Глава IV Письма Л. А. Куприной. - Смерть матери Куприна. - На Капри.

Еще в мае 1909 года я получила письмо от матери Куприна, Любови Алексеевны. Она писала мне:

"Муся моя родная, дорогая!

Знаете ли Вы, что я над Вашими письмами горько плачу, и никогда я не перестану считать Вас не родным и дорогим мне человеком, особенно теперь. Вы после

Ваших этих писем стали мне еще милее и дороже. Мне почему-то кажется, что Вы одинока и воспоминания о прошедшем Вам делают жизнь нерадостной. Я за Вас тогда только успокоюсь, когда Вы найдете человека, достойного Вас, и полюбите, и дай бог, чтобы это скорее случилось. Если бы Вы знали, как дорога мне Люленька и что я должна скоро ломать свою душу при виде второй дочки моего Саши. Когда я была в прошлом году в Гатчине, я ненавидела этого ребенка; в той комнате, где была помещена Ксения, висел портрет моего сокровища Люленьки, и когда мне приходилось подходить и покачать коляску, то я с со слезами просила прощения у Люленьки, клялась ей, что эта никогда не заменит тебя, мой ангел. Лиза попросила меня взять девочку на руки и хотела снять меня с ней, так я совсем забылась и вскочила положить ребенка на подушку, говоря, что только с одной Люленькой из всех моих внучат я снялась в моей жизни и больше ни с кем не снимусь^*. Это видели и Саша и Лиза, но Саша меня понял и извинил, верно, в душе, да и девочке было только три недели. А вот теперь что мне делать. Я числа 12 еду в Житомир... Вот где и начинается моя душевная ломка...

^*(А. И. Куприн в письме к старшей сестре С. И. Можаровой назвал Любовь Алексеевну "несправедливой бабушкой" (ЦГАЛИ).)

Как Вы утешили меня, написав, что Люленька так хочет меня видеть, а я бог знает что дала бы, чтобы мне пожить с ней хоть две-три недели, на день-два дня невозможно наше свидание с ней, я стану без умолку реветь, и ей будет тяжело и нехорошо. Вот если на будущую весну я буду жива и здорова, то я приеду к Вам в Петербург. Если Вы этого захотите. Одним словом, до Вашего отъезда на дачу или за границу.

Когда я была в Гатчине, то там я видела В. П. Кранихфельда и попросила его журнал присылать мне прямо в Москву во Вдовий дом, так он и сделал, и я стала получать второе полугодие журнал сама. Спасибо Вам, Дорогая, за это внимание ко мне. Моя жизнь так пуста, так одинока, что книга для меня все...

Обнимаю Вас и Люленьку. Горячо любящая Вас Л. Куприна.

Пишите мне, Муся моя дорогая, на имя Зины для передачи мне",

Лето 1909 года Любовь Алексеевна Куприна провела в Житомире, где А. И. Куприн писал первую часть повести "Яма".

Весной 1910 года Любовь Алексеевна тяжело заболела и приехать к нам в Петербург не могла. 15 апреля она писала Лидочке из Москвы:

"Христос воскрес.

Дорогая моя голубочка Люленька, посылаю тебе на этой карточке дом, где я живу. Поздравь маму, поблагодари за книжки и скажи ей, что я в лазарете. Напиши мне, моя родная, о себе побольше. Я очень, очень тебя люблю и молюсь за тебя. У меня было воспаление бока. Не забывай меня, твою родную любящую бабушку. Л. Куприна".

Это было последнее письмо Л. А. Куприной. Она умерла в Москве 14 июня 1910 года.

Александр Иванович писал мне: "Похоронили маму. А ты не могла приехать - занялась собачьей свадьбой со своим социал-демократом".

9-го июня я обвенчалась с Н. И. Иорданским.

Летом 1910 года я была в Италии вместе с мужем. В конце зимы в Петербурге разнесся слух, что Горький опасно болен, но ни от кого точных сведений о здоровье Алексея Максимовича узнать было нельзя.

Из Рима Иорданский написал письмо Марии Федоровне Андреевой, в котором спрашивал о здоровье Алексея Максимовича и просил сообщить, можем ли мы приехать повидаться с ним. Мария Федоровна ответила, что Алексей Максимович поправился и будет рад приезжим из России.

В июле мы приехали на Капри и остановились в небольшой гостинице на набережной "Гранде Мэринэ". Отдохнув после утомительной дороги, мы на другой день отправились разыскивать виллу "Спинола", где жил Горький.

Это оказалось очень нетрудным.

На фуникулере мы поднялись в городок Капри, расположенный на горе, довольно высоко над морем, и вышли на маленькую площадку в центре города. Здесь, как только мы произнесли слово "Горький", нас плотным кольцом окружила толпа ребятишек. "Gorki, villa

"Spinolla", una lira, una lira"^*. - кричали они, дергая нас за платье. И, получив лиру, торжественно повели через площадь, в двух шагах от которой находилась окруженная садом небольшая вилла.

^*(Горький, вилла "Спинола", одну лиру, одну лиру (итал.).)

Мария Федоровна приняла нас со свойственной ей любезностью и радушием. Она сообщила нам, что Алексей Максимович в эти часы еще работает, и посвятила в распорядок дня, установленный на вилле. Вставал Алексей Максимович рано и сейчас же садился писать. До обеда в четыре часа, к которому обычно собирались почти все, гостившие на Капри, никто из посетителей к Алексею Максимовичу не допускался.

За таким распорядком Мария Федоровна строго следила, потому что иначе Алексей Максимович на Капри не имел бы покоя. Не говоря уже о тех русских - литераторах и знакомых, которые приезжали сюда повидаться с ним, на виллу являлось множество незнакомых людей, домогавшихся свидания с Горьким. Русские и иностранные туристы стремились во что бы то ни стало проникнуть на виллу "Спинола". И если им не удавалось, после посещения лазурного грота и развалин виллы Тиверия, побывать у Горького, они считали, что не осмотрели всех перечисленных в рекламе Кука каприйских достопримечательностей.

Поэтому Марии Федоровне приходилось подчас принимать очень решительные и жесткие меры, чтобы оградить Алексея Максимовича от вторжения нежелательных посетителей и обеспечить ему необходимый покой.

- Не правда ли, живем по-княжески - в собственном дворце? - смеясь, говорила Мария Федоровна, показывая нам несколько скромно обставленных хозяйской мебелью комнат наемной виллы.

В Петербурге действительно распространялись слухи, что Горький купил себе на Капри великолепный особняк и живет, окруженный необычайной роскошью и великолепием.

Этим нелепым россказням, конечно, очень мало кто верил, однако видно было, что о них стало известно и Марии Федоровне и Алексею Максимовичу.

В маленьком флигеле во дворе жили Пятницкий, Гусев-Оренбургский, молодой грузинский поэт Влас Мгеладзе и гостивший у Горького Михаил Михайлович Коцюбинский.

Оказалось, что, ожидая нашего приезда, Мария Федоровна задержала для нас помещение в доме, находившемся почти рядом с виллой.

Поэтому я скорей пошла сговориться с хозяйкой, сдававшей комнату, а муж отправился в гостиницу за нашими вещами. Две небольшие комнаты с балконом во втором этаже стоили баснословно дешево - полторы лиры в сутки, что на русские деньги составляло пятьдесят четыре копейки.

Зимой здесь жили Луначарские, а внизу находилась "Каприйская школа"^*. Но в момент нашего приезда она уже не существовала.

^*("Каприйская школа" - антипартийная, фракционная школа, созданная в 1909 году на о. Капри. Просуществовала она всего четыре месяца.)

Быстро устроившись в новом помещении, мы в четыре часа пришли к обеду на виллу "Спинола".

За те пять лет, что я не видела Алексея Максимовича, он наружно мало изменился. Правда, сильно похудел, но худоба его не производила впечатления болезненной, только более прямой и строгой казалась его высокая фигура в летнем белом костюме с широким поясом вместо жилета.

По-прежнему твердо звучал его голос, крепким и сердечным было рукопожатие, походка легкой и молодой. С большой радостью смотрела я на Алексея Максимовича, и не верилось, что зимой он был болен так опасно, что боялись за его жизнь и только два месяца назад у него прекратилось кровохарканье.

Алексей Максимович раньше не был знаком с Н. И. Иорданским. Но сразу он так просто и дружески заговорил с ним, что всякая натянутость, неизбежная при первом знакомстве, очень быстро исчезла.

За обедом моим соседом был Михаил Михайлович Коцюбинский. Я знала его произведения, и мне было очень приятно познакомиться с ним. Это был на редкость обаятельный человек - мягкий и деликатный, он ни о ком из писателей резко не отзывался. Тем не менее суждения его были не только очень определенны, но иногда и беспощадны.

Заговорили о молодом украинском писателе Винниченко. Коцюбинскому рассказы Винниченко очень не нравились. Он находил, что в них проскальзывало пренебрежительное отношение к женщине, которое с таким откровенным цинизмом проявилось в его романе "Честность с собой"^*. Я не знала этого романа, он еще не появлялся в печати, но Коцюбинский знал о нем.

^*(Роман В. Винниченко "Честность с собой" был опубликован в 1911 году в сборнике "Земля").

- Не советовал бы вам печатать Винниченко - самовлюбленный и пошлый писатель, - обратился ко мне Алексей Максимович, до которого донесся наш разговор с Коцюбинским.-А вот что бунинскую "Деревню" напечатали, это хорошо. Чудесная вещь^*.

^*(Повесть И. А. Бунина "Деревня" была напечатана в журнале "Современный мир" (1910, №№ 3, 10, 11).)

После обеда все перешли на большую террасу, примыкавшую к кабинету Алексея Максимовича. Проходя через кабинет, я обратила внимание на книжные полки, занимавшие одну стену комнаты. Большие, прочные сосновые полки - настоящие русские книжные полки, на самом верху которых лежали стопками старые журналы с потрепанными корешками. И казалось, что вид из окна этой комнаты должен быть не на "Пиккола Марина", а на Волгу, русские леса и дали. Я сказала об этом Алексею Максимовичу.

- Вожу все с собой, - ответил он мне и забавно прищурился.- И Нижний на Волгу и Оку- все вожу с собой и притом, заметьте, беспошлинно... Вот я какой хитрый...

Алексей Максимович ходил взад и вперед по террасе, а я и Н. И. Иорданский рассказывали ему о последних петербургских литературных новостях. Вдруг Алексеи Максимович остановился перед нами.

- Жалко, что вы так задержались в Риме, - сказал он. - Приехали бы немного раньше и застали бы здесь Гаврилу Благовещенского. Он приехал на несколько дней повидаться со мной. Вы ведь, конечно, читали его сочинения? - спросил Алексей Максимович и, прикусив ус, искоса взглянул на меня.

Заметив мое замешательство, Коцюбинский рассмеялся.

"Таврило Благовещенский, Таврило Благовещенский",- повторяла я про себя и с досадой думала: "Вот появился новый молодой писатель, и Алексей Максимович сразу заметил его, а я, конечно, прозевала".

- Нет, не читала, - наконец призналась я.

- Так и быть, помогу вам припомнить, - сказал Алексей Максимович. - Итальянцы по-своему называют его-Габриель Д'Аннунцио, а я по-своему, - Таврило Благовещенский^*, - упирая на "о", произнес Алексей Максимович, - мне так больше нравится. - И он широко улыбнулся, довольный тем впечатлением, какое произвела его шутка.

^*(Annunzio - по-итальянски благовещение.)

- Говорил "illustra collega"^* "и все такое протчее" - было очень забавно. Мария Федоровна переводила, и, если вам интересно, попросите ее, она вам расскажет.

^*(Знаменитый коллега (итал.).)

Алексей Максимович знал итальянский язык, но избегал говорить на нем. Он утверждал, что его волжский выговор никак нельзя приспособить ни к одному иностранному языку. Разговаривал он по-итальянски только с детьми и не любил, чтобы в его разговоры с ними вмешивались взрослые.

В первые дни нашего пребывания на Капри Алексей Максимович подробно расспрашивал меня и моего мужа о том, что делается в России: о политической, общественной и литературной жизни Петербурга, о знакомых писателях. Обычно он ходил по своему кабинету, ненадолго присаживался около письменного стола и затем снова начинал взад и вперед ходить по комнате.

Я была дружна с Леонидом Андреевым, и Алексей Максимович много говорил со мной о нем. Тогда впервые я услышала историю написания "Тьмы". Алексей Максимович не мог простить Андрееву не только искажение образа, но и то, что он обманул доверие Рутенберга и не сдержал данного ему и Алексею Максимовичу слова - никогда не пользоваться, как материалом для литературного произведения, рассказом Рутенберга^*.

^*(Рассказ Л. Н. Андреева "Тьма" был напечатан в альманахе "Шиповник", кн. 3, 1907. "Прототипом героя "Тьмы" послужил видный эсер, инженер Петр Моисеевич Рутенберг. В мае 1907 года (под конспиративной кличкой "Василий Федоров") приезжал на Капри, где, по-видимому, и познакомился с Андреевым. 23 или 24 октября того же года Горький, называя "Тьму" отвратительной, грязной вещью, писал Пятницкому о Рутенберге: "Я предупреждал, я просил этого скота не говорить Леониду о революции и своем участии в ней, я прямо указывал ему, что Леонид немедленно постарается испачкать все, чего не поймет" ("Архив Горького", т. IV, стр. 208).)

Тем не менее все, что касалось Леонида Николаевича, Горький очень близко принимал к сердцу.

Я рассказала Алексею Максимовичу, что, несмотря на то, что Андреев женился вторично и у него были дети от второй жены, он не переставал тосковать по Александре Михайловне. Он часто жаловался мне на свое одиночество, на то, что никто не переживает с ним его произведений, не спорит до слез, не предостерегает от ошибок. Однажды, указывая мне из окна кабинета на видневшуюся под горой зеленую крышу маленького дома, Леонид Николаевич сказал: "Там было хорошо - там я был счастлив, тогда жива была Шура".

Алексей Максимович встал и подошел к окну; когда он снова сел на свое место, глаза его были влажны...

Неожиданно Горький улыбнулся.

- А знаете, что больше всего задело Рутенберга, Не то, что Леонид сделал из него какого-то неврастеника и идиота, а то, что он так отвратительно описал его ноги.

"Откуда взял Андреев, что у меня такие безобразные, волосатые ноги с кривыми и грязными ногтями,- жаловался Рутенберг, - ей-богу, я каждый день мою ноги..." - И Алексей Максимович рассмеялся: чудак-человек.

Скоро мы должны были уезжать с Капри. Собирались домой и Сергей Иванович Гусев-Оренбургский и Михаил Михайлович Коцюбинский. Но Алексей Максимович сказал твердо, что никого из нас не отпустит, пока мы не побываем на ловле акул.

В один из ближайших дней мы рано утром на большом боте выехали в море с рыбаками. Ночью они укрепили у фаральонов толстые проволочные канаты, от которых в глубину спускались цепи с наживкой на больших крюках. Теперь рыбаки вытягивали цепи, и почти на каждой билась акула.

Попадались и гигантские, похожие на удавов, морские угри-мурены, а из сетей вытряхивали на корму кучей разную рыбу, осьминогов, громадных крабов и морских ежей.

Ловля была удачной. Алексей Максимович был в отличном настроении и, забыв о том, что "он не говорит по-итальянски", шутил с рыбаками.

Особенно радовало Алексея Максимовича то восхищение, с каким Михаил Михайлович Коцюбинский смотрел на море в это замечательное яркое утро и с каким интересом он разглядывал странных рыб и водоросли, поднятые сетями со дна моря.

И было хорошо и трогательно смотреть на этих двух, стоявших рядом, больших людей, которые с такой любовью относятся друг к другу.

Шестого августа (22 июля по старому стилю) были именины Марии Федоровны и мои. Этот день проводили по-праздничному. Алексей Максимович не работал, и все отправились на виллу Тиверия. Здесь в последний раз мы все вместе смотрели тарантеллу и в таверне пили легкое белое каприйское вино, которое подавали на стол в больших глиняных кувшинах.

Вечером мы долго сидели на каменной террасе виллы, грустно было прощаться. Хотелось как можно дольше продлить часы свидания с Алексеем Максимовичем.

Восьмого августа рано утром мы уехали в Неаполь.

На другой день Алексей Максимович писал А. Н. Тихонову (Сереброву): "Вчера проводил отсюда в Россию Куприну с ее мужем Иорданским, - мне чета сия понравилась, у нее есть добрые идеи, славные намерения, и я заключил с ней союз - буду печатать у них свои оптимистячьи выдумки"^*.

^*("Горьковские чтения", изд-во АН СССР, М. 1959, стр. 14.)

В декабре 1910 года я получила от Михаила Михайловича Коцюбинского письмо из Чернигова: "Невеселые вести приходят ко мне с Капри. Алексей Максимович так тяжело пережил смерть Толстого, что у него возобновилось кровохарканье, и хотя он бодрится, все же из писем и фотографической карточки, которую он прислал, я замечаю большую перемену в нем к худшему...

...Вспоминаете ли Вы еще рыбные ловли, зеленые глаза акул, импровизированные пикники на скалах? Право, хорошо было!"^*

^*(Оригинал письма М. М. Коцюбинского находился в ЦГАЛИ. 26 января 1939 года передан по акту "Мемориально-литературному музею М. М. Коцюбинского" в Чернигове.)