухаживание грозило растянуться на очень долгое время. Необходимо было чье-то решительное вмешательство.

Пэто с помощью словоохотливых хозяюшек, которые покупали у него зелень, узнал все подробности о жизни, о достатках, о привычках и о характере Седик. Между прочим, он узнал и про то, что вдовушка тоже не совсем равнодушна к Николу, но из понятной стыдливости сама не решается сделать первый шаг.

Получив эти сведения, Пэто приступил к энергичным действиям.

В изложении Шакро, вся эта забавная история кончалась совершенно неожиданно.

Дело будто бы происходило так.

В один из погожих осенних вечеров, когда мягкий покров ночи медленно сползал со склонов горы и закутывал город синеватыми тенями, в темный и безлюдный тупичок вошли два человека и остановились около домика с тремя окнами. Затем один из них спрятался у ворот, а другой подошел к окну, за которым мерцал огонек керосиновой лампы, и взял в руки дайру.

Через минуту (по образному выражению Шакро) "в тихое озеро ночи сладким ручейком влилась песня тоскующего сердца". Человек слегка ударил пальцами по бубну и начал петь.

При последних словах серенады лампа за красной занавеской потухла, а спустя минуту в дверях щелкнул замок и дверь чуть-чуть приотворилась.

Певец (это был Пэто) бросился к воротам и тихо, но очень решительно сказал стоявшему там человеку:

- Аба, Никол! Я свое дело сделал - серенада спета, дверь открыта! Теперь действуй самостоятельно, тут я тебе не помощник! Ступай!

- Пэто, генацвале! - прошептал Никол, сердце которого прыгало от счастья, а робкая душа все еще не набралась решимости.- Но уверен ли ты, что она...

Не дав договорить, Пэто взял влюбленного за плечи и довольно сильно втолкнул его в раскрывшуюся дверь...

Спустя несколько дней в тупике гремела свадьба.

Накормленные до отвала Мукуч и Аво играли "Джан-гюлюм", а Никол, как петух перед мешком с пшеницей, сидел возле невесты и гордо заказывал сазандаристам песню за песней.

Пэто хитро поглядывал на счастливого жениха и был заботливым, веселым и остроумным тамадой.

Шакро устроил так, что нас с Есениным тоже пригласили на эту свадьбу. Есенин глаз не сводил с Пэто, следил за каждым его движением, за каждым словом, то и дело дергая меня за рукав и шепча на ухо:

- Смотри, как у него все естественно! Вот талант! Я думаю, что он неспроста разыграл эту историю - тут пахнет каким-то подвохом!

Есенин был прав.

Спустя пять дней Седик, как нам сообщили, достала из-под кровати дайру, сунула ее в руки опешившему муженьку, нахлобучила ему па голову фуражку и заявила, показав на дверь:

- А теперь, дружок, отправляйся с твоими слепыми и без денег домой не возвращайся! Довольно бездельничать! Любовь вкусна с хлебом!..

В ближайшие дни музыканты, все трое, зашли и к нам на двор. Сергей пригласил их на балкон, угостил... Ничем не обнаруживая своей иронии, он завел с Николом беседу о безоблачном семейном счастье и о радостях любви.

Никол помалкивал. Он только щурился, словно кот, лизнувший горячее молоко и делающий вид, будто он вовсе не обжегся. А пальцы его в это время ловкими бесенятами прыгали по звонкой коже, и дайра шептала, жаловалась, ворчливо предостерегала.

...Есенин хотел как можно больше узнать про Пэто - про это оригинальное существо, детище веселого и кипучего Тифлиса.

Шакро рассказывал, что знал.

Он сообщил, что Пэто - сын армянина-сапожника и крестьянки-грузинки из горной Кахетии. Он и торгует, и работает на табачной фабрике. Тифлисские горожане любят его за прямой характер, за гордость и за то, что он всегда готов прийти на помощь человеку, обиженному судьбой или людьми.

Про жизнь Пэто в прошлом ходило множество рассказов и анекдотов, и всюду он выступал в благородной роли защитника угнетенных и ловкого, остроумного разоблачителя богатых бездельников и зазнавшихся властей.

Шакро любил излагать эти истории в виде законченных новелл, обильно сдобренных его собственной художественной фантазией.