Из моей записной книжки

Есенин много раз и с большим простодушием спрашивал у меня:

- Что за человек - Горький?.. Как ты думаешь - что это за человек?

И до прозрачности ясно было, что он действительно никак не может постигнуть - откуда пришла к этому всегда взволнованному художнику невероятная широта мысленного охвата жизни, такая редчайшая способность все время трудиться над разрешением множества житейских и творческих вопросов.

- Когда мы встретились в Берлине, я при нем все время чего-то смущался,- сказал однажды Есенин.- Мне казалось, что он вдруг заметит во мне что-нибудь нехорошее и строго прицыкнет на меня, как, бывало, цыкал на меня дед. Да еще каблуком стукнет о пол... От Горького станется!

По свидетельству современников, в 1925 году Есенин часто выражал свое желание поехать в Италию к Горькому. В июне он написал ему письмо, где говорилось об этом.

Из поэтов Есенин активно не любил Надсона. Пушкина на Кавказе начал ценить выше Лермонтова, которого до этого считал непревзойденным. У Гоголя больше всего ему нравились лирические отступления в "Мертвых душах".

- Так мог написать только истинно любящий Россию человек! - говорил он.

От Достоевского Сергей быстро уставал и признавался, что после этого писателя ему "плохо спится". Спросил я его как-то про Блока. Есенин пожал плечами, как бы не зная, что сказать.

- Скучно мне было с ним разговаривать,- вымолвил он наконец.- Александр Александрович взирал на меня с небес, словно бог Саваоф, грозящий пальцем... Правда, я тогда был совсем мальчишкой и, кажется, что-то надерзил ему... Но как поэт я многому научился у Блока.

Писатель Иван Евдокимов рассказывает:

"В мае - июне 1924 года Есенин, собираясь уезжать из Москвы, говорил мне:

- Прощайте до осени. Буду писать прозу. Напишу повесть листов на десять. Хочется. Я ведь уже писал прозой. Привезу ее Воронскому осенью, для "Красной нови"... И сюжет, и все у меня есть... Сначала в деревню к себе съезжу, у нас там хорошая охота, кроме того, надо свезти матери денег. Потом поеду на юг..."

На юг Есенин поехал, но не для прозы...

И в эту поездку Есенину не удалось осуществить свою мечту - съездить в Персию.

Писатель В. И. Вольпин в своих воспоминаниях пишет:

"В телеграмме из Батуми (№ 954-3 - 1925) в Москву на имя Г. Бениславской Есенин сообщал в январе 1925 года:

"Батум не пишите уезжаю Персию".

Но через некоторое время ей же он сообщил по телеграфу, уже из Тифлиса, в конце февраля 1925 года:

"Персия прогорела. Везу много поэм".

Редактор журнала "Красная новь" А. Воронский вспоминал:

"Ранней весной 1925 года мы встретились с Есениным в Баку. Он собирался в Персию. Жил у П. И. Чагина. Ходил обтрепанным, казался одиноким, заброшенным, случайным гостем... На загородной даче (Мардакяны), опившийся... сидел на кровати и рыдал: "Мне страшно. Нет ни друзей, ни близких!" ("Красная новь", 1926, № 2, с. 210).

Это могло быть только летом 1925 года, когда Есенин, прожив почти полгода в Грузии, вернувшись в Москву, снова отправился на Кавказ, чтобы, побывав в Баку, посетить и дорогой его сердцу Тифлис. На этот раз ему не удалось съездить в Грузию - помешал срочный вызов Госиздата, где приступали к изданию четырехтомного собрания сочинений Есенина.

В Тифлисе, когда я играл на гитаре и пел старинные русские романсы, Есенин всегда внимательно слушал, а когда я останавливался, просил:

- Еще! Еще что-нибудь!

Восточные мелодии утомляли Есенина чрезмерными украшениями. Он не понимал - к чему они? К вечной теме восточных "шикяста" с розой и соловьем он относился как к непонятной, трудно объяснимой ограниченности в безгранично разнообразных образах любви.

Есенин сам любил петь и сочинять частушки. Но из этих бойких народных миниатюр его память сохраняла главным образом лирическое. Он часто напевал:

  Моя досада - не рассада,
  Не рассадишь по грядам!
  Моя кручина - не лучина,
  Не сожжешь по вечерам!..

Я бы сказал, что для Есенина основное в звуках был тембр. Он сразу отличал своеобразие тембра у произнесенного или даже написанного слова.

Его глубокое увлечение Пушкиным, которое я имел возможность наблюдать, по-видимому, началось с того, что он "поймал", усвоил и раз навсегда запомнил неповторимый и пленительный тембр пушкинского стиха...

- А у меня есть свой тембр?- спросил он у меня, когда однажды зашел разговор на эту тему.

Сергей задал этот вопрос, и я увидел у него в глазах напряженное ожидание ответа.

- Есть, есть!- успокоил я его убежденно.- Да еще какой! Есенинский! Ни с каким другим не спутаешь!

В товарищеском кругу Есенин мог совершенно спокойно, без тени хвастовства, сказать:

- Вот, я написал очень хорошее стихотворение.

И эти слова он произносил с такой же простотой, с какой мы говорим: "У меня сегодня хорошее настроение".

Называя себя в стихах "первоклассным поэтом", Есенин отнюдь не возводил себя на пьедестал, а просто как бы устанавливал никем не оспариваемое обстоятельство. Добавлю к этому, что Есенин очень редко сравнивал себя с кем-нибудь из других современных ему поэтов. А то, что его окружали "середнячки", он считал совершенно естественным и неизбежным явлением.

В конце февраля 1925 года, проездом из Батума в Москву, Есенин остановился у меня и читал "Анну Онегину", пригласив Паоло Яшвили и Тициана Табидзе слушать поэму.

Читал с большим увлечением, а когда кончил, стал у каждого в отдельности спрашивать:

- Ну, как?

Я сказал, что мне очень нравится и хорошо, что герой поэмы под конец не огрызнулся, не позлорадствовал, а искренне пожалел и Анну и свою чистую юношескую любовь к ней...

- Ты правильно поступил,- сказал я,- что не прельстился

агиткой, дал настоящее человеческое и вместе с тем человечное разрешение всему событию.

Есенин крепко пожал мне руку.

- Мне уже тесно в лирике,- говаривал Есенин.- Хочется в эпос, хочется для театра поработать...

И еще одна мысль вызывала у него постоянную досаду.

- Критики у меня не было и нет! Вот вы что поймите!- горестно восклицал он.- Я уже восемь лет печатаюсь, и до сих пор не прочел о себе ни одной серьезной заметки!.. А мне надоело ходить в коротких штанишках и в вундеркиндах. Надоело!.. Очевидно, нужно умереть, чтобы про тебя написали что-нибудь путное!

- И тогда не напишут,- спокойно заметил Попов и чуть заметно подмигнул мне лукавым казацким глазом, давая понять, что он собирается "поддеть" Сергея.

- Почему?- Есенин даже переменился в лице.

- Мне кажется, что вы, Сергей Александрович, вне критики,- продолжал Попов,- потому что не занимаетесь политикой. Это замечание привело Сергея в негодование.

- Я?! Вне политики?!- закричал он и обвел всех сидевших за столом взглядом, полным недоумения. Потом опустил голову и задумался...

Г. Ф. Устинов рассказывал мне, как однажды в Москве Есенин пришел к нему и принес заявление о желании вступить в Коммунистическую партию. Это было в 1920 году.

- Я посоветовал не торопиться, подумать,- вспоминал Устинов.- Мне казалось, что Сергею надо еще "перебродить", почитать...

Потом Есенин писал в одной из своих автобиографий, что он во всем согласен с большевиками, но считает себя "левее их".

Осенью 1924 года в Тифлисе, когда Есенин жил у меня, внутри Коммунистической партии, как известно, происходила фракционная борьба, выступали троцкисты и бухаринцы.

Сергей живо интересовался этими событиями и, когда я ночью возвращался из редакции, жадно расспрашивал: какие получены новые телеграммы из Москвы, что происходит на политической арене?

Особенно его возмущали выступления троцкистов. Он все время повторял:

- Надо по Ленину, по Ленину надо все делать! Лучше его не придумаешь!

Однажды, когда я ночью пришел домой из типографии со свежим оттиском газеты, в которой было напечатано выступление Троцкого, Сергей внимательно прочел его и, кончив, с ожесточением скомкал газету.

После этого не спал до самого утра и все время будил меня стуком в стену.

Я вставал, шел в его комнату, и мы опять начинали говорить па волнующую нас тему...

О большой популярности Есенина можно судить по такому факту.

В самом конце февраля 1925 года он уезжал из Тифлиса, побыв здесь около суток, вместе со своим старым приятелем, которого он неожиданно встретил в Батуми. Звали его Федя, и он когда-то работал с Есениным в московской типографии Сытина.

На тифлисском вокзале этот Федя, у которого в кармане были и билеты и деньги, вдруг куда-то исчез. Поезд уже отправлялся. Есенин решил ехать один, без копейки денег и без билета...

Спустя несколько дней я получил от него письмо из Москвы, в котором были такие строки:

"Как доехал - черт знает как... Проехать в первый раз помогло имя".

Потом я узнал подробности. Оказывается, пассажиры, узнав, что к ним в вагон попал поэт Есенин, приняли самое горячее участие в безбилетном пассажире. Они уговорили начальника поезда, который тоже оказался любителем поэзии, взять Есенина в свое купе, до отвала кормили поэта всю дорогу и даже по приезде в Москву отвезли его домой на извозчике.

Я ни разу не заметил у Есенина в его сношениях с людьми, "занимающими положение", ни одного заискивающего взгляда или жеста. Вместе с тем в нем не было и ничего такого, что говорило бы о высокомерии. Это был спокойный человек, уверенный в себе и во внутренней правоте своего призвания.

Есенин был далеко не красноречив, устная речь его, особенно во время спора, была нескладна, отрывиста, часто непоследовательна. Казалось, что слова и фразы вылетают у него, опережая и даже

заслоняя мысль. Эта "бесталанность к гладкому разговору" иногда угнетала поэта, и он становился молчаливым.

Есенин прекрасно читал свои стихи, никогда не сбивался, ничего не забывал.

Если в отдельных местах произведения он читал, что называется, "с нажимом", то это был "нажим", идущий от сердца, от переживания самого поэта, а не от законов декламации, от актерства.

Все знавшие и слыхавшие чтение Есенина тоже подтверждают, что память никогда ему не изменяла на стихи. Они словно жили в нем неотделимо, однажды родившись.

Однажды Есенин сказал мне:

- Я пишу: "В своей стране я самый яростный попутчик..." Какое глупое и оскорбительное название придумали эти сукины дети! Другое дело, если под словом "попутчик" разуметь соратника, спутника, друга в пути и в делах... Вот таким я и хочу быть, только без групповщины и без келейности...

Меня всегда удивляло - с каким "уменьем", как ловко, естественно и приятно носит Есенин городской костюм, хорошо сшитую "тройку".

Раньше за границей на улице сразу отличали русского по его неумению носить новый модный костюм. Этого нельзя было сказать про Есенина. Даже европейский цилиндр сидел на голове рязанского паренька так, словно поэт родился в этом головном уборе.

Живя у меня, Есенин чуть ли не через день мыл волосы, которые украшали его голову золотистой копной. И часто можно было услышать утром, как он просит Ашота:

- Мальчик, согрей мне водицы - хочу голову помыть.

- Сию минуту!- кричал в ответ его маленький друг и ставил на мангал (жаровню) большой котел (хазан) с водой.

Через полчаса на балконе уже раздавался плеск воды и счастливое покряхтывание. Сергей сидел на низкой скамеечке перед лоханью, опустив намыленную голову, которую Ашот поливал водой...

...Глядя на себя в зеркало, Есенин мог сказать:

- А я, кажется, похорошел за последнее время!

Есенина радовало, что он красив, хорошо одет, чист и опрятен.

Из существующих многочисленных фотографий Есенина могу указать только на два-три изображения, которые более или менее правдиво передают лицо поэта. Остальные дают только общее, внешнее сходство, да и оно исчезает, как только посмотришь внимательнее.

С большой тщательностью изваянный из мрамора скульптурный портрет И. Г. Онищенко (он был показан в Москве на Всесоюзной художественной выставке, посвященной 40-летию Октября) даже отдаленно не напоминает Есенина.

Один из наиболее схожих портретов (1923 г.) - в расстегнутом пальто с черным воротником - помещен на странице 304-й собрания произведений, изданного "Московским рабочим" в 1957 году.

О лице Есенина могу говорить главным образом по зрительным воспоминаниям 1924 года, когда я имел возможность хорошо, пристально и навсегда приглядеться к нему.

И фотографы и художники, как это по большей части бывает, брали один какой-нибудь момент в выражении лица, а ведь оно у Есенина все время менялось, и об этом прекрасно рассказал такой остро наблюдательный человек, как В. И. Качалов, в воспоминаниях, относящихся к периоду сейчас же после возвращения поэта из Тифлиса.

"Как будто усталость появилась в глазах,- писал Качалов,- на какие-то секунды большая серьезность, даже некоторая мучительность застывали в глазах. Глаза и рот сразу заволновали меня своей огромной выразительностью. Вот он о чем-то заспорил и внимательно, напряженно слушает оппонента; брови только слегка сдвинулись, не мрачно, не скорбно, а только упрямо и очень серьезно. Чуть приподнялась верхняя губа - и какое хорошее выражение лица пытливого, вдумчивого, в чем-то очень честного, в чем-то даже строгого, здорового парня, парня с крепкой "башкой".

А вот брови ближе сжались, пошли книзу, совсем опустились на ресницы, и из-под них уже мрачно тускло поблескивают две капли белых глаз - со звериной тоской и со звериной дерзостью. Углы рта опустились, натянулась на зубы верхняя губа, и весь рот напомнил сразу звериный оскал, и весь он вдруг напомнил готового огрызаться волчонка, которого травят.

А вот он встряхнул шапкой белых волос, мотнул головой - особенно, по-своему, но в то же время и очень по-мужицки, и заулыбался - широкой, сочной, озаряющей улыбкой, и глаза засветились "синими брызгами", действительно стали синими" ("Красная Нива", 1928, № 2).

Часто, оставаясь один, Есенин улыбался про себя мягкой, неопределенной улыбкой...

Летом 1924-го в Баку Есенин неожиданно встретился со своим московским знакомым - очень оригинальным типом - Владимиром Хольцшмидтом, называвшим себя футуристом и "поэтом жизни". Он выступал в клубах с совершенно дикими стихами, а в заключение вечера, к большому удовольствию публики, раскалывал о свою голову толстенные доски.

Хольцшмидт был рослый красавец лет двадцати пяти, изумительно сложенный и в своем характере сочетающий невероятную наглость с младенческой наивностью.

В 1918 году он выступал в Москве в "Кафе поэтов", и там его увидел Есенин.

В 1924 году они встретились в Баку, и не особенно дружелюбно. Иногда дело доходило чуть ли не до драки. Но вот удивительно - силач и боксер-профессионал Хольцшмидт вдруг начинал как-то робеть перед Есениным, в сущности не очень сильным человеком. В самые напряженные моменты, когда Есенин до белого каления доводил твердолобого "поэта жизни", издеваясь над его "стихобреднями", Хольцшмидт вдруг засовывал свои могучие кулаки глубоко в карманы и молча уходил...

Любопытная деталь. "Футурист" гастролировал по России со своей матерью - щуплой и хромой старушкой, которая души не чаяла в своем сыне. Тот отвечал ей такой же нежной любовью, и по вечерам после своего выступления, во время которого мать сидела в классе, он брал родительницу на плечо и относил ее домой. Есенин рассказывал мне об этом с восхищением: - У такого быка и такое нежное сердце! Ему за это многое можно простить!